Мирослава Бессонова родилась в 1995 году в Уфе. Участница семинара-совещания молодых писателей «Мы выросли в России» (Бугуруслан, 2014); участница фестиваля им. Анищенко (Самара, 2015, 2016, 2017). Победитель Открытого республиканского студенческого фестиваля (Уфа, 2015), Гран-при межрегионального литературного турнира (Самара, 2015). Финалист XIII Всероссийского открытого фестиваля молодых поэтов «МЦЫРИ» (Москва, 2017) I место межрегионального совещания молодых писателей «Стилисты добра» (Челябинск, 2018), участница Всероссийского Совещания молодых литераторов Союза писателей России (Ульяновск, 2018). Автор книги стихотворений «Летающий дом».
Сквозь почву прорастают города,
объятия из пыли заключая.
Тебя помимо, знает ночь одна,
что я – носитель вируса печали,
смотрящий на далёкий небосвод,
где звёзд тела горят поодиночке
и где берёт своё начало тот,
кто знает наши болевые точки
и видит все погрешности извне.
Быть может, он когда-нибудь, когда-то
на запылённом комнатном окне
оставит почерк свой витиеватый.
Не бейся, небо, не слезоточи,
пока ступаем по земле несмело,
пока не помним, кто мы есть и чьи.
Кто нашим тропам сумрачным помог
перекреститься? Словно в параллельной
вселенной наш грядущий диалог
давно звучал. Мольбой и колыбельной.
Дождём размоет, снегом занесёт
скрижали лжи и истины скрижали...
Однажды мы проснёмся, вспомнив всё
и осознав, кому принадлежали.
Реминисценции созвал, навлёк
день проходящий. С музыкой и без
лежали мы кровати поперёк,
забыв о том, что времени в обрез.
Делились словом и по существу
и нет. Гуляли вдоль дорог, аллей.
И прежде чем на пёструю листву
упасть, висели в воздухе над ней.
И пряный запах листьев унося
в ладонях, шли, нисколько не стыдясь
того, что жизнь оставшаяся. Вся.
Прямую нашу одобряет связь.
Мы наконец воспряли ото сна,
успокоенья в нём не обнаружив.
Любовник-ветер, ждавший допоздна,
шевелит ночи пеньюар из кружев.
Его устами истину глаголь
напропалую, если не чужда я.
И пусть пронзает ноющая боль,
наличность душ собою подтверждая.
Мир оградил себя цепями скал,
осуществив распоряженье чьё-то.
Быть может, это то, что ты искал,
не отдавая в том себе отчета.
Ночь коротка и рвётся, как капрон,
об первый луч, направленный извне.
Твоей любви запретной эмбрион
растет во мне, шевелится во мне.
И целый мир к нему благоволит
земной и тот, что существует под,
где лечит души страждущих Аид
и отпускает в чёрный небосвод.
Тьма ускользает из-под пальцев, но
я остаюсь вне времени опять,
своей незримой жизни полотно
делить с тобой и олицетворять.
Волокна света заменили ту
привычную для зренья темноту,
и стражи снов покинули постели.
С небес горящих шепчут облака
лишь об одном: смерть – фикция, пока
два сердца бьются в неделимом теле.
Но неизбежной всё же быть беде.
Мы выйдем за пределы комнат, где
начнет вращенье мира центрифуга
в очередной, но не в последний раз.
Она бесстрастно перемелет нас,
успевших за ночь прорасти друг в друга.
И вдруг вернутся на круги своя:
блудница-ночь, обнявшая меня,
её минут подробности, детали;
слова, в которых боль и колдовство,
для душ, годами ищущих родство...
Как будто мы ещё не умирали.
Суфлёры словно – сквозняки в метро,
напрасно шепчут откровенья про
реальность ада, иллюзорность рая –
я прорасту у смерти на виду
и к терпеливо ждущим побреду,
из мёрзлой почвы стопы вырывая.
Свет рассекает однородный фон,
и вечной спешке преданный вагон
снижает темп, предчувствуя Нирвану.
Я – пассажир, я буду им, пока
так мучит жажда одного глотка
свободы той, что мне не по карману.
С уходом медлит юности сезон,
но день его, как нехороший сон,
сошёл на нет, собою озаботив.
Пока горят четыре цифры ноль,
наполни шприц и сердце обезболь,
мой верный врач, садящийся напротив.
На жизнь свою смотря из-за кулис,
мотаешь годы медленней, быстрее.
И те уходят, как герои из
полотен тесных в местной галерее.
Почти зима. Глаза воспалены
от пыльных снов. И сорваны одёжки
с деревьев, пьющих силу из луны,
хранящей всех потомков Молодёжки.
Уже не важно, есть ли кто живой
и где исчезли бьющие тревогу,
когда запретов пёс сторожевой
встал в полушаге, преградил дорогу.
Сквозь неба распоровшегося серость
просачивалась снега белизна.
Всё засыпало, и всему хотелось
не верить в пробужденье после сна.
Ломалось и хрустело под ногами
вчерашних луж нетвёрдое стекло.
Но нам воспрянуть духом помогали
слова о том, что время истекло.
Зима шагнула в город, как впервые,
минуя протяженный виадук.
Я видел вновь её глаза слепые,
и впалость щёк, и узловатость рук.
На снег легла, как траурная лента,
тропа, запечатлев её шаги.
Зима осталась, сжалившись над кем-то,
и всем земным законам вопреки.
Снова раздаётся в атмосфере
снега скрип. Его не превозмочь.
Так идёшь в потёмках еле-еле,
через плоть процеживая ночь.
Не ведом ничьими голосами
в тишине, разлёгшейся окрест.
Мельтешат снежинки пред глазами –
существа потусторонних мест.
И с вопросом пробегают годы,
наследив на ледяной коре.
Кем я стал – хозяином свободы
словно он белеет так красиво, –
длинный путь, который я прошёл.
Вновь снег, возникший из небытия,
собою укрывает пыль эпохи.
Под плотным слоем делает земля,
подобно людям, выдохи и вдохи.
Бледнеет солнца огненный неон.
В безмолвии отчетливее слышен
качающийся маятник. А он,
должно быть, кем-то управляем свыше.
Хронической зимой переболев,
я возвращался в мыслях к ней не раз, но
лишь понял, что тогда – бессильный гнев,
теперь – смиренье с тем, что всё напрасно.
Пусть птицы за меня, лишившись сна,
взывают к воле, и в мгновенье ока,
крылами не задев чужого бога,
врываются в чужие небеса.
Зайди за мной и отведи туда
(июней мимо, мимо октябрей),
где существует только темнота,
где ничего не совладает с ней.
Где я всего лишь странник, имярек.
Сиротством наступившим поражён.
За окнами приостановлен снег,
ребёнок плачет выше этажом.
И некому признаться в эту ночь
мне в том, что Демиург в который раз
по чёрно-белым клеткам мёрзлых почв
переставляет, как фигуры, нас.