Илья Леонидович Виноградов родился в 1978 году в Мурманске; окончил физмат Мурманского педуниверситета, экономический факультет Санкт-Петербургской академии управления и экономики. Журналист. Автор стихов, прозы и публицистики, переводов поэзии с болгарского языка. Член Союза писателей России. Печатался в различных региональных и российских журналах, в ряде литературных сборников. Автор сборника рассказов «Невидимые диктаторы» (2011 г.), сборника стихотворений, рассказов и путевых заметок «Сокровища бедных», сборника стихотворений «Русский ген печали» (Санкт-Петербург, 2016 г.), сборника стихотворений с переводами на болгарский язык «Болгарский блокнот» (Мурманск, 2017). Лауреат областной литературной премии Баева-Подстаницкого, международного Каверинского литературного конкурса, Всероссийского литературного форума им. Гумилева «Осиянное слово», ряда других литературных конкурсов. Лауреат премии главы администрации Мурманска «За личный вклад в развитие культуры и искусства в Мурманске» (2017 г.)
Рождённые в гремящий век железный,
Мы думали: что может быть страшней,
Чем на руках следы звенящих лезвий,
Чем на лугах следы стальных коней?
Но пластиковый век пришел незримо:
Без стука – в дверь, непрошеный – за стол;
Ненастоящий – и неодолимый,
Невыносимо тяжкий – и пустой.
Воды дистиллированной начислил
В бессмертный одноразовый стакан –
И зацвели болотистые мысли,
Как реки, что не целят в океан.
Казалось, будет мягче и удобней,
Уйдут в утиль ножи и топоры…
Но сколько скрыто настоящей злобы
В искусственных улыбках до поры!
Казалось, что в комфорте верить легче
И в сытости о вечном рассуждать…
Но пустоту в душе комфорт не лечит,
Но вере сытость хуже, чем нужда.
И слышу, пластик шепчет мне все чаще:
«Прими как есть, забудь про все, усни…»
И я, уже почти ненастоящий,
Терский берег знаменит табунами. По одной версии – это выжившие предки лошадей тарпаны, по другой – одичавшее совхозное стадо.
На Беломорье раздольно и ветрено,
Дышится духом поморским исконным.
Возле селенья старинного Тетрино
Топчут прибой густогривые кони.
То ли тарпанов пропавших приятели,
То ли колхоза пропавшего стадо…
Не боязливы, скорее – внимательны,
Даже, наверно, по-своему рады,
Что ради шкуры и мяса не проданы,
Скудно, но кормит покуда природа;
Жалко, навек ускакали от родины,
Жалко, навек оторвались от рода.
Даль преломляется в окнах потресканных
Изб, позабывших своих домочадцев:
Так бездорожьем от мира отрезаны –
Легче в иной мир отсюда домчаться.
Жалко селенья у самой окраины:
Избы вот-вот соберутся гурьбою
С ветра порывом, вздохнут, неприкаянны,
И за конями уйдут по прибою.
Ты сегодня смеялась во сне.
Я в ответ улыбался полночи:
Так светло в темноте было мне,
Словно смех этот счастье пророчил.
Пусть полгода снега за окном,
До весны не хватает лишь малости:
Чтоб не только во сне, но и днем
Беззаботно, как в детстве, смеялась ты.
Как светел Питер полуночный –
Гранитный призрак над Невой,
Когда Дворцовая спит площадь,
Устав в тумане невском мокнуть.
«ГАЗель», гремящая сквозь мойку,
Пусть современность тенью пёстрой
К утру укроет блеск веков,
Она – не более чем остров,
Чуть видный меж материков.
Здесь до сих пор и Пётр, и Пушкин,
И даже Ленин где-то здесь,
В небрежных джинсах и очках
Брожу меж них, и годы мимо
Текут, чтоб утонуть в веках,
Века перетекают в вечность…
За подозрительную внешность
Мой ход прервет городовой.
Императоры, так уж ведется,
Украшали столицу страны –
Ту, где бедствовал Моцарт.
Возносили дворцы в куполах,
Каждый – широкоплечий и рослый.
Только Моцарт не нажил угла –
Всех правителей вспомнишь с трудом –
Кто построил чего и разрушил.
Ну, а Моцарт обрел вечный дом –
Облаками обласканных скал
Дом себе Бог индусский искал –
По скалистым морщинам Земли
Вот стою в гималайской тени,
Весь как есть в жалком виде.
Как с небес грозно смотрят они
Слишком краток наш миг бытия,
Понимаю их – был, может, я
Помолчу. Что слова? Просто сор
То, что нет ничего лучше гор,
Гроб, где лежит мой друг.
Дождь, безучастный, пресный,
Думал я: странно, сверстник
Странно, нельзя сберечь нам
На здоровье не сетовал – молча недужил:
Он зарёкся давно о плохом разговаривать.
С овощей нестандартных готовил на ужин
В старой мятой кастрюльке какое-то варево.
А ему разносолов не очень и надо –
Чем богат, тому рад, да и что в этом странного,
Если только родился – и сразу блокада,
Если спасся на супе из клея столярного.
Жил в хрущёвских хоромах – аж тридцать «квадратов»! –
Так хвалил он жильё, что ругают полгорода.
Заселялся с женой, её мамой и братом;
Жаль, остался один – стало пусто и… дорого.
Но в квартире грустить даже в чём-то неловко –
Как до этого жили, едва ли забудется:
Столько лет по землянкам, баракам, бытовкам,
Где внутри теснота, а удобства на улице.
От судьбы и от власти не требовал много:
Ни в собесы, ни в церковь ходить не приученный,
Он о Боге не знал, но предчувствовал Бога –
Бог был верой в людей и надеждой на лучшее.
Было трудно – смеялся: не такое, поверьте,
Повидал на веку, что, мол, старому станется…
Для того, кто с рожденья на волос от смерти,
Жизнь не черное поле, а светлое таинство.
Не руки почти, а поленья, –
Но жалко покой рушить хрупкий:
Как чуду. И верится втайне:
Держит в ладони бескрайней.