№8.2021. Рифхат Арсланов. Картинки уфимского детства. Окончание. Начало в № 7

Рифхат Арсланов

Картинки уфимского детства

(Окончание)

8

Весной прокисший снег внезапно провалился, ручьи быстро прогрызали журчащие каналы. В ботах «прощай, молодость» хлюпали мои новые ботинки, квакая пускали пузыри. Наши самодельные кораблики из щепок состязались с окурками. Внушительный грот изо льда засасывал наш флот в водоворот. А мы бежали на другой конец потемневшего сугроба – ждали, когда, наконец, появится наша эскадра; дальше ручей уносил всё, что накопилось за зиму в овраг с дохлыми кошками и другой живностью – там находились наши реальные плавсредства из досок, перевёрнутых столов и дверей. Фантазии несли на Миссисипи к Тому Сойеру, а то и к «Плоту Медузы» Жерико. Чирикают воробьи, и мой овраг полон мутной воды, на перевернутом антикварном столе мы с приятелем отчаливаем, отталкиваясь длинной кривой жердью, – на том берегу кузница, похожая на баньку, кузнец-фронтовик в кожаном переднике трезвонит кувалдой. Жарко, всюду чайники, самовары и даже ограда для могил. Кричит: «Пацаны, сюда, надавите на меха!» Огонь становился ярче, а металл из красного – белым. Брызжут искры. Лошадь, зажмурив глаз, ждёт новых подков, начинает фыркать и шевелить шкурой, как самолет во время турбулентности.

Спустя год или два наше озеро засыпали – стали строить трамвайное кольцо «Хлебозавод» на улице Пушкина [октябрь 1953 г. – Ред.], а рядом – павильон сурового туалета без удобств, в который вместе с хлоркой пацаны кидали карбид, приводящий всю массу культурного слоя эпохи в волнение, изумляющий бывалых минёров: бешеные мухи с выпученными глазами вылетали из дымящегося и клокочущего жерла гальюна и буквально взрывались от свежего воздуха. А вокруг валялись вырванные страницы из дневников с двойками... Пригнали красно-жёлтые трамвайчики с тормозными штурвалами. Грохот колёс! Было интересно расплющить на рельсе монету, капсули от пули, оседлать колбасу трамвая или прокатится зайцем на подножке до вокзала и вернуться. Однажды за этим занятием поймал меня участковый, схватил за ухо и привел к себе: «Ты что, малай, жить надоело, моя племянник так без ног осталось!» – потом ещё раз крутанул ухо по часовой стрелке и отпустил.

Улица Свердлова – Великий шёлковый путь! Приходил поезд из Чишмов на Правую Белую с натурпродуктами из сёл и деревень. Крестьяне с мешками, вёдрами и поросятами с козликами шли на базар. Крутились подозрительные личности, картёжники, экспромтом обыгрывали зевак. Цыганки вкрадчиво предсказывали судьбу, золотили ручку и наводили осколком зеркала солнечный зайчик на ослепших и осатаневших мирян, предлагая снять порчу. Апайки с вёдрами, в которых томились овалы натурального сливочного масла, завёрнутые в лопухи. Далее улица упиралась в старый рынок со знаменитыми ливерными пирожками, живыми курами и кроликами. И мотогонками по вертикальной стене.

Опять заканчивался учебный год. Отец поехал в Москву и взял меня с собой. И вновь я в комфорте гостиницы «Центральной» на улице Горького. Лифт в стиле «Югендштиль» и сладкий запах кофе с лимоном из буфета. «Живут же люди!» – думал я. Наутро мы пошли в Кремль – у папы начался Съезд художников. Меня, естественно, в Зал заседаний не пустили – я остался на Соборной площади. Всюду экскурсоводы со своими стайками, я пристроился к ним. Три дня я с ними мотался по соборам и знал, кого из царей отравили и кто за кем умер. Но однажды меня остановил штатский: «Ты что, у иностранцев значки клянчишь?» А я и не клянчил. Психическая атака, одним словом.

Потом папе дали два приглашения на банкет в Георгиевском зале. Мы опоздали – выпивки почти не осталось, на блюдах сверкали жалкие икринки. Мне дали мороженое, чтобы не расстраивался. Зато в начале зала сверкала лысина Хрущева, и ему пел Юрий Гуляев на украинском. Никита что-то махал платочком, по-моему, вытирал слезу и потом со своей свитой исчез. Мы пошли в Грановитую палату. На другой день – в цирк на воде и, наконец, вернулись в Уфу. Театр уже ушёл в отпуск, а мы поехали в дом отдыха «Сосновый бор» близ Бирска: нас привезла на «Волге» певица Чикреева – у неё муж был какой-то начальник. Мы встретили двух хористов – Алмаева и Набиева, которые дразнили мою маму «Жеб бишмят», когда она в конце тридцатых пришла в хор театра.

Мама в доме отдыха была популярна, поэтому нам выделили крошечный домик. Вечером мы с папой пошли прогуляться. В бильярдной мотогонщик Шайнуров белил кий. Папа продул ему две бутылки пива. Вновь встреча, на этот раз с комиссаром Башкирской дивизии Мубаряком Назировым – душой компании, который когда проигрывал в «кинга» или преферанс, с досады восклицал, как перед бойцами: «Сонтый, дивана, мол куте!» – и махал рукой, будто рубил шашкой фашистов. Был ещё астроном Сулейманов – отец олимпийского чемпиона по стрельбе, с ним мы ходили за гигантскими подосиновиками.

А я подружился с сыном комиссара Равилем и с рядом других сорвиголов. Бегали по лесам и плотам, рыбачили, плавали и тонули: брёвна имели свойство крутиться в реке – проваливаешься под плот, а вместо неба – брёвна. Бьёшся-бьёшься головой и, наконец, пьянящий глоток воздуха. Вечером для тех, кто постарше, танцы-обниманцы. А я спустился к берегу и нашёл громадную кость-сустав зверя-гиганта. Привёз домой, берёг, хотел показать палеоантропологам. Мог прославиться, стать знаменитым, но не судьба: кость, когда я уехал учиться в Москву, выкинули.

9

Между усадьбой бабушки и улицей Сурикова [шла от ул. Пушкина до Свердлова в районе трамвайного кольца. – Ред.] был низенький забор на уровне глаз, почтовый ящик был прибит прямо на углу дома. Почтальонша, невысокого роста, становясь на цыпочки, протягивала руку с корреспонденцией за ограду, тоненькими пальчиками приподнимала крышечку ящика и ловко опускала корреспонденцию – слышался шорох опускаемых газет и журналов, я стремглав выбегал. Мой нюх уже был настроен на типографскую краску советской печати – в любую погоду я был начеку, и моё окно в мир работало бесперебойно.

Мы с папой любили приключенческие книги – мне выдавали рубль, который стал в 1961 году 10 копейками, на школьное пирожное, но я копил на Майн Рида, Купера, Александра Беляева и Джека Лондона. Пропадал часами в букинистическом отделе книжного магазина «Знание», что был на втором этаже. Мама читала чувствительные и трепетные романы Стендаля, Мопассана и Жорж Санд. Однажды родители по блату достали «Декамерон» Боккаччо, я в тайне прочитал этот шедевр Возрождения – уши у меня распухли и перестали влезать даже в зимнюю шапку-ушанку. Я похвастался перед кузеном, который на пять лет был старше меня, и он выпросил эту книгу на ночь. Вернул только через месяц, и все фривольные места были подчёркнуты химическим карандашом. Родители учинили надо мной суд инквизиции – я, как Савонарола, запомнил весь этот Ренессанс на всю жизнь.

Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год был фестивальный – появились маленькие лотерейные билеты с пятилепестковым цветком, их продавали вместе с цыплятами на вырост, и поэтому пока стояли весенние морозы, жёлтые комочки щебетали на кроватях, на столе и под столом, волнуя кота.

В «Пионерской правде» объявили конкурс на лучший рисунок: приз – поездка в Москву на Всемирный фестиваль. Но я не победил!

В журнале «Пионер» подробно описывались чудеса, которые ожидали гостей столицы. Я вспомнил, как мама вернулась с первого Всемирного фестиваля из Праги – привезла красную брошь-жука, мне – детское пальто с капюшоном и кожаную коляску, на которой мы потом с друзьями скатывались в овраги.

Наш театр летом поехал на гастроли в Рязань. По вечерам шли наши спектакли в местном театре: мама пела Кармен, а тётя Зоя лихо крутила тридцать два фуэте в «Лебедином озере». Днём все, кто был свободен от репетиций, варили вишнёвое варенье или шли на пляж загорать на берегу Оки. Везде висели плакаты «Догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла!», я на пляже строил песчаные башни, а артисты кордебалета весело перепрыгивали через мою зыбкую архитектуру.

Рядом с театром был парк и открытая эстрада, на которой проводилось шоу с борцами разных весовых категорий, я даже запомнил их фамилии – Загидзян, Еналиев и блистательный Ванин – тот, который снялся в фильме «Чемпион мира», а затем, подружившись с Шукшиным, играл в «Печках-лавочках».

Конечно, всё было тщательно отрежиссировано: поджарый Загидзян, когда его хватал толстый и жирный борец, делал сальто с пируэтом и ловко подсекал толстяка, ну а Ванин, сложенный как бог, с размаху становился на мост, внезапно вскакивал и делал двойной Нельсон очередному неповоротливому чудовищу. Я на это зрелище смотрел разинув рот и не заметил, как ко мне подсели местные пацаны. Главный из них, белобрысый по кличке Кимарик, сказал, что я нарушил территориальную конвенцию, и нужно за это отвечать по чести, то есть биться один на один. Недалеко был наш гастрольный плакат и лежали декорации, и пока его бойцы занимали места зрителей, я успел рассказать о цели нашей поездки в их славный город. Постепенно с лица Кимарика стала сползать бычья насупленность, очень вовремя вышла наша реквизиторша и стала искать в ящиках сабли и шашки к идущему спектаклю. Конфликт был исчерпан, и в знак примирения мы сомкнули сабли, которые нам разрешили подержать. На другой день двоих из них я бесплатно провёл в театр.

В Рязани мы жили в гостинице, около дежурной по этажу в холле стоял телевизор, по которому стали показывать открытие VI Всемирного фестиваля в Москве: грузовики, полные восторженной молодёжи в национальных костюмах, торжественно двигались по улицам столицы. «Как бы мне оказаться там», – всё время думал я. До Москвы из Рязани ходила обыкновенная электричка, но в столице негде было ночевать. И вдруг из Москвы вернулись Гузель Сулейманова и Фаузи Саттаров, и они дали нам адрес ночлежки.

Нас приютили в самом центре под гостиницей «Центральная» – там были жилые подвалы с соседями и общей кухней – то есть коммуналки. Нас встретила сухопарая и прямая, как жердь, женщина, аромат щей из коллективной трапезной перебивался запахом ладана. Мы прошли в комнату, под иконой горели свечи, все это напоминало сцену из «Грозы» Островского или «Мценский уезд» Лескова, было сыро и тускло, на женщинах платки, ещё немного и начнётся церковное песнопение, и вдали на Иване Великом вдарят колокола, но богомолки оказались добрые и пригласили попить чайку. В окнах виднелись только ботинки стиляг на манной каше – наши стиляги выделялись обувью на белой платформе и дикими расцветками галстуков – и туфельки. Мне не терпелось поскорее подняться наверх и окунуться в котел солидарности народов. Отправились гулять – везде веселье и песни, мне какой-то мексиканец завязал на шею оранжевый платок, а китаец с борющимся за независимость арабом прикололи по значку на мою куртку.

Рядом была Пушкинская площадь, Страстной монастырь уже снесли, и возле забора, за которым должен был возникнуть кинотеатр, играл диксиленд. Недалеко от нашего подвала, если спуститься на Пушкинскую улицу и повернуть налево, музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Мама сказала, что главный дирижёр театра Славинский возглавлял наш театр в Уфе и он поможет нам пробраться на фестивальный концерт. Встреча с Петром Михайловичем была восторженной, и мою маму он всё время называл «моя Кармен».

Нас устроили на балконе – далековато, но было видно всё. Концерт состоялся мощный – выступали профессионалы с экзотическими номерами со всех континентов, и, конечно, нам с папой понравилась египетская красавица Наиля: она была почти голая в воздушных шелках с набедренным поясом и босая танцевала танец живота, а на пупке у нее висел колокольчик.

На следующий день мы опять носились по Москве: в парке Горького была тусовка художников – в павильонах рисовали детей разных народов, которые жили мечтой о мире. Мой папа был председателем Союза художников Башкирии и избирался в секретариат Союза художников СССР. Идём по тропинке парка и вдруг встречаем наших Бориса Домашникова и Александра Пантелеева. Совершенно трезвых, хотя их творчество только что всемирно признали и вручили солидные медали фестиваля. Рашида Нурмухаметова мы не встретили – он где-то в павильонах рисовал негров. Поздравив и посмотрев выставку, где было много тогдашнего авангарда, мы пошли искать папе пальто, мне ботинки, а маме парфюмерию. Также купили забавного пластмассового Олега Попова в клетчатой кепке в память о фестивале, но в Уфе его сразу стащили. Выходные закончились, нужно было возвращаться в Рязань.

10

Наконец негативную квартиру с неприятными сюрпризами на первом этаже нам поменяли: в 1958 году мы оказались на Ленина, 21, – у гостиницы «Башкирия». На этот раз в квартире у нас было два маленьких балкончика, с того, что во дворе, был виден ресторан, «горелый» завод на улице Кирова и строящийся корпус «Башэнерго».

По вечерам из стеклянной веранды ресторана неслась песня: «”Марина-Марина-Марина”, – твержу я и ночью и днём! Марина, Марина, Марина, одна ты на шаре земном!» Вокруг яблоневые деревья в такт музыки ритмично покачивали ветвями, осыпая плоды, редкие фонари мерцали на соседних уличках, освещая малоэтажные дома. В конце лета, в августе, метель из миллионов мотылей устремлялась на свет, устилая землю конвульсивно трепыхающимися прозрачными крыльями бабочек-однодневок. Между приоткрытых занавесок домов угадывались живописные натюрморты из различных гераней, фикусов и алоэ.

На противоположной стороне улицы Ленина – тоже сады и антикварные дома с резными башнями и наличниками. Помню, из двора напротив в определенный час выходил дядя Спартак на костылях и закуривал папиросу, запивая затяжку никотина свежим воздухом.

Двор – одна семья: дети бегали по крышам, как-то сын отважного героя войны Мурзина водрузил кепку дворника на трубу котельной. Дворник за кепкой лезть на сорокаметровую высоту не решился, вышла мама отпрыска, она была радисткой диверсионного отряда, однако осталась недовольна очередной акцией, как был недоволен подрывной деятельностью семьи в Чехословакии Отто Скорцени, – кепка с риском для жизни была возвращена группен-штандарт-дворнику. Мы играли в футбол и били стёкла, но в каждом дворе были скамейки, на которых дежурили бдительные старушки и запоминали всё не хуже видеорегистратора. Соседями по площадке третьего этажа у нас оказались Захар Маркович и Берта Михайловна Лифшиц. Но однажды почтальон не застал их и вручил мне конверт для передачи Басе Мардуховне и Залману Мардуховичу – я удивился.

Кто-то, вселяясь в новый дом, привез с собой старый диван с шевелящейся протёртой обивкой, он простоял в подъезде несколько дней, оказалось, что шевелили ткань голодные и злобные клопы, которые сумели за ночь пробраться в ближайшие квартиры; вкусней всех оказался я, самый молодой, и на мне больше всех было красных, как от поцелуев, волдырей. На следующий день под руководством незабвенной Берты Михайловны, применив химическую атаку с ДДТ, мы одержали трудную победу, а диван под руководством Захара Михайловича линчевали на костре во дворе, оставшихся я добивал молотком.

И, конечно, нас объединял театр, потому что кудрявого сына семейства Лифшиц звали Яков: дядя Яша вместе с женой Набилёй Валитовой были премьерами нашего балета, но потом уехали поднимать воронежский балет. Пока родители были живы, он заходил к нам, и я даже делал эскизы для его постановок в Израиле.

Над нашим домом пролегала трасса воздушного флота, самолёты ежечасно гудели. Дугласы и кукурузники приземлялись возле нынешнего «петушка», что на Рихарда Зорге.

В тот год мама уехала на гастроли одна, потому что папу назначили консультантом фильма-балета «Журавлиная песнь». Утром за нами приехал директор театра Лавров, и мы поехали в Охлебинино на съёмки балета. Отправились на старой тарахтящей «Победе», глотая пыль, так как асфальта не было. Наконец, на берегу Уфимки увидели становище наших танцоров – юрты и грузовики Свердловской киностудии. Кордебалет удачно вписывался в природную среду, многие ходили в башкирских костюмах, но с удочками, а стайка балетных журавлей собирала ягоды. Вдруг в плаще выскочил Арсланбай – дядя Халяф с нагайкой и закричал: «Зойка, ты собрала землянику, я рыбу уже наловил!» Возле озера забетонировали площадку для танцев, софиты, на которых висели луки и арканы, ещё не подключили. Костюмеры варили тройную уху, выжимая мелочь через марлю, а крупную опуская в наваристый бульон буквально на минуту. Прохаживалась с цветами Зайтунгуль – красивая и талантливая балерина с европейской внешностью – Эльза Сулейманова; театр возлагал на неё большие надежды, но она уехала, удачно выйдя замуж.

Директор театра привез какие-то документы, отец просматривал костюмы и утварь. Потом Лавров предложил искупаться, чтобы свежими ехать домой, кресла автомобиля могли замочиться, поэтому все взрослые остались в чём мать родила, с меня тоже хотели содрать трусы, но я убежал. Обратно ехали кое-как, еле взобрались на Охлебининскую гору – радиатор булькал и кипел. Вернулись домой к ночи. На этот раз я, наконец, нормально поспал на маминой кровати: у бабушки я уже помещался с трудом. Во время занятий в школе в родительский дом я в основном приходил утром в воскресенье и уходил вечером. Ведь в понедельник опять в школу.

Гастроли и вылазки с папой и мамой во время каникул скорее исключения, у мамы жила её сестра, которая вышла замуж за писателя-фронтовика с одиннадцатью боевыми наградами – Дениса Исламова. Кухня у родителей превратилась в Уфимское Переделкино – филиал Союза писателей, лучшие друзья нашего нового зятя – Нажиб Асанбаев и Ангам Атнабаев регулярно проводили шумные винные ассамблеи и строили творческие планы по поимке своего третьего друга, великого и ужасного Арслана Мубарякова – он находился на нелегальном положении, скрываясь от жены. Появлялся он неожиданно – феерично с густым, как гудок парохода, голосом Зевса-громовержца произносил: «Хоумыхыгыз!!!» – пафосное приветствие подкреплял блистательным жестом трагика и затем торжественно доставал заветные несколько бутылей портвейна «777» – у писателей вмиг исчезала головная боль и творческий застой, окрылялось вдохновение, они вновь начинали каламбурить и хохотать, потом Мубаряков надвигал кепку на глаза, опять исчезал; говорили, что от строгой жены он скрывается на улице Пулеметной. А мне моя фантазия рисовала, что он разъезжает на тачанке по улице Пулемётной и что с ним там Пугачёв и Чика Зарубин.

Взоры опять устремлялись на Дениса, произносились тосты за его принципиальность в споре с ханжеской парторганизацией СП и поднимались граненые стаканы за его «Зееловские высоты» и «Дорогу на Берлин», за «лучшего фронтового писателя» – действительно, у него, участника штурма Берлина, было много боевых наград.

Мой отец не выдерживал очередного писательского чаепития и уходил на любимый диван, а мной овладевал творческий экстаз, я в своих рисунках клеймил поджигателей войны – рисовал дядю Сэма с козлиной бородой в цилиндре и с бомбой в руках и в страшном смущении показывал гостям, само собой возникал тост: «За мир во всём мире!».

На следующее утро мы с папой с Сафроновской пристани на речном трамвайчике по старице, которая заворачивает в Затон, приплыли в Миловку на рыбалку. Там же накопали червей, взяли лодку на дебаркадере – речка была прозрачная, как слеза, даже видно было, что наши червячки пришлись по душе окуням. Наступили длинные летние сумерки – мы засобирались домой, сели в последний трамвайчик. Тихая старица опять соединилась с широкой Белой – пыхтели пароходы, на плывущих плотах что-то варили. Потом на пригорке зазвенел обычный трамвай, на Пермской у него проверили тормоза. И вот уже дом, во дворе которого нас ждала куча беспризорных кошек, а в квартире – полусонный и ленивый кот Васька.

11

…Зелёный, видавший виды биплан, на котором, видимо, летали, приводя в ужас немецко-фашистских захватчиков, ещё «ночные ведьмы», раскручивал свой единственный пропеллер на поле с выгоревшей травой. Тарахтел мотор, и стрекотали кузнечики. Полынь вокруг взлётной полосы прижималась от горячего ветра, исходившего от самолёта. Аромат луговых трав опьянял вплоть до самого проспекта Октября, по которому звенели трамвайчики, шустро следующие до соседнего или уже присоединенного города Черниковска. Повсюду – огороды-сады. Дежурная открыла калитку на поле, и наша компания пошла на посадку в «кукурузник».

Мы решили, что лучше лететь, чем трястись на поезде до Вязовой и затем – по узкоколейке до Белорецка. По тому маршруту мы уже ездили вместе с бабушкой в 1953 году. Огромные паровозы пыхтели, и когда они пронзительно свистели, я открывал рот, чтобы не лопались перепонки в ушах. Уже темнело, когда мы пересели на узкоколейный поезд, напоминающий персонаж из вестерна и под улюлюканье индейцев мчащийся по прериям покорять дикий запад. В маленьком вагончике была настоящая ночь – тусклый свет еле освещал полки, и, казалось, до потолка вагончика могу достать даже я. Семафор дал зелёный свет – начались скалы и сплошная тайга.

В тот раз нас встретила Азалия Гареевна – директор «Арского камня», пышная и круглая женщина. У неё была дочь – тоже сдобная и круглая первоклашка, мы с моим приятелем дружно влюбились в неё, а она, воспользовавшись этим, стала проверять у нас длину и чистоту ногтей и сразу превратилась в строгую девочку с синими волосами, так как от Буратино и Пиноккио мы мало чем отличались, потому что одеревенели и стояли с вечно ободранными коленками. Как-то она достала мамин шприц и сказала: «Сейчас же наловите толстых мух». Пойманные мухи щекотно жужжали у нас в кулачках и ждали своей участи, потом в этих самых назойливых противных мух мы сделали укол – они при этом взорвались и из них выскочили живые личинки – Рэй Брэдбери сидел и кушал манную кашу! Арская скала в те годы была ещё целой – ходили легенды, что где-то в расселинах спрятаны сокровища экспроприированных Пугачёвым и Салаватом богатств аристократов.

Домотдыховский аниматор сразу стал обхаживать маму на предмет концерта в клубе. А я с другом бегал к речке – там Белую можно было перейти вброд. Тогда на другом берегу был колхоз имени Маленкова, где мы покупали молоко, яйца и местные помидоры.

С тех пор прошло пять лет, и вот мы опять устремились на отдых и за приключениями в Арский камень, с нами была Бедер Юсупова – знаменитая актриса (в двадцатые годы она выступала под именем Люси), её муж Гарольд Адольфович Зыринис и их внук Азат. Это были старые и проверенные временем друзья моих родителей. Дядя Гарольд называл папу Мишей, а иногда и Мишелем – они были однокашники по Академии художеств в Ленинграде. Имена их учителей – Петров-Водкин, Осьмёркин, Френс, Бобышев – приводят в трепет нынешних художников (историю, как отца выгнали из комсомола и Академии по доносу односельчан, расскажу как-нибудь потом). Дядя Гарольд был заядлый станковист, от его авангардизма сороковых, когда его клеймили за космополитизм Ишбулатов, Храмов и Урядов, не осталось и следа – теперь он писал картину о Чапаеве и убедил моего папу взять этюдник. Всё как бы сходилось; из зарубежных гастролей вернулись тётя Зоя и дядя Халяф, они специально в Лондоне купили подарок папе – краски фирмы «Виндзор» в потрясающе красивых тюбиках, и мы с папой боялись к ним прикасаться. Не долго думая, тётя Люси (то есть Бедер-апа) закурила свои любимые папиросы и сказала: «Что вы за наши юбки держитесь – идите творите и без картин не приходите!» – тогда мы решительно забрались на самую высокую скалу, с которой открывался потрясающий вид. Распаковав свой этюдник, мой отец, зажмурив глаза, выдавил, наконец, «Виндзор» на новенькую палитру, а я, окунув палец в заморскую краску, почувствовал, наконец, себя художником. Когда уже в Уфе Домашников увидел папины этюды, воскликнул: «Мухаммед, не зарывай свой талант в театре, там коллективное творчество, часто непредсказуемое и мстительное начальство, и там самовлюблённые артисты – они тебя обязательно растерзают и забудут! Пиши картины, пока не поздно!»

Возле танцплощадки дома отдыха я внезапно встретил баритона Труевцева, который, увидев меня, оперным голосом пропел: «Ну что, Моралес, прибыл, а где остальные моралесы!» Позже с остальными моралесами он по вечерам играл в карты, а со мной – исключительно в шахматы. Недалеко от нас находилось родное село Бедер-апы – там нас уже ждали в гости. Организовали типа мини-сабантуя: аксакалы позвали меня к себе в сторонку и сказали, чтобы я выбрал двух барашков, которых мы должны съесть. Дали даже в руках подержать. А они такие тёплые, как меховые белые шапки, глупый сынок овцы от радости пару раз лизнул меня. Не в силах приговорить несчастного на заклание, я потом пытался отказаться от белиша. На это хохочущие гости экспромтом сочинили сказку про охотника и хитрого зверя, которым мы сейчас в наказание пообедаем. Природа тех мест неповторима – пескари набивались в банки с хлебом плотнее, чем рижские шпроты, раков ловили вилками и объедались их шейками. Наконец, вечера стали прохладными, отдыхающая рабочая молодёжь из Магнитогорска пела: «Ой, рябина кудрявая – белые цветы!» – пора было возвращаться домой – меня ждали бабушка, школа и друзья.

12

…Лохматая коза запуталась в пеньковой бечёвке и уныло блеяла, глядя на столб, который оседлал дымящий «Беломором» электромонтер-ковбой в кирзовых сапогах со стальными когтями. Прищурившись, энергетик ловко соединил провода – пошли искры, и удушливо-приторный резиновый дымок с копчёных фарфоровых изоляторов смешался с опьяняющим запахом цветущих яблонь и сирени, буйствовавших на нашей улочке. Медленно расползался чудовищный ароматный коктейль. Но невозмутимо хрустела майская трава в мокрых губах улыбающейся козы. Скрипнула калитка, маленькая и сгорбленная баба Катя в который раз с мешком прошлогодних семечек, кряхтя, села на лавочку, выкрашенную синей краской, стала насыпать их граненым стаканом в кулёчки – авось кто купит.

Из мощных, задубевших от времени ворот, отодвинув неподъёмный засов, украдкой выскользнула соседка Нинка в чёрной монашеской одежде до пят, с котомкой такого же чёрного цвета. Перекрестившись в небо, суетливо оглядываясь и как бы прося бога, чтобы пацаны её не заметили, больше не дразнили и не кричали «Бога нет!», убогими, мелкими шажками засеменила на службу в церковь, что под ущельем. Лет пятнадцать, как её брат танкист – дядя Толя вернулся с войны искалеченный: его танк подбили, и он получил тяжёлое ранение в ногу. Ближе к вечеру всегда возвращался с работы странно подпрыгивая, опираясь на массивную клюку. «Учил детей делать табуреты», – устало сказал он моему дяде, тоже фронтовику.

Подстрелили моего дядю в разведке на противоположном берегу Дона, когда немцы рвались к Сталинграду, – двоих его друзей поразили наповал, а он, раненый, остался лежать на мокром песке, подошли два немца пнули для проверки и ушли, не стали стрелять. Ночью, уцепившись за какую-то корягу, он вновь переплыл Дон и вернулся к своим. Вышла неувязка – пароль поменяли. Разбирались в Смерше!.. Но ничего, дошёл до Германии.

А сухощавый и немногословный дядя Толя устроился работать учителем труда в соседней школе. Я не помню, когда он улыбался, хотя и женился на тёте Зое, вроде из деревни, у которой уже был сын Женька. «Ишь, какая интеллигентка!» – шипела она на соседок, когда сердилась. Женька и Генка были мои друзья-соседи. Женьке дядя Толя часто крутил уши и даже пытался достать клюкой за то, что не родной и чтобы не выпендривался, а активнее помогал по хозяйству. Тот обижался на отчима, вымещал злобу на бездомных собаках, с диким криком бросал в них кирпичи и, к моей радости, промахивался. Собаки в ужасе визжали и скулили, а от заборов отваливались щепки. Генке, братишке Жени, уши не крутили: он был общим, родным сыном. Мы с ним делали классные рогатки из резиновых жгутов.

Моя бабушка, когда в тридцатых умер дед, осталась одна с маленькими детьми, старшей из которых была четырнадцатилетняя будущая оперная певица – моя мама. У деда был большой дом с каретником, но усадьбу из-за внезапно нагрянувшей нищеты продали и вселились в половину дома. Во второй половине жили старорежимные бабки-сёстры, зорко следившие за мной. Толстая бабка Валя была добрая, и я сквозь окна веранды видел, как она пьёт чай, уплетая блины с мёдом, однако сухощавая Катя всегда была бдительна и, когда я залезал на общий забор, вопила: «А ну слезай с заплота – руки отрублю!» За трамвайными путями располагалась воинская часть, зимой часовой стоял на высоком сугробе с винтовкой со штыком, а мы старались попасть снежком за стоячий воротник шубы. В конце улицы в бараках жил мой одноклассник Вовка, и были у него два огроменных брата.

Вовка был «с тараканами», то есть безнадёжным мечтателем, как и я. Однажды, насмотревшись фильма «Тайна острова Бэк-Кап», я на очередном занудном уроке нарисовал эскиз подлодки с педальным, как у велосипеда, приводом. Вовка сказал, что у водокачки на кладбище валяется бесхозный аккумулятор, и если мы его стащим, то лодка у нас будет на электрической тяге. Наконец тёмной ночью пошли на кладбище. Темнотища, внизу под обрывом грохочут товарники, и кажется, из могил выходят на прогулку покойники. Прошёл похожий на привидение сторож с дребезжащим от ветра фонарём, а аккумулятора уже нет на кладбище! Обидно! Бочка и трубы для воздуха и перископа у нас уже лежали в надёжном месте. Пришлось отложить проект, да и детство заканчивалось!

В новом учебном году в классе появились озабоченные второгодники, которые сразу заинтересовались нашими девочками, которых мы всё время дёргали за косички. Однако переростки загадочно дёргали девочек за пионерский значок, странно хихикая и приглашая на свидание.

Опять наступил май, и родители вновь вспомнили обо мне. Однажды слышу настойчивое бибикание, и, смотрю, у столба, у которого обычно была привязана коза, стоит «Москвич-407» а в нем – весёлые мама и папа. За рулем сидел жилистый мужик Сергей, который взялся учить папу вождению. Папа всё время путал тормоз с газом, да и машину на ночь некуда было ставить, но друг нашей семьи комиссар Башкирской дивизии Мубаряк-агай всё устроил в гараже Академии наук. Наступили отпуска, взяли мы его сына Равиля и поехали на новеньком авто в дом отдыха на озеро Шамсутдин.

Лето выдалось жарким, и все, кто любил пляжный отдых, устремились к плавающей купальне, причаленной к глинистому берегу. Это было сооружение, включающее в себя сколоченный из вагонки лягушатник и вышку, напоминающую мостки для штукатуров, но достаточно высокую. С вышки в озеро ныряли самые отважные отдыхающие.

Поэт Назар Наджми приехал на своей «Победе» и, быстро пообедав, взобрался на ту самую вышку. На лежаках замерли – бунтарское лицо лирического поэта стало ещё более вдохновенным, косматая прическа «а-ля Бетховен», лицо, чуть тронутое оспинками, выражали стремление не просто плюхнуться в озеро, а взмыть как «Буревестник, чёрной молнии подобный».

Молоденькая балерина Фирдаус Нафикова на миг перестала напевать модную тогда японскую песенку про прибой и дельфинов и, заложив страницу «Консуэлло» Жорж Санд содранным с носа листочком подорожника, приподняла солнечные очки. «Назар Наджми, а ну поднажми!» – пронзительно закричали кордебалет и хористы, прибывшие сюда из-за вечных финансовых трудностей и до сих пор не видевшие Южный берег Крыма и морские булыжники Сочи. Наконец, упитанное тело поэта, обрызгав зевак, исчезло в пучине Шамсутдина. Потревоженное дно озера ответило мутным пузырем, в центре которого весь в водорослях появился счастливый и весёлый Назар с уже готовым четверостишьем – с уха у него свисала голодная пиявка.

Тем временем по берегу озера прогуливался знаменитый бас Хабибуллин [Габдрахман Сулейманович Хабибуллин (1904–1969), певец БГТОиБ. – Ред.], напевая концертный шлягер «Улица, улица, ты, брат, пьяна!».

Ударили по рельсам – обед! И вот вошла она – «необыкновенная», стройная и весёлая. И не подозревающая, что мы с Равилем намертво в неё влюбились. На следующий день мне исполнялось 14 лет, мама обещала заказать торт в столовой. Целый день мы с волнением крутились у трельяжного зеркала, рассматривая свои прыщи, ночевать пошли в «Москвич», что гораздо романтичнее, чем в палате, да и колёса никто не открутит. В окна авто бились полчища голодных комаров, жаждущих крови. Но мы включили приёмник и заглушили жадный писк кровососов. И вдруг Равиль говорит мне: «Давай спорить, у тебя день рождения, и чтобы не было скучно, держим пари. Кто первый заговорит – проиграет!»

В случае проигрыша я должен был позвать её на свой день рождения, а он – просто поцеловать её. Не буду говорить, что произошло, но… словом, я проиграл! Утром с распухшими от волнения красными ушами я подошёл к ней и пригласил…

Красавица была старше нас на два года и выше на полголовы! Она пришла в красивом платье, с шоколадкой и поцеловала меня в лоб! Я, пошатываясь, сел за стол. Равиль при этом хихикал и пытался достать меня под столом ногой.

Лето уходило! Вскоре мы караваном поехали домой. Нас обогнал Наджми на «Победе», а мы на «Москвиче» пели песни, и Фирдаус называла меня братиком.