Борис Миркин. Состояние души

Я решил «заново прожить свои годы странствий», взглянув на них через линзы современной жизни. И отобрать из своих экспедиционных воспоминаний эпизоды, которые вызовут улыбку читателя. Те, кто работал в научных экспедициях, знают, что атмосфера юмора пронизывает быт бродяг-геологов, археологов или биологов.

Почему же так много смеются в экспедициях? Думаю, что для настоящего полевика экспедиция — это не только период, когда набирается фактический материал для камеральной обработки. Это еще и состояние души, уход от множества проблем, которые приходится решать на работе и дома. В экспедиции рядом с молодыми сотрудниками молодеют и те, у кого «календарная молодость» уже давно миновала.

 

ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДАРНОЙ МЕСТНОСТИ ДЖИДАЛИ-БАЙСУН

В 60-е годы со своими первыми учениками я изучал растительность речных пойм Башкирии, напечатал на эту тему несколько статей в центральных журналах. В результате однажды я получил письмо из Нукуса, столицы Каракалпакской автономии Узбекистана, от неведомого мне Сарсена Сагитова, который занимался теми же вопросами, что и я. После непродолжительной переписки было решено, что я по их приглашению прилечу в Нукус и мы вместе совершим поездку по Амударье, где я буду учить группу Сагитова тому, как мы работаем.

Сказано — сделано. На самолете долетел до Нукуса, где меня встретил Сарсен. Мы узнали друг друга легко, он меня — по большому рюкзаку, а я его — по зеленому переплету книжки о растительности Амударьи, которую он держал в руках. Я был размещен в гостинице (довольно скверной), и тут же мы нанесли визит отцу Арсена — члену-корреспонденту АН Узбекистана, филологу. Сагитовы, кстати, — казахи, которые давно перебрались в Нукус. Там за первой (и, увы, не последней в Каракалпакии) рюмкой ароматного узбекского портвейна, пиалкой зеленого чая и холодной бараниной я узнал о событиях, которые буквально потрясли науку Каракалпакии.

Отец и сын, филолог и ботаник, взялись идентифицировать список растений, которые упомянуты в эпосе каракалпаков о легендарной местности Джидали-Байсун. До этого целый Институт истории Каракалпакского филиала АН Узбекской ССР по заданию обкома КПСС Каракалпакии обосновывал, что этот народ всегда жил в долине Амударьи и легендарная местность располагалась именно там. Почему у историков такое пристрастие к обоснованию исконности территории, которую сегодня занимает тот или иной народ, мне всегда было понять трудно. Ведь любая миграция в новый район — это фактор отбора, который только усиливает генотип популяции. Однако партия сказала историкам: «Доказать», они ответили: «Есть!».

Сагитовы опубликовали в журнале «Советская этнография» статью «О локализации легендарной местности Джидали-Байсун», в которой показали, что все упомянутые растения — горные. Стало быть, и каракалпаки исконно горцы, которые лишь перекочевали в благодатную долину великой центральноазиатской реки… Как раз в разгар этого скандала я и появился в Нукусе.

На этом фоне начался трехдневный процесс сбора в экспедицию. С утра мы начинали обсуждать предстоящую экспедицию, потом пили чай, затем водку, и процесс намертво останавливался. Наконец мне удалось проявить «политическую волю» и доказать, что, несмотря на то, что я ничего не имею против каракалпакской водки и тем более жареных и вареных сазанов, конечной целью моей поездки является все-таки экспедиция в пойму Амударьи.

Отряд, наконец, был создан, и институт изыскал транспортное средство — трактор с тележкой. Расстояние до конечной точки исследований было 75 км. В тележку загрузили все необходимое, включая наши рюкзаки и ужаснувший меня ящик водки, на ней поехали два сотрудника — Джумагали и Рахматулла. Джумагали был узбек, а Рахматулла представлял коренную нацию. Это был очень доброжелательный, но не лучший ее представитель. По дошедшей до меня информации, Рахматулла работал младшим лейтенантом милиции, а потом купил диплом выпускника пединститута. Знаний у него не было вообще никаких, и во время экспедиции ему доверяли только мытье посуды.

Джумагали, напротив, был достаточно способным человеком, хотя тоже с плохой базой — совершенно не знал латинских названий растений, что для профессионального ботаника необходимо.

Мы с Сарсеном как «кандидаты наук» (разделение на «кандидатов» и «некандидатов» в те годы в Каракалпакии очень тщательно отслеживалось) комфортабельно поехали к месту работы на автобусе. По асфальтовой трассе он домчал нас до нужного населенного пункта меньше чем за пару часов. Приехали мы в самый солнцепек, а солнце в пустыне в дневные часы жарит нещадно. Все население во время четырехчасового обеденного перерыва прячется в глинобитных домах, отлеживается на прохладном полу и пьет заваренный до легкого янтарного цвета зеленый чай.

Народ в этом ауле, как и в любом другом, был гостеприимным, и мы тоже пили зеленый чай, без которого в такую жару вообще выжить невозможно. Впрочем, зеленый чай — не альтернатива водке, которую местные аборигены могут пить в любую жару, но при условии, что вначале будет много чая, а потом — еще больше.

Расчетное время прибытия тележки (примерно через 2-3 часа после нашего приезда) уже давно наступило, но наших коллег и груза не было. Появились они поздно вечером, причем когда трактор «Беларусь» дотарахтел до нас, то нам показалось, что их в тележке нет. Удивленные, мы заглянули в нее и обнаружили обоих коллег спящими и источающими аромат, свидетельствующий, что «снотворное» было принято в особо крупных дозах. Как выяснилось, у Рахматуллы по дороге живут родственники, которых неприлично было не посетить…

Коллег удалось разбудить, мы залезли в тележку, проехали все вместе еще километра три и оказались на берегу одного из протоков Амударьи. Привлекательная издали тополевая урема оказалась значительно менее комфортной, чем я ожидал: травяного покрова не было вообще, и под пологом деревьев лежал толстый пылящий слой ила, на котором росли редко разбросанные колючки. Что касается самих тополей, то эти хитрецы приспособились в жару поворачивать листья ребром к падающему солнечному свету, что спасало их от перегрева, зато нам не давало возможности в знойные часы расслабиться в тени.

Сварили ужин. Любой суп у узбеков варится в котле и начинается с того, что на огне выжигается некоторое количество хлопкового масла. Когда таким путем повар избавит масло от запаха, в этот кипящий жир кладут морковку, лук, мясо (если есть). После того, как все это будет обжарено, наливают воду, в которую бросают картошку, лапшу и т.д.

Приезд отметили и легли спать. Но сна не получилось ни в эту ночь, ни во все другие. Палатка была со значительным количеством крупных дыр в «потолке», через которые можно было видеть звезды на небе и общаться с комарами. Комары на Амударье какие-то необыкновенно крупные, а количество их достаточно, чтобы без устали охотиться на них всю ночь. К утру раздались истошные крики ишаков. По традиции старых животных не режут, а выгоняют из аула на заслуженный отдых. Ишаки небольшими группами проводят время в тугайном лесу, очень скучают по людям и, когда они появляются, тут же приходят к ним для общения. Животные очень доброжелательные, можно было сесть на любого из них и сфотографироваться на память.

Утром во время завтрака Сарсен сказал: «У ребят плохое настроение, нужно им немного налить». Настроение улучшилось, и коллеги легли снова спать. Мы с Сарсеном совершили экскурсию вдвоем. На второй день состоялось «производственное совещание», на котором все участники экспедиции заявили, что днем работать им нельзя: «Ты приехал и уехал, а мы тут живем, и если будем ходить по солнцу, то умрем». В конечном итоге был выработан компромиссный режим: мы с Сарсеном работаем весь день, а Джумагали и Рахматулла — по полдня. Джумагали вполне справлялся с работой, Рахматулла только присутствовал.

Постепенно работа наладилась, материал мы набирали быстро. И где-то через неделю намеченная программа была выполнена. Джумагали и Рахматулла опять остались ждать тракторную тележку, а мы с Сарсеном «автостопом» в кабинах машин с хлопком добрались до Нукуса. Я никогда не забуду «сауны», которая была в кабине. Но водитель-узбек ехал в майке и переносил жару совершенно спокойно. Когда я пришел в гостиницу и взглянул на свое лицо в зеркало, то оно показалось мне похожим на красный светофор.

На следующий день мы привели в порядок собранное и вечером нанесли визит директору института. Директор жил на вилле, которая расположилась в оазисе на берегу арыка. Конечно, до тех коттеджей, которые сегодня строят «новые русские» и чиновники высоких рангов, этой вилле было далеко, но тогда она произвела на меня большое впечатление.

Вечер был нежаркий, мы сидели на веранде и пили все тот же «национальный напиток» узбеков, каракалпаков и других представителей дружной семьи народов СССР. Поскольку визит наш был неожиданным, то закуска была скромной — яичница и сушеная рыба.

Узнав, что мы работали, причем сделали много (по меркам каракалпакской науки, наверное, две годовые программы), директор удивился и сказал:

— Я думал, гость отдыхать едет. Гость — это хорошо, я деньги дал, транспорт дал. Думаю, пусть гость поживет в тугае, рыбу половит… А вы работали! Приезжайте в будущем году, поедем в плавни (плавни — это густые и высокие заросли тростника в дельтах южных рек, ими занимался директор). Я сам буду плов варить!

Потом коснулись скандала с локализацией легендарной местности Джидали-Байсун. Директор доброжелательно увещевал строптивого Сарсена:

— Не надо было так писать, надо было какие-то растения убрать, что-то добавить. Ты ведь работу всего Института истории кончил, меня с ними поссорил. В обком меня два раза вызывали. Нехорошо получилось…

Следующий день был днем прощания. Жена Сарсена Азиза во дворе варила плов. Встретить пловом меня они не успели, и наше первое застолье включало огромного жареного сазана. Из его головы сварили уху. Голову целиком дали мне как почетному гостю. У Сарсена было пятеро детей, будь их меньше, а он побогаче — вместо головы сазана я бы получил голову барана…

Я наблюдал за действом Азизы самым внимательным образом, все записывал и в итоге научился варить плов. Потом многократно воспроизводил его уже дома, авторитетные эксперты давали моему плову положительную оценку.

Плов нужно было есть, сидя на полу, руками, так как есть за столом и ложкой — нарушение традиций. «Технология» еды плова руками требует навыка — нужно взять из центра блюда кусочек мяса и затем положить на него рис, удерживая тремя пальцами, все это отправить в рот. У опытных пловоедов ни одна рисинка не упадет. У меня рис сыпался на брюки обильным дождем, и потому я ел плов в рабочей одежде. Водку пили так же, как и за столом, тут особых проблем не было. Тем более, что я понял — после плова этот напиток почти не действует.

Когда мы уже были полностью сыты, Сарсен объявил: «Нас ждут Джумагали и Рахматулла». Традиция есть традиция, и я отправился по гостям. Везде были плов и водка. Я был насыщен «до предела», но исходя из требований гостеприимства должен был что-то есть и пить. Плов у всех был вкусный.

У Джумагали нам был дан концерт — его жена играла на национальном инструменте и пела. Я сидел на подушках и, поскольку было уже за полночь, засыпал. Сарсен толкал меня в бок ногой и говорил: «Не спи, для тебя поют».

После четырех утра Сарсен заснул и сам, и я смог немножко подремать. А дальше — аэропорт, недолгий полет в Ташкент и несколько часов гуляния по этому городу, изобиловавшему шашлыками, котлами с пловом, небольшими забегаловками, где варят лагман, и т.д. Это был 1965 год, и все было фантастически дешево.

На рынке я накупил садовой земляники. Был май, и у нас ее еще не было. Однако отсутствие опыта (я повез ее в полиэтиленовой сумке) дало плачевный результат: от вибрации и тепла в самолете ягоды превратились в подкисающую кашицу, из которой сварили компот.

Сарсен после этого несколько раз бывал в Уфе. Когда в Ленинграде я в 1968 году защищал докторскую диссертацию, то на банкете наиболее примечательной закуской был вяленый усач. Две большие рыбины — это амударьинский деликатес — привезли в Ленинград каракалпаки.

В середине 80-х Сагитов стал доктором наук. В последние годы я ничего о нем не слышал, так как научные связи с республиками Средней Азии у нас быстро обрубились. Полагаю, что это плохо в первую очередь для науки этих стран, так как ее становление произошло благодаря русским ученым, и она во многом поддерживалась контактами с ними. Однако несколько лет назад В. Б. Голуб, мой ученик, доктор из Тольятти, написал мне о том, что был у Сагитова и сидел на том же месте за столом, на котором сидел я. И тоже, несмотря на жару, пил водку.

Я успел до распада СССР побывать в командировках в Самарканде, Душанбе, Ташкенте. Поражался фантастическим базарам с горами дынь и тыкв, грудами винограда и гранатов, стариками в халатах, которые неспешно пьют чай на низких топчанах.

Когда сегодня я прохожу по рынку мимо узбекских прилавков, то вспоминаю свои поездки на Восток, который, как известно, «дело тонкое…».

 

НОГОН ДЕРИХ

В 1971—1975 годах я был начальником «башкирско-монгольского» отряда большой совместной советско-монгольской биологической академической экспедиции.

Главной целью нашей экспедиции было изучение природы Монголии, однако, как нам рассказал во время напутственной беседы сотрудник ЦК КПСС, мы должны были, кроме того, неустанно укреплять советско-монгольскую дружбу.

Для выравнивания отношений в треугольнике «СССР — Монголия — Китай» нам было предложено постоянно проявлять уважительное отношение к традициям и культуре монголов. В целом мне это напутствие понравилось, так как по характеру я немного этнограф и люблю знакомиться с тем, как живут «не по-нашему» люди. Уважать право жить «не по-нашему» — для меня это было естественным. Одним словом, «указания партии» я воспринял как руководство к действию.

В отряде я, как мог, старался крепить советско-монгольскую дружбу и порой в своем рвении даже перегибал палку. Я, в частности, настоял на том, чтобы русские и монголы жили в палатках вместе, хотя это было неудобно.

Конфликтов в отношениях с монголами у меня никогда не было, они видели во мне «бакши» (учителя, бакши имел право даже бить своих учеников!). Нравилось им и то, что я старался учить монгольский язык, знал этику поведения в юрте: как правильно поздороваться, как сесть на кошму и какую ногу подвернуть под себя, чтобы хозяин понял, что ты не торопишься и расположен к беседе.

Наш отряд строго соблюдал дорожную этику: если на горизонте появлялась юрта, мы либо подъезжали к ней и знакомились с хозяином, который угощал нас сутецаем (зеленый чай с молоком и солью), кумысом, а иногда и монгольской молочной водкой суни-архи. Мы одаривали детишек сладостями. Они, сообразив, что сейчас будет угощение, быстро выстраивались в цепочку и складывали ладошки лодочкой: принимать конфеты, печенье, что-либо еще можно только двумя руками. Ну а если времени не было, то мы выбирали дорогу вдали от юрты, чтобы не травмировать монгольских коллег нарушением их незыблемого правила: любой путник — гость юрты.

Я выучился по-монгольски разделывать ножом тушу барана, и если не мог сам зарезать животное по-монгольски, то всегда участвовал в этой кровавой процедуре как ассистент, который держит обреченное и положенное на спину животное за задние ноги. Я умел резать мясо на узкие ленты, чтобы приготовить сушеное мясо — борц. По сей день, кстати, я потчую гостей знаменитым монгольским супом под названием «гурилтай-шуль» (лапша с мелко нарезанными кусочками баранины).

Мои «мясные способности» монголы ценили и даже гордились тем, что их дарга (так называют любого начальника) знает, как нужно разрезать барана. Топором монголы никогда не пользуются, так как считают, что если мясо рубили, то оно уже испорчено (правда, в городских магазинах Улан-Батора мясо все-таки рубят). Однажды они подговорили меня разрезать тушу барана в присутствии обитателей целого айля из пяти юрт.

Суть разделки тушки по-монгольски — это предварительное расчленение ее на строго определенные шесть частей — четыре ноги и оставшаяся часть пополам. Любой монгол делает это в считанные минуты, так как буквально чувствует анатомию животного. Сообщение о том, что сейчас тушку барана разрежет «орос дарга», произвело не меньшее впечатление, чем известие о том, что в айль прибыл известный фокусник, который сейчас будет демонстрировать высшие достижения цирковой магии.

Итак, обитатели собрались в тесный кружок, а я, расположившись в его центре, взял острейший нож и приступил к делу. «Зал» реагировал очень активно. Когда я точно попадал в необходимый сустав и, отрезав часть тушки, отбрасывал ее в сторону, раздавался ропот одобрения. Если же мне не удавалось попасть в сочленение костей с первого раза (опыт мой был не велик, да и делать это, когда на тебя смотрит человек двадцать специалистов, труднее, чем то же самое — без зрителей), то слышался всеобщий выдох разочарования. Но в целом я все-таки справился с задачей. Наши монголы были довольны тем, что показали айлю столь уникального орос даргу.

Но, пожалуй, главное, что я делал для «укрепления советско-монгольской дружбы» — это перевод монгольских песен на русский язык и разучивание песен на монгольском языке.

История моего приобщения к этой литературно-исполнительской деятельности была связана с долгими дорогами Монголии. Даже при «крейсерской» скорости 60 км в час мы ежедневно проводили в кузове автомашины по несколько часов, а в дни дальних переездов — по 10—12 часов. Монголы при этом без устали пели. Большинство студентов и сотрудников пели современные эстрадные песни, которые легко запоминались, и мы вскоре стали подпевать им.

 Была в репертуаре студентов, кстати, и песня о Москве, припев которой переводился так: «Москва, моя Москва, шлю тебе горячий привет». Его по-монгольски знали все, и если студенты пели эту песню, то наш хор звучал особенно дружно.

В нашем коллективе оказались мастера народной песни. Она была похожа на башкирскую протяжную песню, но исполнялась в более сложной манере, с горловыми трелями. Народные песни петь мы не могли, но мелодии их быстро научились распознавать.

Из российских песен монголы умели петь один куплет «Подмосковных вечеров», припев «Калинки-малинки». Когда в экспедиции работал Фирус Ханов, то постоянно звучала песня «Утырале, еннарыма». Фирус запевал, а монголки подпевали. Эта татарская песня им нравилась. Однажды мы спели студенческий вариант этой песни, когда в запев вставляют разные русские стихи (например, «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца», «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед»…). Монголы смеялись.

Для укрепления «дружбы через песню» я решил заняться переводом некоторых наиболее популярных и мелодичных современных монгольских песен на русский язык. Стихов «для печати» я никогда не писал, но, как многие, на заре туманной юности писал стихи о любви. Кроме того, вел юмористический стихотворный дневник во время полевой практики, писал четверостишья для стенгазет в Казахстане на целине и т.д. Так что определенный опыт «рифмоплетства» у меня был.

«Технология» перевода была такова: монгол, хорошо владеющий русским языком (наши сотрудники Манибазар или Санчир), давали мне подробный подстрочник. Я предлагал несколько вариантов русского текста, из которого, понятно, выбирался наиболее точный, удобный для пения. Всего я перевел четыре песни, на долю одной из них выпал «грандиозный успех». Это очень мелодичная песня «Перелетные птицы». Ее русский текст таков:

Крики птиц, как нежный голос твой,

Крыльев взмах, как взлет твоих ресниц,

Покидают золотую степь

Караваны перелетных птиц.

Припев:

Милая, милая, до весны песни пой,

Прилетят, прилетят, птицы возвращаются домой.

 

В синь средь белоснежных облаков

Перелетных птиц далекий путь,

Утомившись, сядут между звезд

На двурогий месяц отдохнуть.

 

Крик прощальный перелетных птиц,

Погрустневший милый голос твой,

В сердце до весны я сохраню,

Птицы возвращаются весной.

Перевод быстро распространился среди сотрудников других отрядов экспедиции, и песню в такой версии стали охотно петь монголы. Вскоре она стала «народной». Когда я уже перестал ездить в Монголию, ее продолжали петь. У нее даже появилось два новых автора! На десятилетнем юбилее экспедиции в Москве во время ужина в ресторане один из ее «старых» участников, который все еще работал в Монголии, вдруг сказал: «Сейчас я вам покажу автора «Перелетных птиц».

Я встал, и мне громко зааплодировали. Пришлось взять в руки микрофон и запеть, песню подхватил весь зал.

Движимый все тем же рвением укреплять дружбу Монголии и СССР, я в те годы не только много писал о Монголии, но еще и выступал по телевидению с рассказами о нашей поездке. Одна из передач была музыкальная, в которой певцы Талгат Сагитов и Назир Абдеев пели монгольские песни в моем переводе. Аккомпанировал Радик Хабибуллин, с которым потом меня связывали (и связывают по сей день) самые тесные дружеские отношения. Он с моего голоса записал мелодии песен.

Но, пожалуй, кульминацией моей деятельности по реализации принципа «через музыку к дружбе» были выступления на надоме (народный праздник, похожий на наш сабантуй). Я никогда не пел со сцены, хотя и был активным участником самодеятельности. В студенческие годы и даже в первые годы работы в университете я был бессменным конферансье. (В те годы еще не было ни Жванецкого, ни Задорнова и между номерами зрителей своими репризами развлекали конферансье.)

Петь я люблю, но для себя или во время застолий, когда все поют. Моя карьера певца на сцене сразу началась с зарубежных гастролей, и там же она, увы, и закончилась.

«Гастроли» в Монголии продолжались три года и всегда в одном и том же зале клуба госхоза Тэвшрулех, куда мы приезжали на надом. В этом госхозе работал наш академический стационар.

Год от года моя популярность в Тэвшрулехе росла. С особым успехом прошли мои «заключительные гастроли» во время третьего приезда. На этот раз я выступал с «концертной программой» — с двумя песнями в собственном переводе на русский язык и с монгольской песней «Джонон Хонгор» (это масть коня, примерно «серый в яблоках»). Благодаря стараниям Манибазара, ее я пел на монгольском языке.

В тот год я вошел за кулисы как свой и там встретил знакомых. Прохаживаясь перед концертом в обширной уборной, где самодеятельные артисты усиленно пудрились, я примерил голубой дели с красной окантовкой. Все разом заговорили «сайн байн» (хорошо). Мой наряд дополнили монгольские сапоги-гутулы. В этом виде было решено выпустить меня на сцену.

Перед выходом, пользуясь тем, что было еще достаточно светло, я вышел из клуба сфотографироваться. Вид мой произвел столь сильное впечатление на окружающих, что человек тридцать конников после финиша скачек свернули с дороги и ринулись ко мне: лошадиные морды окружили меня тесным кольцом.

Примерно такой же была реакция зала, когда я, неловко вышагивая в остроконечных гутулах, размер которых был на два номера меньше, чем мой, вышел на освещенную прожекторами авансцену. Аплодисменты мне были гарантированы уже только за внешний вид. Я смело ринулся в бой со своим репертуаром. Все сошло более или менее хорошо, а когда я по-монгольски спел «Джонон Хонгор», то номер пришлось бисировать.

Когда я спустился в зал, между рядов протиснулся «клубен-дарга» и вложил мне в руку подарок госхоза — бронзовую статуэтку богини Ногон-Дэрих (Зеленая Тара) старинной тибетской работы.

Эта статуэтка потом два года как амулет ездила с нами по Монголии, но настал момент, когда ее нужно было переправить домой. В то время в Монголии действовал строжайший запрет на вывоз предметов старины, таможенники обыскивали багаж русских особенно немилосердно.

Перевез я статуэтку необычным образом. Однажды в Улан-Баторе я встретил знакомого уфимского особиста Виктора, который предупредил меня: «Тут я нефтяник» — и дал мне свой телефон. Выискивая путь для переправки «контрабанды» в СССР, я позвонил ему.

Виктор выслушал меня и сказал: «Твое дело труба, отдай ее лучше мне».

Этот вариант, прямо скажем, меня не устраивал. Тогда он мне сказал, что у него есть знакомый сотрудник СЭВ по геологии, который может провезти статуэтку, так как у дипломатов вещи не досматривают.

Виктор нас познакомил, но встретил меня этот сэвовец, прямо скажем, сухо. Я деликатно сообщил, что у меня есть бутылка «Столичной», и я бы хотел в знак знакомства ее распить. Он несколько смягчился. Бутылку мы выпили на кухне под очень скромную закусь. Разговорились, и он сообщил, что окончил Свердловский политех, а я запел. С этого момента все круто изменилось, меня угощали бозами (монгольские манты) в гостиной, и мы перешли на монгольскую архи (их хлебная водка была очень вкусной). Потом пришли гости, и я несколько раз «бисировал».

Он взял мою статуэтку и сказал, что я должен буду с ним созвониться в Москве. Мы встретились в вестибюле СЭВ. Он говорил со мной вполголоса («Тут и стены слышат»), когда мы прогуливались по обширному холлу, и во время разговора о здоровье его детей я почувствовал, что Ногон-Дэрих перекочевала в карман моего пиджака.

С Ногон-Дэрих был связан и другой эпизод. Во время моего концерта в доме сэвовца появился монгол, который спросил, куда я еду дальше. Я сказал, что нам предстоит трудный конный маршрут по Хэнтею.

Монгол оторвал от газеты клочок бумаги и что-то написал. «Отдай это Джаграю, он тебе поможет».

Аренда коней в монгольских айлях всегда была канительным делом. Я положил этот клочок бумаги в карман и спросил одного из монголов, что там написано. Он мне ответил: «Тут написано: помоги ему, он мой друг».

Записка оказалась для нашего маршрута поистине волшебной. Никогда еще такое количество коней, да еще с двумя проводниками и собаками, мы не собирали за одни сутки.

Джаграй тут же проникся ко мне расположением, и когда мы поехали с ним в кузове к охотникам-проводникам, то он вытащил бутылку архи. Мне пришлось для поддержания реноме советского ученого распить ее с ним. Пили из горлышка, не закусывая. В конце пути «Джонон Хонгор» мы уже пели с ним дуэтом.

Монголы, кстати, периодически использовали мое умение петь на их языке. Если мы не спешили и могли посидеть в юрте минут 30—40, а нам подносили по пиалке суни-архи, то кто-нибудь из них говорил: «А наш дарга умеет петь на монгольском языке». После этого меня просили спеть. Я получал неплохой гонорар — разные сушеные молочные продукты.

Песни помогали. Они были самым эффективным способом неформального укрепления «советско-монгольской дружбы». Ее трудно было укреплять лозунгами и транспарантами, которыми изобиловали улицы Улан-Батора и площади аймачного центра.

 

ЗА «БАРАНКУ» ОНИ ДЕРЖАЛИСЬ КРЕПКО

Факторов, определяющих успех любой экспедиции, много, однако едва ли не главный — это машина и ее водитель.

Во время экспедиций по Башкирии с нами работали водители из районных автохозяйств. Как правило, народ это был общительный — водители быстро входили в коллектив и работу очень любили. Ведь у них, пока мы работали, было время подремать на лужайке, собрать грибы или забросить в речку удочку.

В середине 60-х, когда мы обследовали сенокосы и пастбища Салаватского района, нашим водителем был совершенно замечательный парень Курбангалей, который просил называть его Колей. Коля ездил на старом-престаром грузовике «ГАЗ-63», но не сорвал ни одной поездки. Коля быстро стал энтузиастом геоботаники. Когда нам задерживали полевые, то он привозил студентам рыбу или кормил их на свою зарплату (бывало, что и колымил в общественный фонд). Он заканчивал десятый класс вечерней школы. Работа ему так понравилась, что он собирался поступить на заочное отделение биофака. Увы. Потомок старинного башкирского рода Яруллиных из деревни Абдрашитово, что на берегу Ая, избрал себе другую дорогу.

В целом все наши шоферы в Башкирии были хорошими ребятами с плохими машинами. Никто из водителей не искал особой выгоды от участия в экспедициях, они довольствовались возможностью общения с коллективом отряда и с красотами природы.

В Монголии мы столкнулись с совершенно иной транспортной ситуацией. Нас обслуживали машины из мощной в те годы московской академической базы. Все машины для «заграницы» подбирались только из числа надежных, а водители были асами высшей категории. Все они были практичными москвичами и ехали в Монголию заработать. Успех работы отрядов, которые они обслуживали, интересовал их много меньше, чем наших башкирских шоферов. Они старались по возможности продлить срок работы за границей, экономили тугрики, которые при выезде из Монголии обменивались на сертификаты. За тугрики давали синие сертификаты, т.е. банковские обязательства самого низкого ранга. Тем не менее, на них в «Березке» можно было купить дефицит: одежду, обувь, ковер, посуду и т.д.

Платили нам немного, но мы не боялись тратить зарабатываемую валюту на мясо и сувениры, которые везли каждый год в Уфу великое множество. Тем не менее, каждый год и я «обарахлялся» в московских «Березках». Был «березовый» отдел и в Центральном универмаге Уфы, где однажды я купил на заработанные деньги холодильник. Увы, в те по-своему счастливые социалистические годы буквально все — от туфель до колбасы, было дефицитом.

Каждый год из СССР в экспедицию завозили продукты: крупы, муку, сгущенку, сахар, печенье, тушёнку. Отряды московской ориентации, в которых копили деньгу, в основном этим и питались, так как заплатить за эти продукты можно было рублями в Москве. Мы этого никогда не делали и предпочитали покупать свежее мясо. Я, кстати, был хорошим бухгалтером, и в нашем отряде отличное питание сочеталось с весьма умеренной ценой «едо-дня». Я периодически предлагал сделать очередной «тугриковый взнос», что никогда не вызывало никакой отрицательной реакции. А вот водители на эту тугриковую дотацию шли неохотно. Часто мы просто освобождали их от «тугрикового взноса», заменив их продуктами, за которые они рассчитывались в Москве рублями.

Кроме того, водители неохотно шли на контакт с монголами и мало кто из них мог сказать по-монгольски несколько фраз. Не любили они и монгольской кухни, особенно когда после забоя очередного животного готовился целый таз монгольских деликатесов из внутренностей. Основания для того, чтобы не любить эти блюда, у них были: в отличие от татаро-башкирского варианта использования кишок, когда их очень долго и тщательно моют, монголы, привыкшие жить при дефиците воды, лишь ополаскивают кишки. И потому кое-что из содержимого в них так или иначе оставалось, придавая блюдам характерный вкус. Все мы рассматривали это как траву, которая только начала перевариваться, привыкли к этим вареным колбасам и ели их охотно. Водители чаще всего отказывались и шли на замену этой вкуснятины тарелкой манной каши на сгущенке.

В то же время все они неукоснительно соблюдали предписанные им правила отношений с монгольскими водителями. Если на пути следования отряда стояла машина с заглохшим мотором, увязшая в песке или жидкой болотистой грязи, москвичи помогали монголу выйти из этой критической ситуации.

При этом водители страшно ругались. Монголы воспринимали автомашины (в отличие от своих коней) как что-то чужеродное, в их глазах они ассоциировались с назойливым стремлением построить на основе советско-монгольской дружбы социализм по советскому образцу. Монголы говорили: «У русских железа много, еще машины пришлют» — и никогда не ремонтировали автомобили. Под капотом их машин был дециметровый слой пыли и торчали оборванные провода, что нашими аккуратными водителями воспринималось как полное безобразие.

В целом же, конечно, транспортное обслуживание экспедиции было, что называется, на высоте — хорошие машины, опытные шоферы и неограниченное количество бензина, который в те годы стоил копейки. Выручить монгольского шофера или мотоциклиста ведром бензина было обычным делом. Эту «малость» делали для монгола совершенно безвозмездно.

Наши шоферы-асы проезжали по любым самым опасным горным дорогам, часто над пропастью, но строго следовали правилу: перед трудным отрезком пути высаживают всех пассажиров. В этом проявлялась этика экспедиционных водителей.

За пять лет работы у нас сменилось три водителя. Первый из них — Николай Павлович — был самым неудачным. Это был пожилой и очень хитрый человек, живший по принципу «солдат спит — служба идет». Он никогда не ездил быстрее чем 40 км в час, что мешало нам выполнять программу. Вторым водителем был Володя, по человеческим качествам лучший из всех, но для поездки по трудным дорогам он не годился. На ухабах машина у него прыгала как кузнечик, и мы едва не пробивали головами брезентовый тент.

Наконец, третьим был Сергей Дмитриевич Унишков. Такого виртуозного водителя мы еще не встречали, ему удавалось проезжать почти везде. Он почти никогда не «садился», а если такое случалось, то высвобождал машину из плена в считанные минуты.

Однажды, проезжая через пески, мы увидели здоровенный голубой ЗИЛ с прицепом, нагруженный досками, который зарылся колесами в песок. Водитель-монгол попросил нас послать ему из сомона трактор, так как за несколько часов борьбы с песком полностью утратил веру в способности своей машины.

Унишков проворно выскочил из кабины и со словами: «Какой те еще трактор!» принялся копать песок и командовать: «Вынай доски! Руль выверни! Колесо очисти!». Через десять минут ЗИЛ вез дальше свою тяжелую ношу.

Спустя день настал наш черед сражаться с пустыней.

Вечерело, мы возвращались на базу. Револьт Кашапов, который был бессменным штурманом отряда, решил вести машину без карты прямо на хорошо видимый ориентир — гору Тугрик, рядом с которой был наш лагерь. Впереди машины показались какие-то странные черные бугры. Как я потом узнал, Сергей Дмитриевич предложил Револьту их объехать, но уверенный в себе Кашапов сказал: «Да чего там». И машина двинулась напрямик к Тугрику.

Когда мы въехали в эту вздыбленную буграми местность на полкилометра, я почувствовал неладное и принял в кузове «позу варана», т.е. встал и оперся руками на кабину. Мотор надрывно гудел, протекторы оставляли глубокие следы, а на кочках росла совсем не селитрянка (довольно безобидный кустарник с вкусными ягодами), а поташник — растение содовых солончаков. Унишков крутил баранку влево и вправо, машина то зарывалась в черную пыль, то цеплялась протекторами за более твердый грунт, но все-таки шла. Теперь мотор уже не гудел, а выл, и так жалобно, что казалось, машина всхлипывает и говорит: «Куда же это вы меня затащили, ведь я не выдержу».

Наконец мотор смолк, и машина остановилась.

Унишков вышел из машины, обошел ее вокруг и спокойно сказал: «Машина — это не вертолет». Вокруг раскинулся обширный пухлый солончак. По поездкам в Средней Азии я знал, что такое «пухляк», но там солончаки были плоскими и с беловатым налетом, а тут был зловещий черный гобийский вариант пухлого солончака.

Солнце уже собиралось садиться за хребет Арци-Богдо, чтобы там как-то сдать свои обязанности ночному дежурному — луне. Я начал нервничать.

Сергей Дмитриевич вытащил лопаты и доски, мы очистили от черной пыли задние колеса и, подав машину назад, поставили их на доски. Потом положили доски спереди, машина прошла по ним и по инерции еще несколько метров. Далее все это повторялось много раз, мы толкали машину и глотали едкую черную пыль, которая какими-то дымовыми клубами поднималась из-под вращающихся колес. Через час машина выбралась из пухляка к спасительным саксаулам.

Что меня поразило в этом происшествии — «чувство грунта» у Сергея Дмитриевича. Казалось, что водитель не едет на машине, а ощупывает почву босыми ногами.

После истории с содовым солончаком мы были очень осторожны и объезжали вокруг все то, что можно было объехать, но настал момент, когда пески встали перед нами сплошным фронтом, который для выполнения работы нужно было прорвать во что бы то ни стало.

Посмотрев на высокие, как противотанковые надолбы, песчаные бугры, Сергей Дмитриевич мрачновато сказал: «Если редуктор не оторвется, проедем. Только держитесь, буду газовать, иначе сядем».

Машина запрыгала по буграм, высоко взбрыкивая задним мостом. Мы шарахались из стороны в сторону, поочередно попадая друг другу в объятия.

За бугристыми песками последовал тридцатиметровый песчаный сайр (временное русло реки), который мы, уже умудренные опытом, форсировали за полчаса. К концу дня удалось пробиться в район работ, но, подкладывая очередную доску, кто-то услышал зловещее шипение колеса. Стало очевидно — прокол.

Когда колесо сняли и осмотрели покрышку, обнаружилось, что вся она ощетинилась веточками саксаула. Занозы долго дергали плоскогубцами, но на следующий день спустили уже два колеса.

Поблизости оказалась строительная бригада монголов, которые из дикого камня строили зимник. У бригады был ЗИЛ, подвозивший материал. Когда мы подъехали к строительной площадке, загорелые парни побросали работу и два часа помогали вулканизировать камеры и накачивать колеса компрессором. Расстались мы друзьями, оставив им конфеты и получив традиционное молоко, «с которым не передается черных мыслей».

После завершения вулканизации стало ясно, что опыт шофера не заменит вездехода. Мы посчитали за благо вернуться на базу. Там удалось договориться о выделении на пару дней вездехода «ГАЗ-66».

«ГАЗ-66», который, не снижая скорости, взбирался на барханы, стал голубой мечтой нашего отряда. Потом мы несколько дней не могли снова привыкнуть к звуку машины Унишкова, особенно когда этой старательной бедняжке приходилось подолгу ползти вверх по склону.

В память о работах в Гоби я написал песню, которую пели на мотив «Хромого короля» с припевом «Тирьям-тирьям». Был в ней и такой куплет:

Машина, как рыба, ныряет в песок,

Летят под колеса остатки досок,

Все доски — в мочало, занозы в руках,

Веселое дело работать в песках.

При всех своих профессиональных добродетелях и исполнительности, Унишков был все равно водитель-москвич, замкнутый и скуповатый. От тугриковых взносов его мы освобождали, он морщился, но ел монгольские деликатесы. А вот учить монгольский язык отказывался категорически. И в результате этого произошел забавный эпизод.

На одном из маршрутов вдоль самой большой реки Монголии Керулен у нас работал коллектором обаятельный юноша по имени Гамбатор (Железный Богатырь). Гамбатор был улыбчив, старателен и физически крепок — копал почвенный разрез как экскаватор и быстро выучился правилам разбивки лагеря и погрузки нашего скарба перед продолжением маршрута. В Улан-Баторе основная масса городских жителей может объясняться по-русски. Однако Гамбатор русского языка не знал совсем, у него по этому предмету была тройка. Думаю, что и эта оценка была завышенной.

Керулен в низовьях становится очень мутным от ила. И в этой мутной воде водится несметное количество сомиков по 1-2 кг. Их было так много, что на коротких остановках Сергей Дмитриевич успевал поймать спиннингом три-четыре рыбины, а Револьт однажды умудрился даже ударить сомика ножом, подкараулив его в неглубокой усыхающей протоке. Из голов и хвостов варили наваристую и застывающую без всякого желатина уху, а все остальное жарили.

Спиннинговать в светлое время нам было некогда, и потому вечером кто-нибудь бросал блесну в темноту и ждал, когда ее хватанет рыба. Во время одной из таких ночных рыбалок случился комичный эпизод с Гамбатором и Унишковым.

Придя в отряд, Гамбатор не мог сказать и двух слов по-русски, но за месяц выучился многому и все чаще отвечал на русские фразы «миттне» (понимаю). Однако обычно русский текст сдабривался для Гамбатора многими монгольскими словами и подавался с обильным гарниром из мимики и ободряющих улыбок, так как наш коллектор был, кроме всего прочего, еще и очень застенчив.

Второй участник этой интермедии, как уже говорилось, не знал ни слова по-монгольски и имел глубокое убеждение, что русский язык понимают все. Увидев арата с лошадью, Сергей Дмитриевич иногда начинал с ним пространно объясняться, и когда вежливый арат на всякий случай кивал ему головой, считал, что сказанные слова поняты правильно. С Гамбатором у Унишкова разговор не получался, и нередко старательный мальчишка делал как раз обратное тому, о чем ему говорил водитель.

Как-то после ужина Сергей Дмитриевич отправился «побросать». Я тоже взял спиннинг, позвал Гамбатора, и мы начали лов. Унишков бросал один, а мы чередовались с Гамбатором: пять бросков — он, пять — я. Тьма в эту ночь была такая, что в десяти шагах ничего не было видно.

Настала очередь Гамбатора, он размахнулся удилищем, и блесна шлепнулась в воду у противоположного берега Керулена. Мальчик начал крутить ручку катушки, и в это время Сергей Дмитриевич обратился к нему с очередным пространным и неспешным монологом:

— Гамбатор! Ты не тяни пока блесну, у нас лески перекрылись. Я смотаю, потом ты будешь мотать, а то оба запутаем!

Гамбатор ничего не понял и не успел ответить, так как почувствовал: что-то бьется на его леске. «Не тяни, слышишь, не тяни! — закричал Унишков, и Гамбатор, решивший, что ему советуют активнее тянуть добычу, подналег на катушку. Дело между тем у него шло плохо, «рыба» видать была немалая, и он решил, что один не справится, и стал звать меня на помощь: «Борис Михайлович! Байн, байн!»

Я лежал на траве поодаль, и когда подбежал, то увидел, что оба рыболова стоят на берегу и между их удилищами болтаются сцепившиеся якорями блесны.

Над этой интермедией смеялись потом два дня, Гамбатор при этом тоже улыбался своей обаятельной белозубой улыбкой.

 

ЛОШАДИНЫЕ ИСТОРИИ

Как ни опытны были наши московские водители, во многих случаях их опыта и возможностей машин оказывалось недостаточно, и нам приходилось совершать дальние пешие маршруты или пользоваться лошадьми, которые арендовались в сомонах. Монгольские кони не только выносливы, но еще и в каждом районе приспособлены для своей местности. Если взять лошадь из равнинного района, то она наверняка споткнется на крутом склоне, по которому спокойно перебирает своими неподкованными копытами конь из горных районов. Обычно на самых крутых склонах всадник сходит с коня и ведет его, но однажды мне как «дарге» выделили коня, который был столь вынослив, что я мог не спешиваться и преодолевать верхом любые подъемы и крутосклоны.

Нам приходилось форсировать на конях бурные горные реки. Ширина потока не менее 50 м, глубина более метра. Вода буквально кипела, а дно представляло собой нагромождение каменных плит и крупных булыжников. Перейти пешком такую реку вброд нельзя, нужен либо вертолет, либо лошадь. Казахские кони, привыкшие к этим «кипящим» рекам, переходят их совершенно спокойно и никогда не оступаются. Если бы такое произошло, то река понесла бы и лошадь, и наездника, и они оба погибли бы. Когда мы форсировали на конях такие «кипящие» реки, то наши проводники предупреждали, что смотреть вниз не нужно, может закружиться голова.

Мы были на конных маршрутах пять раз, однако самым интересным и трудным был маршрут по Хангаю в верховья рек Онон и Керулен. Протяженность маршрута была около 350 км, и он продолжался восемь дней.

Женщин в конные маршруты мы никогда не брали. Они жили в палаточном городке и ждали нас. На этом маршруте, кроме двух проводников-охотников — старого Дамбы и молодого Джалцана, семи коней (верховых и вьючных) и трех совершенно замечательных охотничьих собак Батыра, Бальки и Бора, участвовали монгольский ботаник Дашням, Револьт и я.

Этого маршрута я откровенно боялся. Дашням, как и всякий монгол из худона (т.е. из сельской местности), «родился в седле» и в детстве пас верхом овец. Револьт в детстве тоже немало поездил в седле и без седла. Мои контакты с конями, увы, начались несколько позже.

На заре студенческой жизни меня уже кусала лошадь, которую я хотел погладить. После окончания учебы я работал в нашем БНИИСХ и обследовал колхозные пастбища. В октябрьскую холодную пору должен был три или четыре раза добираться верхом до тех участков, куда нельзя было доехать на телеге. Племенных жеребцов, ясное дело, мне не давали, но когда я вел лошадь обратно в конюшню, складывалось впечатление, что это не я, а лошадь ездила на мне верхом и делала геоботанические описания.

Будучи аспирантом, я часто ездил в тарантасах и любил быструю езду. Однажды в Нуримановском районе от такой быстрой езды из колес повылетали спицы. После этого я 15 км проехал на лошади мелкой рысью без седла. Добрался я до ночлега в глубокой темноте и переправлялся через Уфимку на пароме, найти конюшню не смог. Хорошо зная, как любят лошади свой дом, я опустил поводья. Действительно, лошадь привезла меня туда, куда было нужно. После этой истории я понял, сколь рискованна езда без седла: добрую неделю чувствовал, что места, на котором можно сидеть, осталось совсем немного.

В Монголии мне дал урок энтомолог Жанцантомбо (часто его называли Жанцан, а он предлагал называть себя еще короче на европейский манер — Жан) — отличный наездник, борец и великий знаток всякого рода древних ритуалов и традиций. Мы проехали с Жанцаном километров десять, сделав пять или шесть остановок у юрт, где нас поили кумысом и молочной водкой. Мой наставник считал, что посещение юрт и есть наиболее важная часть урока по освоению верховой езды. Он объяснял: для того, чтобы не булькало в животе от выпитого, монголы подпоясывают свой халат-дель широким кушаком.

Жанцан был хорошим учителем. Я мог правильно подойти к лошади, сесть в седло, натянуть поводья и решительно приказать лошади трогаться с места полукриком-полушёпотом «чо-чо». Жанцан пояснил мне и главные принципы успешного управления конем — наездник должен руководить лошадью достаточно жестко. Он говорил: «Если лошадь тебя не слушается, натяни поводья, ударь ее тошуром (хлыстом) и скажи про себя: ты — скотина, я — человек».

С выносливостью, умением сохранять равновесие в седле, реакцией на неожиданность и т.д. дело обстояло много хуже. Иногда я даже мог пустить лошадь в галоп, и тогда монголы говорили мне:

— Ездить вы не умеете, а умеете только скакать. Если на дороге попадется лист бумаги, то лошадь испугается и прыгнет в сторону, а вы полетите вперед. Тот, кто умеет ездить, удержится в седле.

У моих коллег Дашняма и Револьта положение было лучше, но наши изнеженные городским транспортом тела не были подготовлены к предстоящим нагрузкам.

В общем все обошлось хорошо, пройдя маршрут по болотам и горным кручам, мы вернулись в лагерь целыми и относительно невредимыми. Наши проводники знали маршрут прекрасно, ехали мы на выносливых конях — «вездеходах» и «альпинистах». У нас были удобные мягкие походные седла. Наконец, всю неделю почти сплошь стояли солнечные дни, что большая редкость для горных районов Хэнтея.

На этом маршруте я приобрел опыт верховой езды и, кроме того, научился ладить с конем. Каждый конь, как и каждый человек, имеет свой характер. И если во время краткосрочных конных маршрутов мне не удавалось оценить особенности везущего меня спутника, то за время поездки по Хэнтею таких возможностей было вполне достаточно.

Жанцан сделал свое дело. В первый день я подошел к коню, прыгнул в седло и сделал пробный круг на поляне. Не было ничего, что бы настораживало проводников. Я сливался с общей массой.

Первые два часа все шло хорошо, мы чередовали шаг и легкий бег. Однако когда настало время сделать остановку, я решил не сходить с седла, так как чувствовал, что ноги устали и забраться на коня снова мне будет много труднее, чем утром. Моему мерину это не понравилось, он с завистью смотрел на товарищей, с которых спешились всадники, а потом… аккуратно подогнул ноги и сел. Пришлось и мне сойти с лошади.

К вечеру первого дня маршрута из седел мы уже попросту вываливались. Дашням шутил, что не мешает сделать, как в цирке, подкидную доску для забрасывания нас в седла. Впрочем, шутки шутками, а первые 50 км были позади. На следующий день утром я с радостью убедился, что чувствую себя вполне сносно.

Маршрут наш был достаточно тяжелым. На третий день пути дорогу нам преградило кочкарное болото. Наши кони стали спотыкаться и падать. Первым упал вьючный конь Джалцана. Затем на земле (точнее в воде) оказываются Дашням и Револьт. Мой мерин в очередной раз демонстрирует жизненный опыт и как-то изворачивается, но по решению проводников мы спешиваемся и ведем коней по самой топкой части болота. Вьючный конь Джалцана падает еще два раза. Поднять его не могут ни удары кнута-ташура, ни угрозы. Лошадь пришлось развьючить и взвалить на спину мокрые тюки. Щедро черпая резиновыми сапогами коричневую болотную воду, перетащили груз на сухое место. Там снова навьючили коня и тронулись дальше.

На третий день маршрута я начал все больше проникаться уважением к своей лошади. Мерин великолепно выбирал дорогу. Иногда он подходил к поваленному стволу или канаве с водой, чуточку стоял, раздумывая, стоит ли перешагнуть преграду, и отправлялся искать более удобную дорогу. Я ослабил повод и дал коню полную свободу. То же попытался сделать и Револьт, но через полчаса разразился бранью и в сердцах хлестнул коня, так как заехал в трясину. С этого момента дорога, по которой шел мой мерин, оценивалась как самая надежная. Он стал нашим штурманом.

Мой Россинант, возраст которого был весьма почтенным — 15 лет, оказался яркой индивидуальностью. Он был не только великий мастер выбирать надежную тропу в самом топком болоте, но еще и философ, нашедший лучшую линию поведения в коллективе себе подобных. Мерин терпеть не мог идти первым. Его при этом приходилось погонять, он беспрестанно оборачивался и смотрел, идут ли за ним остальные кони. Не любил он быть и последним. Идти в середине, не отставать и не забегать вперед, — это, видимо, было жизненным кредо Россинанта.

Впрочем, однажды его жизненное кредо стоило отряду едва ли не часа задержки в лагере. Все началось с того, что с согласия проводников и из уважения к мерину я оставил его стоять на поляне без привязи и ушел искать куда-то запропастившуюся полевую сумку. В это время Дамба с вьючным конем тронулись вперед, ездил он не быстро, и мы всегда его обгоняли. Россинант пошевелил своими мозгами и решил, что самое время двинуться и ему. Отсутствие седока его, видимо, не очень озадачило, так как главным для него было не отстать от общей массы.

«Даргин морь явчихла (конь начальника ушел)» — крикнул Джалцан, и Дамба, отпустив повод вьючного коня, поехал наперерез Россинанту. Ему бросились помогать и собаки. Все это испугало коней, Россинант шарахнулся в сторону. Паника охватила остальных лошадей. Рванулся вьючный конь Дамбы, за ним устремился второй вьючный конь, и они понеслись в горы, разбросав по кустарнику поклажу.

Россинанта поймали быстро, а за вьючными конями пришлось организовать погоню, потом собирать в кустах разбросанные кошмы и телогрейки и заново увязывать вьюки.

Проводникам эта ситуация была неприятна, так как массовый выход лошадей из повиновения задевал их самолюбие. Первые километры пути мы неловко молчали, но потом все вошло в норму и Джалцан даже стал петь старинные протяжные песни.

Иногда во время кольцевых маршрутов вокруг лагерей Джалцан устраивал «скачки по сильно пересеченной местности». Если бы не уверенность в мерине, я бы посчитал эту гонку через поваленные стволы и камни опасной, но Россинант обходил все преграды мастерски. У нас сложился даже некоторый статус взаимных обязательств и распределения обязанностей.

А. Мерин руководит маршрутом на трудных отрезках пути — на болотах и обрывистых каменистых склонах с редкими деревьями. Я не вмешиваюсь в его дела и даже не замечаю, если он хитрит, выбирая дорогу там, где можно, без отрыва от производства, ухватить пучок зеленой осоки, любимый им монгольский астрагал или хлебнуть из чистой лужи. Если подобная закуска не мешает нашему продвижению к цели, то, в конце концов, это его личное дело.

Б. На относительно проходимой равнине функции управления я беру на себя и определяю как трассу, так и скорость.

В. Выбор маршрута в лесу проводится коллегиально. Я бы охотно поручил мерину и это дело, но он при всей своей выдающейся интуиции, опыте и авторитете забывал о том, что у меня есть голова. Ему ничего не стоит просунуть свою голову под кедровый сук и шарахнуть об него аналогичную часть седока. Иногда мне казалось, что он это делает даже специально, так как в глазах многоопытной лошади я, конечно же, был малоприятным партнером: и одежда моя была не дель, а европейский костюм, и управлять конем так, как это делает монгольский наездник, я, конечно, не мог.

Г. Санкции. Применяются в одностороннем порядке в направлении «всадник — лошадь» и носят скорее моральный, чем физический характер. Дело в том, что обычно коня монголы погоняют тошуром или длинным концом упряжи, который делают из сыромятного ремня и прикрепляют к уздечке вместе с поводьями. В первый день маршрута, когда я был уже в седле, обнаружилось отсутствие в экипировке лошади этой детали. Поэтому к уздечке привязали подвернувшийся под руку мягкий кусок старого капронового фала. Этим облегченным снарядом не очень-то посанкционируешь.

Обратная дорога заняла два неполных дня. Все лошади прекрасно понимают, когда начинается дорога домой, тут их нужно уже не погонять, а сдерживать. Однажды во время однодневного маршрута меня так нес домой мерин, что по дороге оборвался фотоаппарат и потом пришлось его долго искать. Когда мы доскакали до лагеря, то конь ринулся дальше к своему домашнему пастбищу, где паслись его товарищи и товарки. Остановил я его с трудом, и одна из обитательниц лагеря иронично прокомментировала: «Как-то вы, Борис Михайлович, странно, боком, скачете».

Наше возвращение из Хэнтейского маршрута не было исключением. Кони шли быстро, а последние 30 км Джалцан предложил устроить скачки. Мы с Револьтом проскакали дистанцию в достаточно быстром темпе.

Периодически проводник оборачивался и спрашивал по-монгольски: «Ну как?» На что я отвечал ему, что все хорошо. Но на самом деле я чувствовал, что не все хорошо. С внутренней стороны бедер у меня началось какое-то жжение. Когда доскакали до лагеря, я зашел в палатку и обнаружил, что у меня образовались огромные ссадины. Причиной тому было седло, которое покрасили какой-то дурацкой краской. Во время скачек пот растворил краску и этот раствор разъел кожу.

В лагере нас ждала свежая уха из форели, которую принес Джаграй. Потом мы погрузили седла в машину, а проводники погнали к сомону коней. Белька и Батыр побежали рядом с конями, но Бора не было. Джанцам сказал, что его собака самая умная, и она уже на пути к дому.

Когда караван скрылся за полосой кустарника, из леса вышел смущенный Бор, глянул на Револьта просящими глазами и улегся рядом с палаткой. Мы испытали разом чувство радости и горечь, так как, видимо, несколько полнее, чем Бор, представляли себе развитие дальнейших событий.

Бора мы любили больше остальных собак, хотя никогда этого не подчеркивали и поровну делили между псами по-братски оставленные в тарелках полпорции каши. Бор познакомился с нами последним и привязался к нам больше, чем другие собаки. Когда Белька и Батыр целый день крутились у палатки в надежде получить что-то от дежурного, Бор уходил с нами работать. Он увидел в нашем маршруте что-то непривычное и приятное и решил не расставаться с зеленой палаткой, где жили веселые люди, игравшие с ним, ласкавшие его и скормившие ему добрую пачку сахара.

Бор не знал, что всякой радости рано или поздно приходит конец и что на роду ему написано ловить соболей и биться с кабанами. Не знал он и того, что вечером в лагерь вновь приедут проводники, повеселев от спирта, будут долго сидеть у костра. А утром, вкусно и сытно накормив Бора и стараясь не глядеть ему в глаза, веселые люди из палатки сами посадят его в кузов автомашины. И автомашина увезет его в привычную и трудную жизнь охотничьей собаки.

 

НЕТИМУРОВСКИЕ КОМАНДЫ

Если мы постоянно ощущали издержки «монголо-советской дружбы» в отношениях с монгольскими коллегами, милиционерами, таможенниками, то это никогда не проявлялось в отношениях с аратами из юрт. Араты на нас полностью распространили все традиции монгольского гостеприимства. И если наша машина вдруг попадала в плен заболоченной почвы, песка или гравия русла реки, которую нужно было форсировать, а поблизости были юрты, то из них к нам на помощь скакали всадники. Доброжелательность — одна из обязательных черт монголов.

В суровых природных условиях люди должны быть дружными. Так легче выжить. Ведь и христианство с его девизом «возлюби ближнего как себя самого» возникло не в тропиках, а в суровых пустынях Северной Африки. И если доброжелательны были взрослые монголы, то вдвойне доброжелательны — их дети.

В Тэвшрулэхе, где мы часто останавливались лагерем, постоянно работал стационар экспедиции: человек двадцать сотрудников, русских и монголов. Его деятельность находилась под постоянным наблюдением детей.

Монголята в возрасте от двух до двенадцати лет, чисто вымытые, а чаще всего уже выпачкавшиеся, но все одинаково белозубые, черноглазые и черноволосые, ждали какой-нибудь возможности подключиться к работам экспедиции.

Как только наша машина с брезентовым тентом появлялась на центральной улице поселка, она тут же становилась объектом неугасимого интереса со стороны детишек из окружающих домов и юрт. К слову, за все время пребывания на Тэвшрулэхской базе не было ни одной шалости с их стороны. Никогда ничего не пропадало из палаток, оставленных без надзора.

Во время нашего первого приезда в Тэвшрулэх вечером появилась группа энтузиастов. Нам нужно было изготовить гербарные папки. Их используют для сбора растений в поле. Напилив фанеру ровными прямоугольниками и накалив гвоздь на паяльной лампе, мы прожигали дыры, через которые пропускали тонкий капроновый шнур, чтобы носить папку на плече.

Пышущая огнем лампа и раскаленный добела гвоздь, который с шипением проходил сразу через четыре слоя фанеры, вызывали всеобщее восхищение. Счастливым удавалось даже подержать фанеру. Быстро сообразив, в чем дело, ребята обсуждали особенности технологии нашего производства и безошибочно определяли место, где нужно прожечь очередную дырку.

Позднее нашей базой стали административные постройки госхоза, однако нам пришлось внезапно менять место жительства. Явившееся должностное лицо сообщило, что новое жилище уже полностью подготовлено и нужно переехать как можно скорее, так как в старой конторе отныне будет агитпункт.

Вечерело, солнце катилось к закату. Свет к старой гостинице, где нам предстояло жить, еще не подключили, и потому нам надо было обустроиться там засветло. Новое местожительство располагалось на той же улице в каких-нибудь ста метрах, но перевезти наш скарб представлялось достаточно хлопотным и долгим делом. Не знаю, как бы мы вышли из создавшегося положения, если бы не монголята.

Осознав, что намечается что-то грандиозное, босоногие гонцы бросились к нашей базе. Через пять минут наши помощники тащили кастрюли, палатки, спальные мешки, складные стулья, раскладушки, гербарные папки. С каждой минутой количество детей лавинообразно возрастало. К концу переезда нам помогало не менее пятидесяти детей.

Высоко оценивая энергию и инициативу помощников, мы старались дать каждому нести хоть какую-нибудь консервную банку или колышек от палатки. Тяжелые вещи мы грузили в машину сами, но десяток малышей умудрились поднять тяжеленный ящик с продуктами, показав преимущество коллектива над разрозненным собранием личностей. Ахнув, мы быстро отобрали ящик у детей.

Детям разрешили кататься на машине, которая совершала рейсы между старым и новым жилищем. Монголята карабкались в кузов, подталкивая друг друга и втаскивая малышей, которые только учились ходить. Угомонившись и залепив все пустоты кузова, они звонко смеялись и обсуждали достопримечательности маршрута. После остановки машины все повторялось в обратном порядке: из кузова малыши сыпались как горох на траву. И опять заботливые старшие ребята помогали младшим, которые, не понимая, отчего такая кутерьма, тоже на всякий случай улыбались и лопотали.

С каждым рейсом число пассажиров увеличивалось, кузов был полнехонек, а из дальних концов улицы к машине все еще бежали опоздавшие.

Забота старших о младших — это неотъемлемое и обязательное качество монгольской детворы. Монголята никогда не ссорятся, тем паче, не дерутся. Они охотно уступают друг другу право на удачу. Создавшийся в конце переезда «дефицит» вещей позволил получить ношу только счастливцам. Но мы не видели, чтобы кто-то пытался выхватить драгоценную ношу и оттолкнуть более слабого товарища.

Вереница «такелажников» и их шумная посадка в машину были редким спектаклем, и я в первый раз в жизни пожалел, что не кинолюбитель. Такие команды помощников, возникавшие стихийно и объединенные единственным желанием поучаствовать в делах взрослых, формируются в считанные минуты.

Чаще всего малышам удавалось «получать работу» при сушке гербарной бумаги. Стоило только выйти с пачкой отсыревших листов, как крыльцо окружали тесным кольцом энтузиасты. Здесь были свои «профессора», которые знали все наперед и разом растаскивали бумагу по двору, придавливая каждый лист камнем или комом земли, чтобы не улетел. «Профессора» чинно рассаживались и авторитетно обменивались мнениями о времени завершения сушки. Потом бумагу быстро складывали пачками и несли обратно на крыльцо.

Участники каждой трудовой операции наделялись сладостями. Как только появлялась дарительница (обычно эту роль играла Венера), дети молниеносно, не толкаясь, выстраивались в цепочку, брали в сложенные лодочкой руки конфету или печенье и, поблагодарив, сразу уходили. Мы никогда не видели, чтобы кто-нибудь пытался получить награду первым.

У монголов есть традиция: чтобы в дороге путнику сопутствовала удача, нужно угощать всех встреченных детей. Мы всегда следовали этому красивому обычаю и, может быть, поэтому нам в пути обычно везло.

Несколько раз мы были на надомах, главные события которых — национальная борьба и скачки. Наездниками в этих состязаниях бывают только дети в возрасте 7—9 лет. Чтобы лошади было легче бежать, они скачут без седла. Ребята одеты в яркие желтые и красные жокейки и специальные островерхие головные уборы, украшенные звездами или зеркальцами. Мы видели, как на финише разгоряченные мальчики на мокрых от пота конях хлестали их хлыстами-тушурами. Каждый, несмотря на то, что у него был номер на спине, обязательно выкрикивал его, когда ноги коня пересекали финишную линию.

Впечатление от этих монголят-наездников, прямо скажу, незабываемое.

 

ЛЕНСКИЕ ОДИССЕИ

После пяти полевых сезонов в Монголии начались мои поездки в Якутию. Еще в аспирантуре я познакомился с Кононом Кононовым, который приятно поразил меня тем, что покупал пластинки с записями музыки Моцарта. У нас была одна специальность. Однажды, когда я уже был доктором, Конон вдруг прилетел в Уфу и стал проситься в докторанты. Его путь в доктора занял около десяти лет, так как он был «классическим якутом» — страстным охотником, олонхосутом (т.е. умел в старинной манере исполнять номера из эпоса олонхо «Нюргун-Батор»), безупречным семьянином, защитником природы, но достаточно ленивым в науке. Он неплохо иллюстрировал оценку якутов, которую дал мне в беседе с глазу на глаз ректор Якутского университета, очень умный человек, космофизик Ариан Ильич Кузьмин: «У якутов есть один недостаток — они не занимаются большой работой потому, что не верят в то, что ее закончат!»

Пять учеников Конона стали моими аспирантами, а у лаборатории геоботаники БГУ со временем появился большой «якутский филиал».

За три года мы объездили с Кононом всю пойму реки Лены (ее растительность была темой его докторской диссертации) и множество аласов — луговых полян среди лиственничной тайги.

Увы, моего друга Конона уже нет в живых.

Цивилизованный образ жизни и свирепый климат Якутии плохо сочетаются — в деревенских домах с печным отоплением к утру температура бывает около нуля. В городской квартире она постоянно держится около 25 градусов. Выйти из такого тепла в зимнюю стужу при пятидесятиградусном морозе — опасное испытание, многие его не выдерживают. Начинаются простуды, антибиотики, а потом болезни печени. От цирроза печени умер и Конон.

Когда впервые видишь Лену, то испытываешь разом восторг и удивление — сотворила же природа такое чудо! Рядом с простором Лены все ранее виденные реки кажутся ручейками.

Дважды я был на уникальном архипелаге «40 островов», который расположен в низовьях Лены. Дорога к архипелагу начиналась в поселке горняков Сонгар, куда мы с Кононом прилетали самолетом из Якутска. В первой поездке кроме нас с Кононом участвовали официальный проводник Николай Варламов (его в шутку назвали адмирал-директором флотилии) и проводник-доброволец Михаил Охлопков.

На следующий день в 10 утра состоялась первая оперативка личного состава отряда. Было решено выехать сразу же после обеда, чтобы к девяти-десяти достичь острова Курапатлах (Куропаточьего), где была намечена база маршрутов по окрестным островам. Проплыть предстояло 200 км, сразу стало очевидным, что на одной моторке мы не доберемся. Только горючего нужно было везти литров четыреста, а кроме того, — приобретенные с северным размахом продукты, спальные мешки, палатки. Решено было готовить две лодки.

События развивались стремительно, и к назначенному сроку все было собрано. Можно было приступить к погрузке, но внезапно начала портиться погода. Лена взбунтовалась, по ее глади побежали большие волны. Начался шторм.

Николай постоял в задумчивости над целым взводом выстроенных в ряд канистр бензина, которыми командовала двухсотлитровая бочка, и решил подождать: «Однако к утру, должно быть, стихнет, тогда и поплывем».

Действительно, к утру шторм несколько стих, и в пять утра нас растолкали. Позавтракав, мы стали таскать вещи к лодкам. Лишь в 7 часов смогли завести моторы. Наша флотилия состояла из лодок «Обь» и «Казанка». На первой лодке рулевым был Николай, а Конон и я — пассажирами. Вторая лодка была грузовой: нос ее заняла бочка с бензином, а всю остальную полость — канистры и мешки. Лодкой управлял Михаил. В память о грузовых баржах, которые ходили по Лене в начале века, нашу грузовую моторку назвали «Карбас», «Обь» получила название «Яхта».

Было ясно, что в пути нам жарко не будет. Проводники одели меховые жилетки и поверх — меховые куртки. Моя экипировка оказалась несколько слабее — свитер, нейлоновая куртка, брезентовый плащ с капюшоном и выданный мне Николаем черный малахай с кожаным верхом.

Как только мы трогаемся в путь, вновь начинает портиться погода, поднимается ветер. «Главное, — говорит Николай, — проскочить через Лену, а там по протокам как-нибудь доберемся». Однако «проскочить» нам не удается. Не прошло и получаса, как шторм опять изрезал гладкие воды Лены седыми морщинами. Волны пошли на нас в атаку сомкнутым строем, они били по дну «Яхты» как деревянные колотушки, обдавая нас холодными брызгами. Лодка прыгала, будто автомашина без рессор на ухабах дороги.

Если «Яхта», благодаря меньшей загрузке и удачной крылатой форме, еще как-то справлялась с обрушившимся бедствием, то смотреть на «Карбас» было страшно. Его постоянно захлестывали волны.

Мы с трудом добрались до ближайшего острова и вытащили из «Карбаса» все промокшие вещи на берег. Михаил продрог до костей и поймал ангину.

Наше пристанище оказалось на редкость живописным местом. Укрытые от ветра, мы грелись на солнце и смотрели на спокойные воды протоки. На песчаной косе было полно принесенных паводком сучьев, из них сложили костер. Над нами на фоне голубого неба краснели листья свидины с бело-голубыми кисточками ягод, про которые Николай сказал: «Их Михаил Иваныч кушать уважает». Мы то и дело поднимались на высокий берег, чтобы глянуть за протоку, но на Лене стихия продолжала бушевать.

Пока Конон и проводники раскладывали вещи для сушки, я взял спиннинг Николая и, не успев сделать и трех бросков, почувствовал сильный рывок. Блесну хватанула большая щука (по-якутски «сордон»). Из нее сварили отличную уху.

К шести вечера «адмирал-директор» дал команду погрузить все снова в лодки. Прорвавшись через еще одну широкую бурную протоку, мы снова вплыли в узкую, напоминавшую тихую речку.

Однако тихая протока имела свои минусы: она оказалась, увы, слишком мелка для наших тяжело нагруженных катерков, и через каждые 150—200 м мы, подняв голенища охотничьих сапог, соскакивали в воду и тащили лодки волоком.

Начало темнеть, и ондатровые шапки проводников стали казаться какими-то сказочными звериными головами. Тихая протока кончилась, и все превратности плаванья по штормовым волнам начались снова. Мы подплыли к острову, где, к удивлению, обнаружили пять моторных лодок и костер на высоком берегу.

Это был настоящий лагерь беженцев от бури. Несколько семей с детьми и двое рыбаков пережидали непогоду. У рыбаков оказалась большая палатка и железная печурка. Скипятили на костре чай, перекусили, чем бог послал. Беженцев угостили водкой и сами немного выпили для согрева.

Мы влились в этот коллектив товарищей по несчастью, свою палатку ставить не стали, устроились в палатке рыбаков. У двери расстелили оленьи шкуры и спальные мешки. До глубокой ночи многочисленные обитатели палатки входили и выходили в узкую брезентовую дверь, наступая, как правило, нам на ноги. Заплакал ребенок, утомленный тяготами пути, за ним — второй. Не успели мы, наконец, заснуть, как в дверь палатки просунулась голова, которая что-то быстро говорила по-якутски. В переводе это означало: «Подъем — утро». На часах было четыре. Все стали быстро собираться, выяснять, чьи это сапоги, и заводить моторы лодок. Погода несколько поутихла, но был ветер, и возобновления шторма можно было ждать с минуты на минуту.

Туман клочьями висел над рекой. Верхоянские горы слабо вырисовывались на правом берегу. Далекие острова плыли над водой, как миражи в пустыне. Ужасно хотелось спать, ледяной ветер пронизывал насквозь. Чтобы побороть холод, я занимался статической гимнастикой и поочередно напрягал то одну группу мышц, то другую. Но, поставив задачей досчитать до ста, засыпал уже на восьмидесяти и через пять секунд вновь просыпался от лютой стужи.

Ветер крепчал с каждой минутой, опять начался шторм, но «адмирал-директор» через час пути вывел флотилию из фарватера за остров, и стало тише. В 9 часов остановились на завтрак, я вновь поймал щуку, вторую тут же выхватил из реки Михаил. Из первой сварили уху, вторую Конон проткнул острой деревянной палкой и воткнул этот шампур в землю над костром. Так готовится одно из обязательных блюд охотничьей кухни якута. На рыбный шашлык идет и мелкий гальян, и крупный хатыс (осетр), и якутский карась.

Последние два часа пути прошли без приключений, и наша флотилия прибыла на Куропаточий остров, встретивший нас темной зеленью елок и «ранчо» — охотничьим домиком с массой разных пристроек.

Такие домики разбросаны по тайге и в летние месяцы пустуют. Зимой в них ночуют охотники-промысловики, и потому все аскетическое убранство такой обители подчинено главной цели: согреть и обсушить. В центре домика печка, чаще железная, вдоль стен — рубленые нары, под потолком — обструганные круглые жердины для сушки одежды. У печки всегда запас дров на одну растопку, береста и спички. На полке рядом с дверью — соль. Все остальное, что нужно для ужина, бегает, летает, плавает.

С «ранчо» мы с Кононом совершали маршруты по островам — описывали высокоствольные ельники и лиственничники с ковриками зеленого мха, белыми головками лишайников, душистым багульником и щедрой на ягоду в конце лета брусникой. Для якутов брусника — как для нас черная смородина, но для меня это был деликатес, и я постоянно получал замечания Конона за то, что задерживаюсь, чтобы бросить в рот десяток ягод. Однажды, когда брусники было очень много, я «забастовал» и потребовал полчаса времени, чтобы наесться этой таежной прелести досыта.

Вести в тайге разносятся быстро. Домик после нашего появления стал «культурным центром», и каждый день у нас были гости — то лесник с куском лосятины, то рыбак-промысловик с осетром, то охотинспектор. Как и подобает, охотники много рассказывали, к сожалению, по-якутски, и потому я довольствовался кратким пересказом Конона. Больше всего говорили про медведей. Их в пойме Лены очень много, и редкий песчаный пляж не несет следов косолапого хозяина тайги. Один раз мы чуть не повстречались с «Настасьей Петровной», напали на свежий след, во вмятинах еще сочилась вода. Рядом с богатырской стопой взрослого зверя хорошо различались отпечатки ножек малыша. Это сочетание следов показалось мне трогательным, а Николай заметил, что встреча с родительницей не всегда проходит мирно: напуганные человеком звери защищают своих детей.

Охотиться на медведей — самое почетное дело для опытного охотника. Нам довелось встретить глухого охотника, охотившегося на медведей с внучкой, которая, заслышав лай собаки, показывала ему направление, а далее старик ориентировался уже сам по поведению собаки. Численность медведей в Якутии была столь высока, что отстрел его шел стихийно, и только недавно для поддержания поголовья косолапых начали внедрять лицензии, как и для отстрела лося.

Обычно рассказ старого охотника включал в качестве обязательного элемента какую-нибудь небылицу. То упоминался остров, где живет нечистая сила, то медведь наделялся таким умом, что был способен разыскать человека, вызвавшего его на дуэль зарубкой на стволе повыше того места, где были свежие царапины когтей. В пути охотника всегда подстерегает какая-нибудь случайность, которую не сразу объяснишь, и переданная из уст в уста раз десять история обрастает такими фольклорными орнаментами, что до сути происшествия уже не докопаешься.

В последние дни нашей жизни на Куропатлахе объявились хозяева домика — охотники совхоза. Старшему Петру было лет пятьдесят, младшему Кеше — 20. В Якутии широко распространены старые русские имена — Прохор, Иннокентий, Конон, Евсей и даже Мефодий, хотя в последние годы восстанавливают имена, которые носили якуты до крещения. Появились Сарданы, Нюргуны, Айсены, Норгустаны и пр.

Кешу сопровождала лайка Мушкет. Хозяин и собака были неразлучны четыре года. Зимние холода в промерзшей брезентовой палатке научили друзей беречь тепло отношений в прямом и переносном смысле. Они рядом укладывались спать на шкуру лося и накрывались легким и теплым одеялом из шкур зайца, Мушкет вытягивался рядом с хозяином и клал ему голову на плечо. Николай, много раз зимовавший в тайге, относился к этой сентиментальности отрицательно, говорил, что «собака есть собака». Но мне эта идилия нравилась.

Тайга немыслима без охоты. Мне тоже дали ружье двенадцатого калибра с одним стволом. У Конона и проводников — дорогие «штучные» двустволки. Охотились на уток, стреляли больше влет, причем Николай, выпив «для верности» стакан водки, сбивал утку из любого положения. Потом с девяти вечера садились «на зорьку» — караулили лёт уток. Впрочем, это был конец августа, и утки не помышляли об отлете и не спешили собираться в стаи. Лёта фактически не было, и вместо уток летели комары. Первый вечер они нам причинили немало неприятностей, но потом каждый брал с собой баллончик с аэрозольным репеллентом «Тайга».

Мне никогда не приходилось охотиться, если не считать стрельбы по уткам в тире. Конон, выступавший моим ментором-наставником, припас для меня едва ли не рюкзак зарядов и требовал, чтобы я без устали палил по всякой утке, которую мог различить на горизонте. «Без этого, — говорил он, — не научишься».

Я в самом начале охоты, пока птицы не были распуганы выстрелами, даже имел успех: раздвинув заросли рогоза, увидел сидящую невдалеке утку и убил ее. Это была первая утка в нашей охотничьей бригаде, что резко подняло мой авторитет.

Со следующего вечера я, признавая обучение стрельбе в лёт уже запоздалым, стрелял только в сидящую на воде птицу, и лишь тогда, когда она была на дистанции, гарантировавшей успех. Больше всего я стал заботиться о том, чтобы позиция была не очень мокрой и по возможности удобной для спокойных наблюдений за снующими взад и вперед ондатрами и опускающимися под воду, как подводные лодки, нырками. Проводники и Конон каждый вечер сбивали по десятку птиц. Выпотрошив, они засыпали внутрь порошок горчицы, что сохраняло птицу свежей в течение недели.

Вскоре я нашел себе иное применение. Во время вечерней охоты устраивался поваром или, пока было светло, выполнял обязанности собаки и плавал за утками. А потом брал спиннинг Николая и ловил щук.

Алюминиевое удилище в пяти или шести местах было перевязано изолентой, а катушка автоматически развинчивалась, не имела тормоза и постоянно выпадала из обоймы, отчего после каждого третьего броска ее нужно было подкручивать отверткой, которую я держал за голенищем болотного сапога. Блесна была сделана из обломка ложки. Щук было так много, что однажды за час я вытянул на берег четырех рыбин весом от трех до шести килограммов. Вскрыв желудок самого большого речного разбойника, я нашел там ондатру.

На Куропатлахе мы работали неделю.

Обратный путь вначале был спокойным, теплым и солнечным. Однако потом снова разразился сильный шторм. Когда лодки причалили к берегу в Сонгарах, уже прекратилось движение «Ракет». Вымокшие мешки и палатки были перетащены вверх по песчаному склону, Николай резюмировал:

— Ну, доктор, везучий ты. Опоздай на два часа — сидели бы мы на острове. Ты все посмотрел — и штиль и шторм.

Эти слова «адмирал-директора» флотилии подвели черту самой интересной якутской одиссеи.

 

НА ЗЕМЛЕ ТАТТЫ

Если лететь над центральной частью Якутии, то из окна самолета можно видеть: на фоне сплошной лиственничной тайги разбросаны круглые и овальные, похожие на оладьи, поляны, покрытые травяной растительностью и, как правило, с голубым глазом-озером посередине. Это и есть знаменитые якутские аласы.

Без сена с аласов нельзя представить себе Якутию и ее коров. Большинство старинных якутских сказок начинается со слов: «На большом аласе жил…».

Мои якутские аспиранты изучали луговую растительность этих аласов, и солнечным июньским утром я прилетел в Якутию проконсультировать их на месте. Небольшой группой мы на «уазике» выехали в Таттинский район смотреть аласы.

Таттинский район считают сердцем Якутии. Он знаменит так же, как и Баймакский район в Башкортостане. Именно здесь был создан знаменитый эпос якутского народа олонхо «Нюргун-Батор стремительный». Земля Татты (так называется река, пересекающая этот район) дала Якутии многих выдающихся деятелей литературы и искусства.

Корни расцвета таттинской культуры — не только в богатой национальной традиции. Именно этот удаленный от дорог край царское правительство сделало одной из основных «тюрем без решеток» — местом ссылок политических заключенных из числа революционеров России и Польши.

Оказавшись в Якутии, ссыльные, с одной стороны, видели свою миссию в просветительстве: А.Трощанский и В.Ионов открыли первые школы, причем В.Ионовым был написан и первый якутский букварь. Пекарский в низкой якутской юрте с маленьким окошечком написал «Словарь якутского языка», который до сих пор считается одним из лучших тюркских словарей. Русские ссыльные внедряли растениеводство. С огородов политзаключенных распространялись в Якутии огурцы, репа, овес, горох, морковь и т.д.

В социалистические времена этот район назывался Алексеевским, так как именно на берегу Татты отбывал ссылку Петр Алексеев, прототип героя романа А. М. Горького «Мать». По официальной версии он был убит кулаками, но, как рассказывают якуты, все было иначе. Он внес вклад в приобщение якутов к цивилизации и сложил первую русскую печку, которая потом вытеснила якутский очаг, первым привез в Якутию швейную машинку и научил якуток ею пользоваться. Но при этом он отличался не только верой в грядущую гегемонию пролетариата, но и высокой сексуальностью. Если в целом русские переселенцы, которые женились на якутках, безусловно, принесли Якутии пользу своим вкладом в их генотип, то Алексеев в этом вопросе сделал много больше, чем другие. И потому его как распутника из мести убили «рогатые» якутские мужья. Неудивительно, что как только Якутская Автономная Советская Социалистическая республика превратилась в Республику Саха-Якутия, район из Алексеевского стал Таттинским.

Земля Татты прекрасна. Среди душистых лиственничников зеленеют лугами и голубеют озерами аласы. В озерах водится знаменитый якутский карась, которого варят с внутренностями, чудом вытянув через узкий надрез между ребрами желчь. Уху варят целый час и подают в стаканах, часто с добавлением молока.

Вода большинства озер малопригодна для питья и отличается солоноватым вкусом. Для питья якуты используют ледяную воду: куски льда с Татты и больших менее засоленных озер зимой заготавливают в ледниках (эти естественные холодильники в Якутии расположены на глубине не больше двух метров, даже в теплое время года глубже земля не протаивает). Летом эти гигантские ледяные «карамельки» оттаивают в бочках, и получается превосходная питьевая вода.

Обычно в районах Центральной Якутии летом стоит жара, недаром здесь, несмотря на короткое лето, хорошо вызревают помидоры. Жара дополняется отсутствием дождей, и оттого счастье животновода во многом зависит от вовремя выпавшего дождя, который всегда для Якутии — великое благо. В год нашей поездки земле Татты повезло: дожди шли почти беспрестанно целую неделю.

Они причиняли нам немало хлопот. Даже железное сердце вездехода и его четыре обутые в надежные протекторы ноги с двумя ведущими осями не были гарантией успеха продвижения по разбухшей от дождей глинистой дороге. Нас многократно стягивало в кювет, машина зарывалась колесами в мокрый грунт по самые оси, и приходилось мобилизовывать весь свой экспедиционный опыт, чтобы вызволить ее из плена.

И все-таки нам везло: мы просмотрели десятки аласов, побывали на национальном празднике ысыэхе и в историко-этнографическом музее близ Черкеха — прелюбопытной экспозиции под открытым небом.

Когда мы прибыли в район и представились руководству совхоза «Татта», то тут же получили приглашение стать гостями ысыэха в районном центре Ытык-Кюэль (в переводе — священное озеро). Говоря по правде, времени у нас было и без того в обрез, но мы не отказались. Посовещавшись, решили пораньше вставать и подольше работать (в Якутии в июне ночи белее, чем в Санкт-Петербурге — в 11 часов вечера на небе светит солнце, а весь остаток ночи можно спокойно читать, не зажигая света).

Основу спортивной части ысыэха составляют соревнования — вольная якутская борьба и скачки. Видели мы и чисто национальные тесты на выносливость и ловкость — перетягивание и разного рода прыжки. При перетягивании противники усаживаются друг против друга, уперев ноги в проложенную между их ступнями досточку, и тянут круглую палку, стремясь оторвать противника от земли. Существует три вида соревнований по прыжкам, которые называют тыстанга (типа тройного прыжка, но на 11 шагов), куобах (7 прыжков с места на двух ногах) и кылыйм (прыжки на одной ноге, также 11 шагов). Праздник завершался скачками на дистанцию от 800 до 5000 м (напомню, что в Монголии дистанция скачек — 30 км).

В социалистические времена на ысыэхах проходили митинги и торжественные заседания с вручением почетных грамот, концерты художественной самодеятельности и т.д. И, конечно, все это на фоне обильных трапез на зеленой траве, на разостланных белых полотнищах (тюсельга).

В село на ысыэх приехала большая делегация деятелей культуры Якутии, Москвы и других городов России. Нас включили в эту группу почетных гостей, которых принимали, что называется, по первому классу — обильно кормили и поили. Рядом со мной при первой трапезе возлежал на траве самый знаменитый поэт Якутии Суарун Омолон, обаятельный человек, который был прекрасным гидом по разнообразным блюдам якутской кухни.

Для гостей во второй половине дня была организована экскурсия в дом Петра Алексеева с экспозицией революционных документов. Это был один из социалистических ритуалов. Все гости вначале, скучая, слушали официальный рассказ экскурсовода, а потом со значительно большим интересом — неофициальные предания о сексуальных успехах русского революционера.

Все это, впрочем, было лишь поводом к самой грандиозной ночной тюсельге у костра. На полянке расстелили два круга полотен — белых, играющих роль скатерти-самобранки, и черных, на которых вокруг поражающего разнообразия напитков и яств разместились гости и хозяева. Стояли сосуды с кумысом, молочным напитком юере (готовится из кислого молока с полынью), морсом из брусники, свежими сливками, карасиной ухой. На тарелках был разложен саламат (мука, сваренная в масле), кырчах (сливки, взбитые с брусникой), кебюер (взбитая сметана с кусочками пресных лепешек), крюме (молочные пенки). И, конечно, было много мясных блюд из молодой конины.

На подносах лежали горы «якутского шашлыка» — крупные куски вареной мякоти, надетые на оструганные лиственничные шампуры, мясо на ребрах (оягыз), мясо на берцовых трубчатых костях (мугэ, их потом разбивают, чтобы достать костный мозг). Это мясное изобилие сопровождали тарелки с «вспомогательными» деликатесами: кровяной колбасой (хан) со сливками, жареной печенью и различными внутренностями, сваренными в толстой кишке. Был на столе и знаменитый якутский карась в жареном и вареном вариантах.

Это невероятное разнообразие старинных блюд — неотъемлемая часть традиции, столь бережно сохраняемой на берегах Татты. Во время ысыэха не просто едят, а дегустируют разные блюда и учатся их готовить.

Трапезу сопровождали многочисленные тосты, песни и национальный хоровод — осоукай, которому периодически мешали дождь и град. Хоровод разбегался по машинам, когда благодатный поток небесной влаги достигал апогея, но как только он ослабевал, хоровод вокруг костра двигался еще энергичнее. Наша группа, что называется, не упала в грязь лицом. Конон и Паша оказались мастерами осоукая. Русские гости им подпевали, имитируя слова. Хозяева радовались дождю и говорили: «Изобильные вы люди, будем всегда приглашать вас в те районы, где стоит засуха».

В один из дней мы посетили музей в Черкехе. История его такова. На краю села Черкех стояла красивая, но давно заброшенная Таттинская церковь, превращенная в неуютное зернохранилище. Школьный учитель Дмитрий Кононович Сивцев, много лет собиравший предметы старины, решил на основе этой церкви создать музей на общественных началах, без всякого финансирования со стороны государства.

Первый памятник старины — шестиугольная летняя деревянная юрта «бабаррыма» (в переводе — поварня) — была привезена первым секретарем райкома КПСС Егором Пестряковым. Он создал целую бригаду из сотрудников высшего органа районной партийной власти, пожервовавших на это несколько дней из своих отпусков. Второй дом привез коллектив райсовета. Каждая организация получила от Сивцева задание и привозила и собирала какое-то сооружение.

Бригада студентов университета восстановила уникальную мельницу на воловьей тяге, перевезенную из дальнего района.

 Далее появилась кузница, несколько вариантов якутских домов-юрт и летняя ураса (чум) из бересты. Привезли в музей и старинный амбар-крепость (возраст 150 лет). Этот двухэтажный дом был сооружен для обороны от «якутского Салавата Юлаева» — бунтаря и правоборца Василия Мончаары.

В музей присылали предметы старины, причем, если становилось известно, что где-то имеется интересный экспонат — ручная мельница для размалывания зерна или оригинальный берестяной сосуд, бурдюк из конской кожи для кумыса или старая соха, Сивцев отправлялся в это село сам. И не было случая, чтобы музей не получал новый экспонат.

При посещении музея тоже не обошлось без осоукая, который мы сплясали в урасе, и без трапезы. На этот раз был устроен роскошный обед в здании школы Ионова, с которой началось все якутское просвещение. Там был традиционный очаг, в который выплеснули первую рюмку водки — богу Баянаю. Во время обеда много пели якутских песен, и настал момент, когда я попросил слова: «Что-то все вы, друзья, забыли о старшем брате. Я понимаю, что он вам надоел (раздался общий смех), но он есть. Давайте споем русскую песню». Я запел «Калинку». Все дружно подхватили припев.

Рядом со мной сидела жена Суарена Омолона — заслуженная артистка России, в прошлом оперная певица Надежда Шепелева, дама в хороших годах. Когда настала очередь куплета «Красавица, душа-девица, полюби же ты меня!», я сымпровизировал и обратился к ней. Эффект был потрясающим. Оперная певица почувствовала себя на сцене и подыграла мне, у нее зажглись глаза, она вся встрепенулась и помолодела лет на тридцать…

После возвращения из Таттинского района мы сделали еще несколько выездов на аласы других районов и остановились в селе Балыктах. Нам выделили большую комнату, где убрали все вещи, кроме лавок и стола. На лавках мы разложили наши материалы, на стол поставили печатную машинку. Это был еще «докомпьютерный век» научной работы.

Мы работали очень плотно и продуктивно, в окна заглядывали любопытные люди, поражашиеся количеству бумаги, которая была разложена на лавках. Все село знало, что приехавший профессор с их землячкой Пашей работают и мешать им нельзя. Правда, вечер первого дня мы провели в школе села, где состоялся «брифинг» для учителей, и торжественно посадили березку (увы, она не прижилась). После «брифинга» состоялся очень веселый грандиозный ужин с песнями, танцами и плясками, без спиртного. Для нас наступил период полной трезвости, так как мы не хотели выбиваться из рабочего ритма. Вечером развлекались на берегу озера и сотнями ловили на удочку маленькую вкусную рыбку — гальянов, которую потом ели в жареном виде.

Настал момент, когда работа была завершена, и мы с Пашей по традиции пошли отдыхать на озеро. Рыба клевала хорошо, и мы быстро наловили ее целое ведерко. Спустя полтора часа ей стали подавать какие-то знаки с высокого берега, она сходила выяснить, что произошло, и вернулась с сообщением: нас ждут на ужин.

Когда мы пришли в «свою» рабочую комнату, то были потрясены — в нее занесли столы, которые родственники Паши завалили самой разнообразной едой и бутылками. Ужин был веселым и затянулся далеко за полночь.

Утром на «Ниве» мы поехали на пристань. Было тепло, светило солнце, небо было синим. Лена была тихой и ласковой, окружавшие ее ивняки — изумрудно зелеными.

Я пребывал в состоянии полной расслабленности. Когда причалила «Ракета», посмотрел на нее с неудовольствием. Уезжать из теплого солнечного зеленого рая в пыльный город мне не хотелось.

 

СОВСЕМ СЕВЕР

Если работы в пойме Лены или на аласах были для меня главной целью поездки в Якутию, то поездка на Север шла, что называется, сверх плана, и времени для нее у нас было не более недели. Экскурсия носила познавательный характер, так как ни Конону, ни мне ранее видеть тундру воочию не приходилось. Третьим участником экскурсии была Света Миронова, в те годы аспирантка. Она была родом из Заполярного села Кюсюр, куда мы и держали путь.

От Якутска Кюсюр удален почти на полторы тысячи километров. Поскольку село стоит на Лене, было решено добираться до него водой. Мы сели на теплоход «40 лет ВЛКСМ» и, чтобы не терять напрасно времени (а дорога вниз по течению занимает почти трое суток), прихватили с собой в каюту портативную печатную машинку и все необходимые материалы, чтобы подбить скопившиеся за последнее время научные дела. Три дня гулявшая по палубе теплохода публика с удивлением заглядывала в окно каюты, из которой слышались пулеметные очереди нашего «Юниса».

Север начинается ниже Жиганска, начинается сразу же, как теплоход пересекает полярный круг. Исчезают ель и береза, лиственница становится низкой и редкостойной. По берегам лежат глыбы льда, которые выволокла на берег Лена во время паводка. Лед может достигать четырехметровой толщины. Оставшиеся на берегу глыбы тают вплоть до середины июля и их нагромождения напоминают то белых медведей, то динозавров или драконов. К началу июля лед теряет прочность, раскалывается на отдельные кристаллы, напоминающие сталактиты из пещер.

Главное в Заполярье — это полярный день. Солнце светит в два часа ночи так же, как в Уфе в это время года в восемь часов вечера. В такую «солнечную ночь» спать совершенно не хочется, и, как я заметил, северяне раньше двух часов не ложатся, а встают утром вовремя.

Теплоход два раза в месяц плавает до бухты Тикси, когда она свободна ото льда (в конце июня, когда плыли мы, лед еще не растаял, и маршрут теплохода был ограничен Быковым мысом), и его появление близ берегов северных поселков, удаленных друг от друга не менее чем на 100 км, — праздник, на который собирается все население и собаки. Эти лохматые и добродушные ездовые лайки летом маются от безделья и охотно принимают участие в кутерьме высадки пассажиров, их встрече с родственниками и проводах на борт теплохода новой партии путешественников. Я поиграл и пообнимался с этими замечательными мохнатыми собаками.

Теплоход к берегу не подходит, и пассажиров высаживают в шлюпку, которая также не может подойти вплотную к берегу, и потому матросы и встречающие, одетые в резиновые сапоги, переносят пассажиров, обувь которых не соответствует условиям такой «пристани», на берег. За несколько километров от берега теплоход встречает эскорт моторных лодок. С лодок узнают знакомых на теплоходе, с палубы теплохода — знакомых в лодках. Пронзительный свист восторга несется по Лене.

Такой же эмоциональный прием устроил теплоходу и Кюсюр, где ловят рыбу, пасут оленей, охотятся и разводят песца. Площадь совхоза «Булунский», центром которого является село, почти в полтора раза превышает нашу Башкирию!

На осмотр растительности и знакомство с совхозом у нас было всего лишь два дня. Пользуясь теплой погодой, мы вдоволь налазились по склонам предгорий хребта Чекановского, где видели во всем цветущем великолепии лесотундру. Добраться непосредственно до тундры можно только вертолетом, из-за отсутствия горючего эту поездку пришлось отменить, и, увы, тысячеголовые стада оленей мы с Кононом так и не видели.

Когда мы на моторке в сопровождении бухгалтера совхоза подъехали к домику рыбаков, их там не было. На нас с лаем налетели три собаки, однако нападки эти были достаточно формальными и их легко отогнали палкой. Когда, спустя пару минут, мы вышли из домика, две из них радостно завиляли хвостами и начали играть с нами. Третий пес был принципиален и с осуждением смотрел на это нарушение регламента собачьей службы. Но потом ему стало обидно и завидно. Он подошел ко мне и толкнул ногу лбом, как бы говоря: «Ну, ладно, давай знакомиться, я тоже хочу поиграть».

И чтобы привлечь внимание, он с шумом выкупался в небольшой холодной луже, которая образовалась из растаявшего льда.

Потом мы видели, как рыбаки тянут свои стопятидесятиметровые неводы и вытаскивают из них дары Лены: нельму, чира, муксуна. Если попадался осетр или «нельма-девушка» (которая еще не метала икру), рыба летела обратно в воду. Свои богатства рыбаки берегут. Осетра добывают в строго запланированном количестве, в строго определенных районах и в строго определенное время. Нас угостили ухой из свежего чира, строганиной из небольшого тайменя (нарезали сырую замороженную рыбу ломтями, посыпали солью и перцем) и еще одним деликатесом, максой — сырой замороженной печенью налима. Пожалуй, этот деликатес понравился мне больше, чем все остальные рыбные яства.

Кормили нас и черной икрой — для этого с ледника вытащили большого осетра, выпустили из него икру, посолили и помешали. Получился целый тазик икры. Увы, много ее не съешь. Думаешь о том, как было бы хорошо разделить эту икру на много мелких частей и наделать бутербродов со сливочным маслом…

На второй день мы посетили звероферму. На ней всего шесть работниц и две собаки, которые играют очень важную роль — наблюдают, не вывалился ли где песец из клетки. Если такое происходит, скажем, во время кормления, то они догоняют беглеца, бережно берут его за шиворот и помогают водворить на место. Ферма ежегодно давала полторы тысячи шкурок ценнейшей пушнины, которая почти целиком шла на экспорт. Процесс откорма песцов длился около 8 месяцев. Мы видели и только что родившихся слепышей, и любопытных щенят одно-двухмесячного возраста. Песец относится к человеку настороженно, на контакты не идет, при приближении постороннего к клетке издает предостерегающие крики. Но есть исключение: дети умерших мам очень привыкают к человеку. Мы брали их из клеток и гладили, и они вели себя как котята, разве что не мурлыкали.

Вечером того же дня мы самолетом «АН-2» за 40 минут пролетели над хребтом Чекановского и, сделав круг над еще покрытой льдами бухтой Тикси, приземлились на аэродроме этого поселка-порта. И тут случилось незапланированное чудо — на аэродроме стоял «ЯК-40» дополнительного рейса на Якутск, до которого мы, с ведома диспетчера, задержавшего отправку на несколько минут, успели добежать, и спустя два с половиной часа были уже в Якутске.

У якутов — культ коня. Сосуд для кумыса чарон и коновязь серге — два символа старой традиции. В 70-е годы поголовье коней заметно снизилось, и совсем редко стали использовать лошадей как средство передвижения, им на смену пришли мотоциклы и вездеходы. Однако число коновязей продолжало расти, из атрибута быта серге стало символическим украшением.

Серге, увенчанные резными лошадиными головами, чаронами (высокими чашами для кумыса) украшают площади сел, стадионы и парки. Серге ставят во дворах домов по случаю свадеб и других торжеств. Двор дачи Конона украшает серге из толстенного лиственничного бревна с богатым резным орнаментом и головой коня, изготовленное мастерами художественного фонда. Он установил его по случаю женитьбы старшего сына.

Я видел сотни серге, но одно из них мне было видеть особенно приятно — на высоком холме над Леной близ села Хомустах стоят на поляне три красивых серге. На одном из них надпись: «Привет делегации работников культуры и искусства Башкирии».

Сегодня, конечно, той дружбы народов, что была в СССР и нередко оказывалась праздничной показухой, нет. Но сотрудничество между Башкортостаном и Якутией сохранилось. Наш ведущий генетик член-корр АН РБ Эльза Хуснутдинова постоянно бывает в Якутске и готовит аспирантов и докторантов. В числе ее аспирантов и Сардана — дочь Конона, которая, когда вошла в наш дом, разрыдалась: «Дядя Боря!» В лаборатории геоботаники Башгосуниверситета уже нет якутских аспирантов, теперь ими руководят мои ученики в Якутске.

 

«БРАНДВАХТА-ПРИЗРАК»

Очень хорошо, когда ученики превосходят своего учителя. Если этого не будет, наука остановится или поползет вспять (такое, кстати, не редкость). Мне в этом плане везло, у меня есть ученики, которые в одной из сфер научной деятельности меня обогнали. Среди них — Валентин Голуб. Уже будучи кандидатом наук, он появился в Уфе, моментально освоил методы, которыми мы пользовались, и стал их применять в дельте Волги. Так что мне приходилось помогать Валентину в основном в организационной части и оказывать чисто моральную поддержку. Теперь Валентин Борисович Голуб — заслуженный деятель науки России, доктор наук и профессор, работает в Институте экологии Волжского бассейна в Тольятти.

Лагерь, из которого отряд Голуба совершал маршруты, размещался в живописной рощице на берегу одной из рек — Кривой Чурки. Все протоки, на которые распадается русло Волги, называются либо реками, если они велики и судоходны, либо ериками. Ериков — тысячи, они заросли кувшинками и тростником и буквально набиты рыбой (в основном линями и щучками) и болотными черепахами.

Лагерь был спланирован основательно и с комфортом: у каждого его обитателя была своя палатка. Двое из студентов, работавших с Голубом, уже прошли службу в армии, и это объясняло чисто армейский идеальный порядок на территории.

После работы и перед ее началом ребята ловили рыбу в «реке», где брала крупная густерка («тарашка»), сомы и судаки, и в соседнем ерике. Часть рыбы засаливалась и затем сушилась под марлевым тентом. Сушеных линей ежедневно брали в качестве «сухого пайка» на маршруты, где обед состоял из помидоров, рыбы, хлеба и арбуза.

Во время одного из моих приездов в Астрахань мы совершили поездку на раскаты — нижнюю часть дельты, занятую Астраханским заповедником. Было решено осуществить водномоторный маршрут, который взялся организовать студент-зоолог Юра — местный житель, знающий заповедник.

Стартовав в семь утра от одного из причалов, где нашу машину поджидал Юра на белоснежном быстроходном катере «Прогресс», мы уже через два часа пути были на территории заповедника — кордона Обжоровского (от имени «реки» Обжоровка). Лесничий, молодой парень атлетического сложения, проверил наши документы, напомнил о режиме заповедника и посоветовал не возвращаться на ночлег на кордон, а воспользоваться брандвахтой — плавучим домиком на небольшой барже.

Мы шли вниз к Каспию от кордона, что называется, «с работой», т.е. периодически делали остановки и прокладывали профили через тростниковые заросли. Сами по себе описания особого труда не представляли, так как видов растений в этих чащобах обитает немного, но перемещение от одной площадки, где мы делали описание, до другой было довольно сложным делом. Четырехметровый тростник стоял стеной, мы продвигались через него, раздвигая стебли руками, когда сил становилось меньше, то наваливались спиной или, с треском сокрушая высокие стебли, даже тем, что ниже спины.

В результате у Валентина разорвалась штанина, а у моей рубашки рукава получили почти полную автономию. Несмотря на то, что была уже вторая половина августа, температура достигала тридцати пяти градусов, а густые заросли тростника практически не продуваются ветром, и потому атмосферу в этих джунглях можно сравнить с умеренно натопленной баней.

К пяти вечера мы закончили работу и стали искать брандвахту. Обнаружили домик только с четвертого захода. В нем было чисто, стояли три кровати с ватными матрацами и стол.

Взглянув на воду, мы поразились обилию кишевшей там рыбы. Тут же на кусочек лески с крючком, который привязали к пальцу, мы наловили мелкой тарашки.

Значительная часть работы была сделана, и потому под уху мы распили бутылку водки. Потом поели очень сладкого арбуза и стали наслаждаться красивейшим видом на тростниковые плавни и перемежающиеся с ними «водяные поля», заросшие плавающими растениями.

Юра был зоолог и предложил съездить на большой канал, который был примерно в километре от брандвахты. Птиц там было видимо-невидимо — плыли и со свистом взлетали величественные белые лебеди и их однолетние серые дети — «гадкие утята», несколько видов уток и поджавшие к животу белые лапки выпи. Сотнями кружились бакланы. Одних только цапель мы увидели пять видов.

Однако темнело, и я робко предложил своим спутникам вернуться. В ответ и Валентин, и Юра, увлекшиеся вытаскиванием крупной рыбы, заверили меня, что теперь уже найти брандвахту будет несложно — она «вон за тем тростником, вон на той протоке». Когда порядком стемнело, мы отправились «к тому тростнику на той протоке», но… брандвахты, которая, видимо, превратилась в призрак, там не было, как ее не было еще на четырех других соседних протоках, куда мы, наматывая на ось винта рдесты, тут же отправились.

Месяц только народился, и потому к девяти вечера стало совсем темно. Искать брандвахту-призрак было бесполезно, и мы решились заночевать в лодке. Мы были в тонких рубашках, наши штормовки и прочая одежда остались на брандвахте. От комаров, вылетевших из тростников, нас защищал только марлевый полог, к счастью, оказавшийся в лодке. Мы натянули его над лодкой и легли на дно, прижавшись друг к другу как соленые кильки.

Истина познается в сравнении. Я помню крупных комаров вдоль Амударьи, мириады кровососущих в районах Монголии, тучи комаров над болотами якутских аласов. Все это были, так сказать, цветочки, здесь же комаров было столько, что казалось весь воздух состоит только из кровососов.

Кроме всего прочего, если обычно к борьбе с комарами мы готовимся заранее и пользуемся штормовками и накомарниками, репеллентами, персональными пологами на ночь, то здесь вся наша «противокомариная техника» исчерпывалась пологом, который препятствовал воздухообмену, отчего под ним было нестерпимо душно. Мы сразу же взмокли. Но и он не был надежной защитой от комаров, просачивающихся сквозь марлю как молекулы ядовитого газа. Если к пологу прикасались рука или спина, то это было подобно соприкосновению с горячим утюгом: в тело впивались сотни хоботков. Полог был буквально черным от насевших на него сверху комаров, которые уже не пищали, а ревели хором, видимо, от негодования, что от них ускользает такая редкая в условиях заповедной территории и аппетитная закуска — трое почти обнаженных (тонкие рубашки им не в счет!) биологов.

Наконец, нужно вспомнить, что на обед у нас был здоровенный арбуз, который мы съели вместо чая.

Мы понимали, что ситуация совсем не шуточная, боролись за жизнь и били комаров, проникающих под полог. О том, чтобы сомкнуть глаза, речи быть не могло. Время тянулось архимедленно. Спички отсырели в первый же час, и мы никак не могли рассмотреть циферблата часов. Голуб, тем не менее, пытался следить за временем. Когда прошел первый час, который мы провели достаточно весело, укатываясь от анекдотов, он объявил: «Десять», каждый про себя подумал о том, как еще долго нужно корчиться под пологом в неудобной позе на жестком ложе и как было бы хорошо растянуться во всю длину на кровати на брандвахте…

В два часа Голуб перепутал время и объявил, что уже половина четвертого. Он даже смог разглядеть на предполагаемом востоке (лодку «крутило» вокруг якоря) полосу рассвета. Когда истина была установлена, он с грустью констатировал: «Нет, пока не светлеет, показалось».

«Люди, плавая через океан, из рыбы выдавливают воду. А вот их бы под комаров… наверняка сразу домой бы вернулись», — философствовал Юра. Однако нервы у него оказались слабее, чем у нас, и в два часа ночи у него начался нервный срыв, он уже был готов вырваться из-под полога и отдать себя на съедение комарам. Его с трудом успокоили.

К трем часам стало чуточку прохладнее, и взошла Венера. К пяти утра, перед рассветом, утренняя звезда сияла так ярко, что от нее по воде пролегла сверкающая дорожка, хорошо видная через полог. Мы напрягли внутренние силы, чтобы продержаться еще один час, показывая друг другу, что нам не так уж плохо.

Однако время — объективная категория, и оно идет независимо от нашей воли, от того, хорошо нам или плохо и кусают нас комары или нет. Долгожданный рассвет наступил, мы сбросили полог и стали нещадно лупить комаров, забравшихся тысячами во все проемы катера. Завели мотор и еще больше часа искали злополучную брандвахту.

Она нашлась так же неожиданно, как и в первый раз, стояла между «полем», заросшим сальвинией и чилимом, и высоченным тростником и поблескивала отражающими розовый восход стеклами в свежевыкрашенных оконных переплетах. Мы выбросили (отдали ракам) наловленную рыбу, которая в теплой воде за несколько часов уже протухла, напились чаю и отправились выполнять последний пункт программы — смотреть, как распускаются цветы легендарного каспийского лотоса.

Лотоса в заповеднике целые поля. За заботу человека он заплатил тем, что увеличил площадь зарослей в 10 раз. Плавающие поляны тянулись на несколько гектаров.

Мы доплыли до лотосового поля как раз к моменту, когда эти гигантские цветки стали распускать свои лепестки, и на наших глазах поверхность воды из розовой (это цвет бутонов спящего лотоса) стала белой от распустившихся белых цветков.

Каждый цветок был размером с хорошую столовую тарелку, а листья поднимались на черешках над поверхностью воды и имели диаметр до полуметра каждый.

Когда мы отмечали пропуска в конторе, то егерь, узнав про наши приключения, побледнел: при «открытом кусании» комаров человек теряет сознание через два часа. А через пять-шесть часов умирает. И такие случаи в истории заповедника были.

Встреча с «каспийской розой» была последним и самым сильным впечатлением от поездки в дельту.

 

АМУРСКИЕ ВОЛНЫ

Достаточно комичный эпизод случился со мной в конце 70-х годов во время поездки в Хабаровск. Там работает мой ученик Мидхат Ахтямов, который под моим началом защитил докторскую диссертацию. Он организовал мне командировку за счет Института водных и экологических проблем ДВО РАН, в котором работал. Я должен был прочесть несколько лекций, а институт обещал мне трехдневную поездку на катере по Амуру для знакомства с царством вейниковых лугов, которые изучал Мидхат. Нашим гидом был прекрасный дальневосточный ботаник Андрей Петрович Нечаев. Вместе с нами отправилась на экскурсию вся Лаборатория ботаники института. Поездка была замечательной, я увидел все разнообразие сообществ поймы реки Амур на 100-километровом отрезке ниже Хабаровска и, кроме того, отведал амурской рыбы. Катер института был комфортабельным, со специально оборудованным камбузом. Повара не было, но он был и не нужен. Ботаники оказались хорошими кулинарами.

В это время директором института был некто М. Н. Бабушкин. Это был математик, который не выдержал конкуренции в Питере и приехал на Дальний Восток. Тут по стечению обстоятельств (для Дальнего Востока выделили целевое место) его сделали членом-корреспондентом АН СССР, но в отдел математики не взяли. Так как член-корр должен кем-то руководить, Бабушкин стал директором экологического института.

Первым делом Бабушкин объявил сотрудникам, что никто в поле не поедет, так как нет должной теории. И стал развивать идею поиска «кванта организации», который связывает два соседних растения. Если, как считал он, этот квант будет найден, то тогда можно будет создавать растительные сообщества любого состава, самой высокой продуктивности и устойчивости к неблагоприятным условиям. Всем было велено летом сидеть за столами и формулировать рабочую гипотезу.

Прилетев в Хабаровск, я просидел в его кабинете около двух часов. Попытки объяснить, что на пути поисков «кванта» институт не добьется успеха, были тщетны. Слушая мои аргументы, Бабушкин грустно качал головой:

— И этот ничего не понимает в настоящей науке...

Во время нашей поездки по Амуру в Хабаровске проходила годичная сессия совета по проблеме, на которую съехались все дальневосточные ботаники. Мы вернулись накануне ее завершения, и я решил выступить с оценкой «новизны» взглядов Бабушкина. Однако эпохального доклада директора я не слышал и потому прибег к следующему маневру.

Накануне вечером я надиктовал Мидхату его выступление, изложив взгляды Бабушкина рафинированно точно. Мое красноречие было подогрето стопкой коньяка.

После доклада Мидхата Бабушкин растрогался и кинулся его обнимать:

— Мидхат, дорогой, наконец я вижу человека, который меня понял...

После доклада Ахтямова я выступил для обсуждения концепции Бабушкина. Выступление я начал с благодарностей за организацию прекрасной экскурсии и сказал, что было бы нечестно, если бы я не сформулировал своего отношения к проблематике института.

Зал разом затих, понимая, что «сейчас Миркин что-то выдаст».

А далее я рассказал анекдот о женщине, которая покупает 20 метров батиста на ночную рубашку с такой аргументацией: «Понимаете, мой муж ученый, для него самое главное — поиск, а не результат!».

Зал грохнул. Вслед за мной в атаку на Бабушкина кинулся Б.Петропавловский (мы были знакомы — он бывал в Уфе на научных конференциях):

— У вас, Марк Николаевич, материя исчезла!

Пытавшийся смягчить это обвинение председательствовавший С.С.Харкевич ситуацию только усугубил:

— Ну, не надо так резко, скажем, не материя исчезла, а диалектика...

На заключительный фуршет меня уже не позвали. А Бабушкина через несколько лет все-таки «ушли». НИИ стал работать как нормальный экологический институт.

Из архива: ноябрь 2005 г.