№12.2024. Разветвление вероятностей

*  *  *

Это четвертая подборка «Литературной мастерской Юлии Камильяновой» в журнале «Бельские просторы». Одиннадцать авторов, одиннадцать разных судеб и творческих путей. Пять новых авторов: Елена Бухмастова (Уфа) с фантастическим и в то же время глубоко психологичным рассказом «Межгалактическая соната»; Марина Фудина (Владивосток) с рассказом «Таня» о человеке в трудной ситуации и прекрасными стихами о природе; Александра Афанасьева (Стерлитамак) с романтической, мистической стихотворной подборкой из сборника «Земля духов»; Рада Камала (Уфа) с рассказом «Охота на невинных» о нравственных духовных ценностях; Жулдыз Жумабаева (Магнитогорск) с рассказом «Перемирие на палочках» о формировании характера подростка в жестких условиях улицы.

Произведения авторов, которые уже печатались на страницах журнала, носят на себе печать обновления. Это Эвелина Глушкова (Москва) с рассказом на острую и актуальную тему старения, ухода человека «В тишине»; Юлия Камильянова (Уфа) с рассказом «И ложечка черного тмина» о смерти, о человеке в тяжелой ситуации; Елена Прошкина с подборкой философичных, как всегда, немного ироничных стихотворений; Прохор Батунин с глубокими парадоксальными стихами о жизни, вечности, о душе; Алена Филиппова с искренними стихотворениями о любви, о чувствах женщины в этом непростом мире.

Проза и стихи перемежают друг друга, в произведениях встречаются друг с другом разные стили и направления мысли, но все авторы объединены одним общим стремлением – не только выразить себя в искусстве, но и донести до читателей мысли, некие посылы для размышлений и медитаций, которые помогут взглянуть на мир более осознанно, более тонко, более правдиво.

Юлия Камильянова,

создатель и ведущая «Литературной мастерской»

Александра Афанасьева

Нет буквы ноль

Из цикла стихотворений «Земля Духов»

*  *  *

Не умею я шить, всё зазря,

Распустила кафтаны цветные.

Поутру тянет громко заря

Свою песню сквозь тучи кривые.

И в заплатках зелёные дни,

Я узнаю их горькие лица.

Каждый шаг – это новая нить,

Но сорочек во сне – вереница.

Раздеваться – погоду травить,

Предсказания – тяжкая ноша.

И иголкой рукав бередить –

Я не стану, наверное, больше.

Завтра резко наступит, придёт,

И прогнать я не в силах его же.

Беспокоюсь за прялку свою,

Мы с ней вечером очень похожи.

Как росинки на спелой траве

Или искры в прозрачном тумане.

Ритуалы уснули во мгле

И забылись в зашитом кармане.

*  *  *

Я по берегу – шагом неровным,

Так идут за слезами дожди.

Как созревшие камни по тонне,

Что лежат у песков, как моржи.

Они в соли, как пуд горькой думы,

Как прозрачный зрачок беглеца.

Но их души – постольку спокойны,

Сколько держит их в море вина.

Мы оправились – резко вдохнули

Горький воздух пораненный весь.

Как вдыхают холодные воды

Те сирены, несущие – весть.

Только в прошлом – порука по кругу,

Я не знала, что камни – кричат.

Как кричат, разрывая разлуку,

Как ребёнок – увидев грачат.

Мы омытые – свято и мягко,

У булыжников нет буквы ноль.

Но из сердца гранитного выжгу,

Чтобы больше не быть мне немой.

Прохор Батунин

С настроениями души

*  *  *

Весна! Ты прекрасна как вечная надежда.

Ты рвешь в клочья тряпки воспоминаний.

Ты – жизнь, но ты смертельно опасна в своей необузданной страсти.

Ты – танец безмятежности в агонии пьяного художника времени.

Я ненавижу тебя и люблю больше солнца.

Ты сводишь с ума своим изяществом, нежностью и красотой.

Но ты ведьма, похищающая ум.

Фантазия много обещает, как крупный бизнесмен или политик.

Ты сочная, как нектар папайи, и полна психоактивных компонентов творческой силы.

Ты – восхитительное противоречие.

Ты – поток горной реки, стремительно вырывающийся из-подо льдов укоренившихся и бесполезных верований и концепций.

Ты – доказательство существования справедливости, и ты наказываешь всех непослушных твоему вердикту непостоянства эмоций.

Какая глупость! Нет ничего лучше твоего присутствия, цветущая весна.

Я сдаюсь тебе, как пленник.

Все, кто собирается бросить тебе вызов, подобны скафандрам безразличия.

Я склоняюсь к твоим стопам, подруга. Ты – мой учитель и наставник.

Ты – моя мать и моя смерть.

Я влюблен в тебя, но до чертиков боюсь наших ежегодных свиданий.

Вся эта ненужная проза, ты же простишь мне ее?..

*  *  *

Осень упавшими листьями

Сбросит усталость небес.

Мне хорошо с собою.

Мне хорошо и без.

*  *  *

Бесконечное небо повсюду,

Бесконечное небо внутри.

Бесконечное небо снаружи.

Лишь внимательнее смотри.

*  *  *

В лабиринте событий и судеб

Мы идем как не выпавший снег.

Я пытался казаться хоть кем-то,

А в итоге стал зеркалом век.

И никто никогда не повесит

На меня никакой ярлык,

Потому что «меня самого»

Не достанет ни ум, ни язык.

А стихи… заменяют мысли,

Не сказать, что они хороши,

Они просто хотят быть вместе

С настроениями души.

Елена Бухмастова

Межгалактическая соната

Рассказ

Мы уже давно не одиноки. Человечество только сотню лет после первого контакта с инопланетным разумом отказывалось верить в то, что галактическому одиночеству пришел конец. Оказалось, есть другие расы с мозгами, способными сложить два плюс два, может, только в другой системе исчисления.

С тех дремучих времен прошла тысяча лет. Человечества в чистом виде практически не осталось. Выяснилось, что человек вполне может ассимилировать и таким образом подправить все ухудшающееся здоровье. Про многие болезни на планете Земля остались лишь короткие заметки в электронных архивах по медицине. Например, артрит перестал восприниматься как недуг тела. Теперь это наименование малого орбитального спутника, отправляющего в приемный центр на Земле информацию о корабле, входящем в атмосферу планеты.

Несмотря на частичную ассимиляцию с другими расами, все-таки свое первобытное лицо человечество не потеряло. Те же руки и ноги с пятью пальцами, одна голова, привычные оттенки кожи. Биологи научились регулировать проявления инопланетных черт у детей еще на стадии зиготы в чреве матери. Также за чистоту видов боролись и другие расы, взяв от человечества нужные им характеристики. Но как бы биологи ни старались, случались исключения. У детей проявлялись некоторые черты от инопланетного родителя.

Наравне с биологией и галактической политологией (про нее можно сказать лишь то, что по многим пунктам пока делегаты не договорились), как ни странно, активно развивалась музыка. За тысячу лет межвидовых отношений все пришли к единогласному выводу: музыка понятна и приятна всем разновидностям ушей. По этой причине музыку было решено использовать как средство, сближающее столь различные разумы.

Но и с музыкой оказалось все не так просто. Ученые-музыковеды долгое время искали универсальную формулу идеального звука, чтобы уши каждой расы воспринимали издаваемые музыкальным инструментом звуки как музыку, а не как вой куклуанского волка. Был поставлен миллион экспериментов на звучания, написан триллион пьес, переписаны законы музыкальной гармонии. Итогом сотен лет исследований стал идеальный диапазон звуков, который одинаково звучит на любой частоте. Производным идеального диапазона стал музыкальный инструмент, доступный для изготовления в любом уголке галактики, для которого была разработана универсальная инструкция использования и универсальная техника извлечения звуков.

Инструмент получил название Космический рояль. Конечно, на классический рояль в человеческом понимании он мало чем был похож. На самом деле в человеческом понимании он вообще ни на что не был похож. Этот рояль был огромных размеров с двумя сотнями труб и пятью тысячами отверстий разных размеров, раскиданных по всей поверхности инструмента. Органы управления, с помощью которых музыкант мог извлечь звуки, представляли собой несколько рычагов, два ряда по сто кнопок-клавиш и десять педалей.

Если рассматривать требования к идеальному телосложению музыканта, тогда мы получим существо, у которого имеется три руки с хорошо развитыми пальцами. Пальцев должно быть не менее пяти на каждой кисти. Ног должно быть две также с пятью хорошо развитыми пальцами на каждой ступне. Общий рост музыканта мог колебаться от одного до двух метров. В итоге не все расы с рождения обладали таким набором характеристик. Поэтому для игры на инструменте были придуманы различные технические дополнения, решающие проблемы с доступностью.

На самом деле все это не главное, основное – это звучание инструмента. А оно удивительное! Чистое звучание лишь одной ноты способно любого ввести в состояние великого блаженства. В связи с такой силой звучания Космический рояль было решено не использовать в повседневной жизни. Не каждый музыкант был удостоен чести играть на нем. Среди исполнителей велся очень жесткий отбор, после которого избранных ожидало семилетнее обучение игре на инструменте в межгалактической консерватории. Во время обучения бывали случаи, когда музыкантов отсеивали за нечистоту помыслов и неспособность освоить технику игры. Выпускники консерватории получали звание космических музыкантов. Не мудрено, что космический музыкант становился очень уважаемой и важной личностью. И раз в год в День межгалактического единства этим музыкантам предоставлялась честь сыграть свое произведение на Космическом рояле перед невероятным числом представителей различных рас.

*  *  *

– Ты сдал экзамен! Ты слышишь?! Ты сдал этот чертов экзамен! Я так рада за тебя! Мои поздравления!

– Я сдал? Вселенная! Я сдал!

Мать и сын были вне себя от такой грандиозной новости.

Мария и Эрнест Бах жили на Земле в небольшом городке на берегу моря. С известным однофамильцем древности их семья не имела ничего общего. Ну, может, только то, что Эрнест с самого младенчества начал проявлять способности к музыке. Мария же прислушивалась к сыну и поддерживала его желание стать музыкантом. Тем более что она испытывала некоторую долю вины перед ним за свою ошибку молодости. По венам Эрнеста частично текла инопланетная кровь.

Мария долгое время не могла стать матерью. Поэтому по договоренности с мужем пошла на медицинскую процедуру, где для укрепления эмбриона в теле матери использовали гены другой расы. Гарантия успешности процедуры была 99,9 %.

Ничто не предвещало беды, мальчик родился здоровым. Но к трем годам перенес некоторые метаморфозы, которые не могли быть исправлены врачами без причинения ему вреда вплоть до смертельного исхода.

Отец Эрнеста не выдержал уродства сына и ушел из семьи. На руках Марии остался гибридный малыш – с тремя руками и с очень гибкими пальцами на ногах, они также не уступали в длине и гибкости пальцам рук. Так называемые дефекты не помешали Эрнесту стать превосходным музыкантом. Не существовало ни одного человеческого музыкального инструмента, на котором он бы не смог сыграть. Эта его способность помогла ему пройти отбор в консерваторию и превосходно обучиться играть на Космическом рояле.

Мать дала почитать сыну короткое электронное письмо из консерватории:

«Эрнест, рады сообщить тебе о блестящей сдаче итогового экзамена. Также поздравляем с присуждением звания космического музыканта!»

Пока Эрнест все перечитывал и перечитывал это сообщение, пришло еще одно с пометкой «Очень важно». Ну, этого сообщения он никак не мог ожидать. Его получают только маститые космические музыканты, да и то не все. В сообщении от Межгалактического Союза было написано:

«Многоуважаемый космический музыкант Эрнест Бах, в связи с приближающимся Днем межгалактического единства просим Вас стать представителем человечества и сыграть свое произведение на Космическом рояле. Мы очень надеемся на Ваше согласие. Ответ ждем сегодня».

Сын и мать в недоумении долго смотрели друг на друга в полной тишине. Согласие на выступление в День единства коренным образом могло изменить всю их жизнь.

– И что ты решил? Что им ответишь?

– Я… Я должен дать согласие! – и тут же отправил Союзу свой утвердительный ответ.

До праздника оставалось два месяца. За это время Эрнесту нужно было подготовить выступление – грандиозное выступление! И он начал работу. С чистого листа нотной тетради. Исполнять свои старые, пусть и великолепные произведения, он не хотел.

Эрнест на два месяца стал затворником. Даже с матерью особо не общался. Мария за закрытой дверью в комнату сына часто слышала тишину или оглушающий звук разлетающейся на кусочки кружки или тарелки. Значит, у Эрнеста все хорошо, а посуду можно купить новую. Все равно старая утварь больше не соответствовала статусу сына.

В День межгалактического единства дверь спальни Эрнеста энергично распахнулась.

– Мой милый Эрнест, посмотри, какой замечательный костюм тебе прислали из Союза к выступлению! Как твоя работа?

– Все замечательно, мама. Сегодня ты все сама услышишь.

*  *  *

В назначенный час за Эрнестом и Марией пришли. Ввели их в искусственную кому и на космическом корабле отправили на место проведения праздника. Каждый год это тайное место менялось, но все равно никто из гостей не должен был знать, где именно проводится межгалактическая встреча.

Концертный зал был огромен, по размерам он, возможно, не меньше целой планеты. Все места уже были заняты невообразимыми формами разумной жизни. Марию посадили в ложе для особых гостей, из которой можно было своими глазами разглядеть, что происходит на огромной сцене, в центре которой чудовищным храмом возвышался Космический рояль. «О, Вселенная, скоро здесь будет играть мой сын!» – Душа матери была переполнена трепетом перед выступлением гениального сына.

Праздник в честь Дня межгалактического единства начался с выступления глав Союза. Хоть и говорили главы на своих родных языках, но каждый гость все понимал. Сидячее место каждого было окружено индивидуальной невидимой аурой, выполняющей роль переводчика и щита на случай непредвиденных обстоятельств. После Союза выступили главы основных производств, продемонстрировавшие свои основные и необычные достижения за год. А представили они действительно много интересного: от новейших модификаций космических кораблей до открытия ранее неизвестных видов простейших в отдаленных уголках Галактики. Музыкальный концерт был подан на десерт. В этом году три расы удостоились чести поделиться своими музыкальными достижениями. Эрнест должен был завершить концерт.

Традицией каждого космического музыканта было передать через музыку темперамент своего народа, темп жизни на родной планете и связь их народа с Галактикой.

Первые два исполнителя так и сделали. Их музыка пленяла, рисовала яркими оттенками жизнь их народа, заставляла сердца биться чаще. Кто-то плакал, кто-то смеялся, слушая их музыку. Техника исполнения музыкантов также внушала благоговение. Рычаги, клавиши и педали рояля будто жили своей жизнью. Движения исполнителей были неуловимы, они будто бы срослись с инструментом, стали его сердцем.

Каждое выступление завершалось восторженными возгласами зрителей. Все расы понимали и ценили то, о чем говорилось в музыке. Когда же за рояль сел Эрнест, то что-то в концертном зале поменялось. Зрительный зал смолк, воцарилась тишина. Космический музыкант от человечества, казалось, погрузился в глубокий транс.

Глаза его были закрыты, но три руки грациозно передвигались по клавишам и рычагам. Звука не было. Но музыкант играл, все это видели. Беспокойство – вот что почувствовали все. Почему не слышно музыки? Каждый оглянулся на соседа, чтобы понять, не он ли один оглох. Мария задрожала: «Эрнест, я в тебя верю…»

Вдруг музыка оглушила толпу, но не из центра зала, а как будто бы из стен, из самого космоса. Музыка била прямо в души, внушала страх перед чернотой космоса, перед его невероятными расстояниями. Каждый из слушателей готов был задрожать и застонать от осознания своей никчемности перед необъятным и непостижимым.

Но страх вскоре развеялся, струи холодного звучания сменились теплым порывистым ветерком. И тут вступило в игру человечество. Эрнест показал, как страх человека и каждого живого существа после первого контакта начал улетучиваться, а потом сменяться ощущением безопасности.

Эрнесту удалось донести до каждого, что в единстве сила, что все расы одинаково необходимы и ценны. Его музыка побудила каждого отвлечься от сцены и обратить внимание на своего соседа, улыбнуться ему.

Затем настроение музыки снова изменилось. Звуки закрутились, разбежались и развернули целую историю Вселенной: от Большого взрыва до текущей секунды. Музыка пробудила из пепла погибшие миры, квинтиллион мертвых душ, ушедших в небытие ради наступившего будущего.

Слезы благодарности и смирения прыснули из глаз, которые видели безмятежное лицо Эрнеста. Он все так же играл, прикрыв веки. Когда музыка прекратилась и Эрнест встал из-за рояля, зрители поднялись вслед за ним и заполнили пространство возгласами одобрения и благодарности. Его музыка очистила души и раскрыла глаза. Мария стояла вся в слезах и дрожащими губами, как молитву, шептала: «Мой сын, мой бедный сын…»

На следующий день после празднования произведению Эрнеста дали имя «Межгалактическая соната» и запретили ее повторное исполнение. Самому же Эрнесту Союз дал место преподавателя в межгалактической консерватории с условием, что он больше никогда не будет играть на Космическом рояле. Слишком уж сильные и искренние эмоции вызывает его музыка. А такая музыка способна управлять умами.

Эвелина Глушкова

В тишине

Рассказ

Слова, слова, слова… В нашей жизни они начинаются с тоненького хрустального ручейка, а потом превращаются в океаны. Правда, некоторые ручейки становятся болотистыми прудами, а прочие и вовсе пересыхают – в этом кроется вся правда жизни.

Слов в жизни Льва Станиславовича становилось все меньше, затухали знакомые голоса и обеденные разговоры, тишина поглощала все вокруг.

Сегодня он возвращался по знакомой дорожке к своему дому медленными старческими шагами и все сильнее нуждался в поддержке старинной подруги-трости.

Дом его прятался меж больших тополей, стоял один, высоко, словно заброшенный маяк – серый, нелюдимый, пропахший сыростью. Лев Станиславович проходил вдоль знакомого забора, в десятый раз покрытого зеленой ядовитой краской, краска его дико раздражала, и, будь он помоложе, давно бы содрал ее и покрыл забор по-человечески, но вдохновения у него сейчас хватало лишь на яичницу. Подъезд был покрыт слоем живучей тополиной моли, старик немного поворчал и вошел внутрь. Там он столкнулся с Таней, девушкой, полной несбыточных надежд и желаний, глупой и причмокивающей, которая осмотрела своего соседа с головы до ног и произнесла: «Тц». Девушка, нудная, как роман о невзаимной любви, была всегда неприветлива, вдруг спросила его о здоровье. Старику стало от этого сладостно, пара слов разбавила его тишину. Внутри подъезда все было покрыто оранжевым кафелем и покрашено таким же цветом. Этот цвет, по мнению жильцов, изгонял депрессию, но Лев Станиславович только ее и ловил на этом параде идиотизма. Дешево и весьма незамысловато, но зачем же они оставили почтовые ящики синими?!

Каждый шаг старику казался восхождением на Эверест, обычная лестница к лифту вызывала много осложнений.

Дверь в его квартиру открывалась тяжело, квартира была темной, но совсем непыльной. В коридоре висело зеркало, а на нем много разноцветных бус, старый комод и ящики с обувью. Из его вещей здесь была лишь гора газет, наваленная возле входа. Обои в этой однокомнатной квартире были зелеными, исключением была лишь кухня: здесь жена Маша настояла на цветах, они мечтали скопить денег себе на дачу и обязательно бы их посадили. Цветочные обои в кухне казались ему теперь венками, которые почтительно укладывают в местах вечного покоя и мира.

Жил Лев Станиславович скромно – диван, телевизор, возле него радио на стене; шкаф с хрустальными поющими богатствами, где на одной из полок гордо восседал мраморный лев; стол, заваленный книгами и всякой мелочью; и шкаф с его заводскими нарядами, там белые рубахи, галстуки, пиджаки и шляпы дружно жили с его галошами и телогрейками. Единственное, что в этой квартире берегли, – это пластиковые окна и подоконники, подаренные дочерью на юбилей. Все подоконники были аккуратно накрыты резиновой срезанной скатертью и украшены горшками цветов.

Сняв обувь, Лев Станиславович сразу проследовал на кухню, поставил чайник на исцарапанную железной губкой плиту, открыл деревянные ящики и нашел все необходимое для чаепития. Он придвинул один табурет к столу и поздоровался с супругой, которая теперь жила в рамке на фото. Ее улыбка с огромным букетом сирени делала приветливыми каждую ложку, чашку, блюдце в этой вечной мерзлоте. На фотографии старость уже посеребрила ее длинные волосы. Он никогда о ней не упоминал и всем новым знакомым говорил, что не был женат, чтоб не спрашивали и не теребили наспех перебинтованное сердце.

На столе он заметил сотовый, который никогда не носил с собой. На нем было восемь пропущенных от дочери. Он задумался: что ее заставляет звонить – безграничная любовь или сухое ожидание его смерти? Наверное, безграничная любовь все-таки принесла бы ее изящные ноги в пятую палату кардиологического отделения, в котором он пробыл неделю.

Врач Зайцев сообщил, что это был последний из трех возможных инфарктов и дальше Станислава Львовича ожидает чуть отсроченная смерть.

«Интересно у нас устроено, что о смерти вам сообщают, не удосужившись даже выучить ваше имя. Весьма любопытно и заставляет о многом задуматься. У Зайца вся жизнь впереди, а старый пес идет на покой, – ехидно прикинул Лев Станиславович. – Как бы Зайца волки не съели за глупый вид».

Телефон громко звякнул, вернув пожилого мужчину из раздумий в реальность.

Старик быстро выпил чай, закусив сухарями с сахаром. Взял из спрятанного от всех невзгод и гроз чулочка пятьсот рублей и выдвинулся в гости. Он зашел в ближайший супермаркет и купил абсолютно необычный для него набор: лососевая икра, хлеб и шампанское. Двери магазина быстро за ним захлопнулись, слегка ущипнув брюки. Это вызвало у него много улыбок.

Осень в этом году была невыгодной. Мокрая и червивая, с запахом тоски.

Чуть поодаль его ждал парад бабушек: как названные невесты, присланные царю, они стояли или сидели, кто в чем. Он никогда у них ничего не покупал, но любил пощекотать их нервы неуместными репликами. Например, специально рассказывал возможным покупателям, что яблоки у них червивые, а цветы почти завяли. Уходя, он называл их старыми марфушами, они ворчали, а он внутри чувствовал искорку подростка, дергающего девчонок за косички.

Лев Станиславович шел к метро, размышляя о своей скорейшей смерти. Есть ли там что-то, там, наверху? Приглядывает ли кто за нами? Ждет ли он его? Нужен ли он там, или прямиком отправится вниз за то, что дразнил марфушек? Представить, что скоро умрет, он не мог. Его взгляд блуждал, прыгая с машин на дома, с домов на лес и близлежащие деревья, и остановился на рябине. Как же он раньше не замечал, в этом году она вновь ожила. Пять лет она стояла замерзшая и сухая, не пережив холодную зиму, а теперь вновь скидывает желтые листья со своего много раз подпиленного ствола. «Разве это возможно?!»

Он долго шел по знакомой дорожке, наслаждаясь порой игривыми, весьма нахальными воробьями. Он тоже когда-то был таким. Или хотел быть.

Наконец больные колени смогли усадить мужчину в трясущийся вагон метро. «Отчего колени у стариков болят?» – вопрос закрутился сам собой в седой голове. «Наверное, от обреченности и безразличия вот этих вот товарищей в метро. Даже в глаза не смотрят, вот от этого боль в коленях появляется, да и сердце сдает».

Лев Станиславович сегодня был погружен в воспоминания, такое случается, когда смерть становится близкой подругой. Он вспомнил, как строились станции, их новый красивый кафель, эхо метро, словно долгая и протяжная песнь соловья. Он вспомнил, как все в те времена дышало и жило.

Он вспомнил, как студентом бежал на пары, перепрыгивая ступени, тогда метро казалось ему стремительной силой, которая несет его к мечтам.

Вспомнил, как с женой впервые спускали сюда коляску, хохотали, оттого что не все так легко в родительстве, тогда метро было хорошим терпеливым другом.

Вспомнил, как впервые спустился сюда без нее, увидел ржавчину повсюду, она съела всю былую пылкость, красоту, точно рак, унесший жизнь любимой.

Но он никогда не думал, что состарится в один прекрасный день, как и это метро. Солнце больше сюда не заглядывает, остался лишь дикий шум, холод и полные равнодушия друг к другу люди.

Лев Станиславович добрался до нужной станции, его новый знакомый Савелий Степанович жил на Маяковской. Особенная теплая привязанность была у него к этой станции. Она – словно крылья, свобода полета в натруженном городе. Он часто просто выходил из вагона метро и сидел на этой остановке часами. Станция оживала, вокруг кружились молодые дамы на их первом балу, играла скрипка, и все это соединялось для него с любимым стихотворением Маяковского «Любовь любому рожденному дадена». Казалось, сам поэт здесь сидит и пишет, зайди за угол и встретишь Владимира Владимировича.

«Главное – идти, не останавливаясь, сядешь – помрешь», – такую установку старик себе придумал, чтобы наверняка добраться до места встречи.

По пути пожилой мужчина успел раздать советы по воспитанию детей и собак. Зачем он это делал, он и сам иногда не понимал, собак он не заводил, а воспитание его детей оставляло тяжелые мысли и желание лучшего. Один парень спросил:

 – Не подскажете, где здесь улица Малая Дмитровка?

Лев Станиславович точно не помнил, но уверенно ответил с указанием направления:

 – Туда беги.

Тишина оставалась все такой же звонкой, напряженной, пусть хоть кто-нибудь ее нарушит. Возле подъезда он заметил скамейку под тополем. Старик решил на нее присесть, хотя приятель наверняка его заждался. Ветер ласкал листья, забирая избранные в свой безмятежный полет, они летели, кружа и завораживая своего зрителя, и давали крайний в этом году танец. Листья кружили с обещанием скорой встречи следующей осенью, правда, Лев Станиславович этого в ответ, увы, обещать не мог.

В какой-то миг старичку пришла в голову затея – поиграть со временем. «Сколько листьев поймаю, столько лет еще и проживу». Он старательно, как котенок, бегающий за бантиком, с упоением и озорством ловил падающие листья, пока ветер не прекратил их вальс. Всего удалось поймать три листа.

– Лева, ты чего расселся там? – Лев Станиславович узнал голос своего соседа «по камере», так они в шутку называли больничную палату. – Аль Софью поджидаешь? Скверная баба, лучше не жди! Поднимайтесь, Лев Николаевич, на седьмой этаж, будьте так любезны.

Савелий Степанович взял за привычку сравнивать друга со Львом Николаевичем Толстым, вечно придумывая шутки по этому поводу.

– Эх, поклон вам за танец, – обратился Лев Станиславович к листьям. – Надеюсь, вновь с вами свидеться.

– Ты где же шатался, бандит, я уж думал в морг звонить, смотрю, он листья ловит, сдурел, чо ли, Лева? Мы тебя уже заждались.

Савелий был мужчиной преклонного возраста, почти лысым, с большим острым носом, очками в черной круглой оправе, которые увеличивали его глаза втрое, казалось, будто он тебе в душу смотрит. Хотя по нему было видно, что он добрый простак, точно умеющий свистеть и плеваться. У Савы было два золотых зуба и ни одной целой чашки в доме. Пальцы его сильно скрючило, такой меткой отблагодарила его работа, которой он отдал сорок лет своей жизни.

– Савелий, духота такая, ты чего два свитера напялил? И кто – «мы», ты ж один в доме.

– Ну, Лева, сердешники морозятся, ноги мерзнут, чорт. Чую, я тебя ждать на том свете буду. Ну, никак не наоборот, – говоря это, Савелий Степанович то появлялся, то пропадал в соседней комнате.

– Ну, это мы еще поглядим, – наконец Лев Станиславович отделался от своего советского пальто с черным воротником, водрузив его на металлический крючок возле входа, таких крюков на стене было не меньше десяти.

В коридоре только петли на стене служили украшением, в углу еще было пару плетеных корзин с ароматом грибов и леса.

Льва Станиславовича заинтересовало, кто же еще есть в доме, и поскольку Савелий ему на этот вопрос не ответил, гость прошел в гостиную, все осматривая. Савелий Степанович жил скромно, правда, комнат было три: гостиная, спальня и кухня.

Первое, что бросилось в глаза старику, была елка, метра два в высоту, прям как в сказке, ровная и аккуратная, иголка к иголочке. Будь повыше она, точно стала бы первой елкой страны, в Москве на Красной площади.

– Сава, откуда эта красавица? В парке рубанул? Нельзя, Савелий, оштрафуют.

– Погоди, Лева, сервиз несу, – с этими словами товарищ появился в комнате, аккуратно поставил сервиз на старый деревянный стол. Кое-где уже лак обсох и потрескался, но видно было, что стол берегут.

– Вот дрянь, Лева, я скатерть не постелил, помоги все поднять.

Мужчины вместе взялись за праздничные тарелки и фужеры, ложки и вилки.

Савелий достал хорошо отглаженную красную скатерть с оборочками: жена Катенька ее сшила, и каждый праздник он ее достает, потом обязательно стирает вручную, замачивая пятна.

– Чего это я расселся, я принес гостинцы, – Лев Станиславович достал все, что недавно купил в супермаркете.

– А водка где? – спросил Савелий Степанович. – Без водки я умру быстрее, чем врач обещает.

– Нельзя водку, Сава, не гневи Бога и врачей, шампанское – вот это по-новогоднему. Ты вона и так – «мы» да «мы», хотя один в квартире.

– Да кот у меня есть, дурень ты. Кирпич! Кыса, подь-ка сюды… – С громким ворчливым «мяу» из кухни появился толстый неповоротливый кот, он сразу прыгнул в самое роскошное кресло в комнате, явно показывая, что оно принадлежит ему. Почему его зовут Кирпич, вопросов не вызывало, он был рыжее всех рыжих на свете.

– Мордастый какой, – сделал комплимент коту Лев Станиславович.

– А то, жрет, как корова, только пользы ноль.

Кот спрыгнул с кресла и сначала обнюхал носки Льва Станиславовича с таким видом, будто делает замечание, а потом принялся чесаться об елку.

Все это очень забавляло гостя, и он заключил, что кот, по-видимому, не глупый, но нагловат.

– Так откуда елка, Сава? Какая же она хорошая!

– Да из сада привез, спилил вчера. Мы ее с Катей для внуков сажали. Думали, будут к нам приезжать, будем ее украшать зимою. А теперь кому ее? Дети носа не кажут, внуки – уж тем более. Не нужен им ни сад, ни елка.

Савелий Степанович открыл верхние плохо прибранные полки шкафа и стал в них что-то искать, пару раз у него вырвались неприличные слова. Вещи рвались с полок наружу – то наспех засунутая подушка, то шаль.

Наконец он достал коробку, на которой ровным красивым почерком с заботой о других были разноцветными красками нанесены буквы – «Игрушки». Аккуратно поставив коробку на табурет, Савелий опять запустил руки в полку, теперь там он смог найти два газетных свертка.

Лев Станиславович сразу догадался, что туда укутаны главные гости вечера – дед-мороз и снегурка.

Савелий взял коробку крепко в руки и, подперев ладонью дно, уселся за стол, но не стал ее открывать, как того ожидал Лев Станиславович. Он убрал ее под стул.

– Лева, прежде чем мы елку украсим, есть у меня к тебе разговор серьезный. Я тебе подарок приготовил, – с этими словами хозяин дома извлек из своего нагрудного кармана носовой платочек. И протянул его своему товарищу.

– Сава, так я сюрприз не готовил, ты уж извини, не знал, что ты будешь Дедом Морозом.

Старик увидел, что на платке красной ниткой по белоснежному хлопку вышиты его инициалы – «Л. С.».

– Сава, это ты сам, что ли, сделал? Ну, мастер!

– За столько лет без нее, – Сава сказал это, кивнув на фотографию, приклеенную к торцу зеркала, – я, Лева, научился и шить, и готовить, и жить по-другому. А все равно не получается. При ней соли всегда хватало, блины были сладкими, зашитые рубашки не рвались, да и морда у кота была счастливее. Без нее никак.

– Красиво вышло, спасибо, – Лев Станиславович поблагодарил товарища искренне, платок ему очень понравился.

– У меня к тебе будет просьба. Не знаю, как ты ее примешь, ведь знакомы мы совсем недавно, – начал Савелий. – Знаешь, Лева, я всегда во всем по жизни был в первых, вот и сейчас наверняка тебя обгоню, да там и встретимся мы с тобой, ежели, конечно, ты не грешил.

Савелий поднял на собеседника глаза, в три раза умноженные, с мольбой и опасением. От этого взгляда внутри Льва Станиславовича все похолодело, но он не торопил собеседника, видя, что слова даются ему тяжело.

– Просьба у меня такая: ты забери себе кота, коль так выйдет, я-то никому не нужен, а кот с дурным характером – тем более. Он уже стар, долго не проживет. Вот жизнь у нас, Лева, – Савелий Степанович говорил с горечью в каждом произнесенном слове. – Соревнуемся с котом, сколько нам деньков осталось.

– Заберу, у меня-то его морда будет посчастливее, чем с тобой, – оба старика улыбнулись. Захотелось Льву Станиславовичу пошутить, чтобы не было третьей гостьи сегодня. Даже упоминать о ней не хотелось. Пусть сегодня смерть не омрачит праздник, а подождет малеха в коридоре, когда пригласят иль пока не пошлют куда подальше.

– Обещаний брать не буду.

– А я тебе его сам даю, –  ответил Лев Станиславович.

Друзья взглянули друг на друга, Савелий убедился, что просьба принята. Мужчины начали доставать столь дорогие воспоминания из коробки. У Льва Станиславовича были точно такие же новогодние игрушки.

– Огоньки забыли, Лева!

– Гирлянду, что ли, это ты прав, она первая должна на елке быть.

Нарядив елку в гирлянду, Савелий и его гость включили ее, воткнув в розетку.

Комната преобразилась. Запахло праздником.

Огоньки трыньк-трыньк, сияют.

Савелий что-то бормочет.

Кот в ногах греется и играется.

Аромат икры стоит, аж слюнки текут.

На елке шары, и совы, и мишки полярные.

А огоньки все трыньк-трыньк, и от них приятно.

Что-то за окном звякнуло, машины сигналят.

А в шарах довольные лица отражаются, ну, как дети прямо.

Кто-то поет по телевизору.

Звезда на макушке установилась, красивая, золотая.

Чайник кипит, и жарко от носков шерстяных.

И красные шары со снежинками.

И лыжник в прыжке на елке.

Пуговица отрывается, висит на кофте, не беда.

И кот мяучит, лижет пальцы, балбес.

И вкусно пирогом пахнет.

Деда-мороза под елку со снегуркой в мишуру, конечно, укутали.

Хрустальные сосульки подвесили.

Новый год в сентябре.

И огоньки сияют трыньк-трыньк, комнату озаряя.

И хорошо, и тепло, и сладостно, и нет больше тишины.

И не будет.

В кармане брюк пригрелись три листочка, а значит, будет завтра.

Жулдыз Жумабаева

Перемирие на палочках

Рассказ

Я был в пятом классе, когда мы с Антоном попробовали курить. Не сказать, что нам понравилось, но так было нужно. Зачем? И влетело ли мне за это от самой доброй мамы на свете? Сейчас все расскажу.

Была уже половина девятого, близился закат, а я собирался встречать коров с табуна, открыл ворота заднего двора и вышел за них. Совсем недавно прошел дождь, воздух был приятный и по-летнему влажный, пахло травой и полевыми цветами. В руках моих была палка, сапоги елозили в грязевых лужах, я старался ходить осторожно, чтобы не упасть.

Я искал червей. Выуживал их из тонны грязи и навоза, извивающихся, словно змеи, а они цеплялись за палку и танцевали уже на ней. Завораживающее зрелище. После я стряхивал их в банку и запирал там до будущей рыбалки на нашем озере.

Раз в неделю либо я, либо Антон проворачивали такое, и это в том случае, если бывал дождь. А как-то летом у нас была полнейшая засуха! Весь бабушкин огород мы поливали каждый день, а пшеница? Она ведь чуть не иссохла, и папино производство чуть не остановилось.

Дедушка тогда пошел в сарай, вытащил оттуда самого большого барана и наказал рабочим его зарезать к пятнице. В пятницу к нам приехали родственники из других поселков, мы читали молитву и ели бешбармак. А на следующий день пошел дождь.

Этим летом проблем с дождями не было, у нас с Антоном уже было порядка пяти банок свежих червей. Но на рыбалку мы так и не сходили. В этот день он бежал ко мне со всех ног. Его спортивные шорты болотного цвета открывали колени, а завязки по бокам прыгали из стороны в сторону, затасканная футболка испачкалась в грязи. Белые волосы на лбу взмокли, он вспотел и выглядел уставшим.

– Али! – друг запыхался, его слова трудно было разобрать. – Там Тагир…

– Что? Опять кого-то побил? – встревоженно спросил я.

– Нет, нет… – Антон взял паузу, чтобы отдышаться, зеленые глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Ну, не томи же! – взвыл я.

– Тагир зовёт нас…

– Тагир зовёт нас? – переспросил я.

– Тагир зовёт нас, – повторил Антон, – за свой сарай, – закончив, он уже был готов рухнуть в грязь от усталости и от чувства выполненного долга.

Все знали, что Тагир не самый добрый малый. Да и не малый он вовсе – старше нас на два класса! Он уже давно гулял с девчонками и разбирался с мальчишками за школой. А что творилось за сараем? Никто внятно не говорил, но мы слышали, что целым оттуда никто не возвращался.

– Зачем? – я мысленно переигрываю все свои «косяки». По сравнению с папиным: «Сынок, надо поговорить» – предложение «Тагир ждёт вас за сараем» было куда опаснее.

– Делать нечего, Ли, – отчаянно произнес Антон, – иначе они найдут нас в школе, и нам тогда точно не жить.

Нехотя я заковылял за Антоном. В голове, словно в фильме, ярко вспыхивали воспоминания.

Конец мая. Жара. Знойное солнце сжигает крышу школы. А за ней крик и умоляющие просьбы отпустить. Я иду на него, хоть и сказали ребята стоять. Антон, как всегда, был рядом, ну, любил он всякие авантюры. Выйдя за угол, мы рассмотрели, как пятеро семиклассников стоят вокруг одного.

– Ты чего замолчал? – Антон прервал мои думы.

– Ничего, – нервно ответил я. – Как думаешь, из-за чего он нас позвал?

– Ты думаешь, мы не выживем? – Антон почесал затылок, а потом напрягся. – Конечно же, из-за случая за школой. Хоть и прошло две недели, но Тагир ничего не забывает.

– А мы надеялись, что пронесет, – я с трудом выдохнул.

– Тагир никогда ничего не забывает, – заключил Тоха и поплелся вперед.

*  *  *

Уже почти стемнело, когда мы зашли за сарай к Тагиру. В свой двор он никого не пускал, даже своих друзей. Все в деревне знали, что у него живет злой пес, такой же задиристый, как и его хозяин. Когда мы проходили мимо ворот, то услышали громкий лай взрослой собаки и резко отбежали от них.

– А если он скормит нас собаке? – глаза Антона от ужаса раскрылись.

– Для собаки ты слишком тощий, – посмеялся я и подтолкнул Тоху вперед.

Ну, вот и заветное место. Со стороны двора это был обычный сарай, но с другой стороны была небольшая пристройка из досок, внутри нее – старый синий мотоцикл с люлькой, потрепанный музыкальный центр, на стенах неприличные постеры с изображениями женщин, а на полу инструменты и много бутылок. Вообще сарай напоминал типичный гараж среднестатистического мужика, только в мини-версии. По слухам, отец Тагира частенько зависал в этом мини-гараже со своими собутыльниками.

Тагир сидел на корточках и курил. Его друзья находились рядом: один, невысокого роста, видимо, самый младший из них, сидел на мотоцикле, другой копался в люльке, пытаясь сесть рядом. Остальные парни расслабленно сидели, словно взрослые, шутили дурацкие шутки, толкались и матерились. Громко играла музыка, это был дворовый жесткий рэп, коим увлекались все мальчишки в деревне.

Мы с Тохой растерянно переминались с ноги на ногу, не решаясь окликнуть их, и думали, до чего же нелепо было вообще прийти сюда. Как будто овечки сами пришли в клетку с тигром, но в этом случае мы с Антоном были настоящими баранами.

Я наблюдал за Тагиром издалека. Тагир был далек от этого шума, он задумчиво сидел и курил, затяжка за затяжкой. Бритую голову его покрывал капюшон, глаза были серые, отстраненные, злые и с вечной претензией, как у волчонка, но не теряющие при этом глубины и загадки. Кто-то заметил нас и свистнул. Друзья, облепившие Тагира, отошли, он встал, бросил сигарету, с небрежной легкостью толкнул мелкого с мотоцикла и вышел из сарая.

Вальяжной походкой он направился к нам и, находясь в шаге от меня, резко харкнул. Плевок едва коснулся моих сапог. Ясно, что сделано это преднамеренно, чтобы дать понять, что если надо – он обязательно будет поприцелистее.

– А я уж думал, ты не придешь, – проговорил Тагир, рассматривая меня. – Сопляк. Как там тебя?

– Али, – ответил Антон, спокойно и с достоинством. И ведь не скажешь по его уверенному тону, что его трясет при любом проявлении агрессии, но при этом он всегда держится достойно и не пропускает ни одних пацанских разборок. Что-что, а держать себя в руках мой друг умел.

– Секретаря привел, – заметил Тагир Антоху, – или ссышь, что одного тебя отшиздим? – Тагир повернулся к своим ребятам. Те одобрительно кивали, а кое-кто показательно приставил угрожающий кулак к ладони.

– Не бойтесь, достанется всем, – кровожадно улыбнулся Тагир. Музыка продолжала играть жестче и громче, хотя я не видел, чтобы кто-то добавлял звук.

– Зачем мы здесь? – вылетело из моего рта.

Тагир обошел меня со всех сторон. Следом подошли его отморозки и принялись ходить по кругу, как волки. По повадкам это была настоящая свора волков, у них была отработанная схема, у каждого своя роль. Я оглянулся на Антона. Вид у него был неуверенный, но держался он стойко. Не зная его, я бы подумал, что он совсем их не боится и вообще сам бы с удовольствием всех отметелил.

– А ты не знаешь? – Тагир хмыкнул и наклонился ко мне. В моих ушах забилось сердце. – Понимаешь, сопляк, ты в прошлый раз влез куда не надо. Там, где дела решаю я, сопляки получают по заслугам.

– А что, мелких можно обижать, по-твоему? – дерзко спросил Антон. Свора Тагира заметно напряглась.

– Если они не уважают старших, то можно, – сказал Тагир.

Один из здоровых парней подошел к Тохе и вывернул ему руку. Он чуть взвизгнул, но тут же взял контроль над собой и замолчал. Отморозок Тагира продолжал держать его руку.

– Желаешь что-то добавить? – глаза Тагира вызывающе сверкали. Я смотрел в ответ. Это было похоже на противостояние бойцов перед битвой: кому хватит духа дольше удержать свой взгляд.

– Что тебе нужно? – услышал я свой голос. – Хочешь ударить? Бей! Но только без своих подельников! Один на один! – в голосе прозвучала нотка нервозности, капли пота стекали по лбу и ушам, а сердце билось так, словно внутри меня ехал скоростной поезд.

Я был зол, мне уже хотелось покончить со всем этим и валить домой. А мама? А как же коровы, ох, я ведь не закрыл ворота!.. Все эти мысли тотчас пронеслись в моей голове.

– Давай уже! – крик мой эхом донесся по всему посёлку.

Я был словно спартанец. Я жаждал свободы и равноправия. Я был взбешен от несправедливости, мне было жалко моего времени, и я уже был готов выползти из этого чертового сарая хоть каким. Побитым, в крови, без руки.

Тагир чуть переменился в лице. Теперь он с любопытством наблюдал за моей вспышкой гнева. От неожиданности он выронил спичку, которую мусолил на протяжении нашей разборки. Он отвернулся к сараю, будто бы к своему алтарю за помощью, и резко повернул голову ко мне.

– Ладно, не кипятись, – его тон стал мягче, – пошли зайдем. – Он указал на сарай.

Взгляд Антона был полон ужаса. Киборг, державший его, ослабил хватку, и Тоха поплелся за мной. Мы определенно ждали худшего исхода. Я переживал за маму. Что с ней будет, когда она не увидит меня за ужином? А если я не приду к утру?

Тагир прошел к сараю, пошарил на небольшом столе рукой. Он нашел пачку сигарет, достал из кармана зажигалку.

– Давай зароем топор войны? – в его голосе была искренность и усталость. – Мы не будем никого шиздить, а вы…

– А мы? – Антон нахмурился.

– А вы покурите с нами, – коварная улыбка Тагира пронзила меня, а глаза его вызывающе сверкнули, – ну, давай, малый, ты такой паинька. А слабо побыть хоть раз плохим парнем?

Орки Тагира дебильно хохотнули. Он протянул сигарету. На моем лице отразилось достоинство и принятие всех последствий. Что ж, если того требуют условия, я согласен. Зато мальчишки вздохнут спокойно.

Бывало, от семиклассников не было продыху, они всегда поджидали кого-то за школой, спонтанно выбирая жертву. Две недели назад это был Максим. Хилый, со зрением минус десять, он был умным парнем или, как говорил Антон, «настоящим ботаном». Макса не обижали в нашем классе, по словам учительницы, это гордость класса, олимпиадник и обязательно отличник. Одним он давал списывать, а другим просто помогал подтянуть предметы. И что Тагир хотел от этого бедолаги?

Когда они его окружили за школой, Юлька – наша одноклассница, мигом позвала учителя, и Макса бережно увели. Но перед этим мы с Тохой чуть не встретились с кулаком Тагира и его своры, пытаясь защитить Максима. И вот за это сейчас наступила расплата.

Антон взял сигарету. Моя рука потянулась следом. Зажегся огонь. Белый сверточек задымил. Я прижал сигу к губам и вдохнул. Никотин проник в легкие, и я почувствовал небольшое головокружение. Это были не мои руки, не мои губы, что прикуривали, и не мои легкие, что вдыхали, все тело предательски жило жизнь тех засарайных пацанов.

Я курил и боялся. Боялся, что мама учует запах, поэтому додумался держать сигарету на двух палочках.

В какой-то миг нам с Антоном даже понравилось, мы заговорщически переглянулись, как будто оба поняли, что делаем что-то сумасбродное и опасное.

Мы совсем забыли о времени, о маме, коровах и червях, когда услышали издали несущееся:

– Али! Ты здесь? – это был наш рабочий. – Али! Мама зовёт! Кончай баловаться! – гулкий голос не смолкал.

Мы немедленно встали и засеменили вперед. Я оглянулся и увидел лицо Тагира. Как бы он ни старался скрыть его под капюшоном, я все же разглядел в тени легкую усмешку и игривые серые глаза. «Точно! Он решил подставить нас перед родителями!» – дошло до меня. И как я теперь покажусь маме… Тоха посмотрел на меня с пониманием, будто прочел мои мысли, и мы покорно зашагали вслед за рабочим.

*  *  *

Прошла неделя. Мама до сих пор была строга, но любовь ко мне все же испытывала. Она по-прежнему вкусно кормила, спрашивала о моих делах, но, несмотря на это, работы на улице прибавилось.

Мы с Антоном убирали сарай, носили воду и отправляли овец в загон. По вечерам поливали бабушкин огород, а потом садились и копались в гараже, делали все, что приходится, лишь бы, как сказал папа Антона: «Выбить эту дурь сигаретную».

Тохин папа был не против его помощи, поэтому после своей работы Антон помогал и нам. Хозяйство у семьи Антона было меньше, да и так нам было веселее. С тех пор мы, конечно, с Тохой не курили.

А что Тагир? До конца лета о нем ничего не было слышно.

Юлия Камильянова

И ложечка черного тмина

Рассказ

«– Саня, ты помнишь, что нужно полить цветок и выгулять Севку?

– А как? Они же меня съедят, если я их не полью и не выгуляю.

– Шуточки в строю. Поливай и выгуливай. На связи.

– Ура».

Липкая слабость просела внутри до кишок, так бывает? Голос мамы во сне такой ласковый, а перед глазами серая стена, грязный высокий потолок и скомканное одеяло.

– Кровь возьмем, – сквозь маску Саня еле слышит команду медбрата в космическом костюме.

«Дурные руки, кривые, он должен делать что-то другое», – Саня лишь отмечает про себя, подставляя синяки вместо вен молодому человеку с черной бородкой и кивая в знак признательности, когда он умудряется попасть в вену, а не промазать, как это было в прошлый раз.

«И имя у меня очень странное, почему же я – Саня? Девочки Сашеньками бывают, Александрами…»

Медбрат выключает свет и скрипит спец. одеждой, не закрывая дверь. Эта дверь – призрак, ведет в страшный коридор, в котором уставшие до безумия санитарки гоняют из конца в конец гремящие тележки с едой и средствами для уборки. И то, и другое – примерно одного вида, ни в том, ни в другом нет ни грамма жизни.

Вчера после обеда в страшном коридоре был переполох.

– Нина, тебя там к врачам вызывают.

– Да. Иду я, все из-за кольца этого, которое я сняла.

– С кого сняла, а с этого… который труп?

– Ну, да, не надо было трогать, а оно соскользнуло. Теперь из-за него целая история, надо его описать.

– Иди-иди, описывай быстрей.

– Да, никогда такого у меня не было… С этим К., как его, не помнишь, Фая, как его фамилия была?

– Кого фамилия? А, трупа, что ли?

Молчание. Нина не отвечает, несется в какую-то сторону, где, видимо, сейчас лежат вещи умершего человека. Их нужно передать родным.

Саня закрывает уши, но наушники не спасают. Не спасает комедия. Температура и кашель душат, а еще больше душит отвратительный склизкий запах то ли анатомички, то ли овощехранилища, словом, какого-то подвала, холодного и наполненного неживым – людьми, которые перестали жить, или овощами, которые точно не попадут в магазин.

«Овощи, господи, я – настоящий овощ, я ничего не могу, мне закатят сейчас снова антибиотик, и он разольется в крови, как склизкая жидкость из гнилых помидоров. Он всё убьет, ну, может, он и прав».

Температурный бред выключает, и в нем подкрадывается санитарка Фая, вместе с едой везущая одежду умершего; в бреду пульсирует красный огонек над зданием овощехранилища, в самой тяжелой части города, – там, где он проваливается в адскую пропасть и образует овраг – между небом и лесом, такую рваную яму, которая где-то на горизонте превращается в тоненькую полоску, означающую, что овраг – всего лишь предел земли.

«Мы все вернемся в землю, оттуда мы и пришли», – звучит чей-то голос внутри Сани, а со спины её обнимают огромные ангельские крылья.

«Фига се, какие, оказывается, мои, – Саня трогает себя за плечи, укутывается в одеяло. – Холодно, сука, как же здесь холодно», – ее место в предбаннике перед палатой, и она отстаивает его, потому что в палате витают бактерии всяких коков и вразнос, на уничтожение своих грудных клеток кашляют три женщины – две молодые, одна постарше. А четвертая, Раиса Павловна, ровесница Саниной мамы, не болеет легочной болезнью, но отрабатывает сердечную драму, которую пережила за не короткую жизнь.

«Буду мерзнуть лучше здесь, – думает Саня, и из коридора на нее несутся вместе с врачами в космических костюмах, санитарками и гуляющими больными сильные волны тех же стрептококков, умноженные на другие модные бактерии и вирусы.

«Целая команда», – Саня видит их, веселых и улыбающихся. «Мы пришли к тебе на обед и на ужин».

Сон отключается ночью. В коридоре снова переполох.

– Вези, вези, доктор не успел к ней прийти. Не дождалась.

Звуки мчащейся мимо каталки соскребают с Сани последние знаки бесстрашия.

«Здесь умирают, помнишь, здесь только вороны летают, забирают души», – Саня любит воронов, они же ее японские братья-мудрецы, но тут что-то не работает. Японский ворон-мудрец здорово мутирует в среднерусского черного бандита, который «вьется над моею головой» и очень хочет добиться добычи.

И уже, выходит, добился – два человека за два дня. Просто ушли, шагнули в неизвестность без Бога, без дьявола, без священника, без добрых слов напутствия. Здесь они – трупы. Были, ели, пили, принимали лекарства, а теперь перестали. Выписались. Кто забрал? Куда?

Саня натягивает на голову капюшон когда-то модной толстовки, завязывает веревочки под горло и ждет. Медсестра c пятисантиметровыми ногтями принесла капельницу, она умеет попадать в вену и даже спрашивает, не больно ли.

Другая бойкая медсестра постарше раздает наставления:

– Все. Девчата, завтра я в отпуск. Смотрите, если что нужно, вот видите, доктор в очках, очень хороший, зовите его, он послушать может… Что, температура у тебя? Давай прибегай под вечер, поставим тебе кетонал с димедролом. Я не люблю, когда не спят ночью, димедрол сама покупаю. Прибегай, ладно, напомни о себе. А то у меня последнее дежурство сегодня. А после отпуска думать буду, здесь за гроши не могу больше работать. А кто ж здесь будет работать?..

Саня не верит в кетонал с димедролом и в милосердие медсестры, но ночью ее накрывает снова – 38,6. Пот, липкая спина, мороз, одышка, изнурительный кашель. Три утра, только мантру читать в этой тюрьме.

–  Медсестра, девушка, матушка, где ты, милая, давай поставим кетонал с димедролом.

Не видно сестры, спит на полу в маленьком загончике, только калошки белеют на пороге.

«Пусть спит, ну ее», – Саня бредет обратно в своей предбанник. В палате бухают три прекрасные дивы, одна из них не спит и делится парацетомолом.

Ура, Саня спасена.

Любимый медбрат с девяти утра рвет предпредпоследнюю вену раз, предпоследнюю вену – два и последнюю вену – три. Не идет укол, не идет капельница. Саня резко:

– Хватит, не нужно, ничего больше не нужно.

Глаза, только и видные за маской, удивлены.

– Я не понял, не будем ставить?

Санино лицо скользко сморщивается и превращается в сплошное соленое пятно. Глаз – нет, дых-дых-бух-бух-хлюп-хлюп – дышать, я не могу дышать… Дайте мне валерьяночки, дайте!

Саня хочет крикнуть, но у нее нет голоса.

Крыльями Саня обволакивает себя как коконом. Крылья огромные, их и не спрячешь, белые, светящиеся, в них тепло, уютно и мягко, они обнимают и даже что-то нашептывают.

«Спи, ты поправишься, ты уже поправляешься».

«Крылья, милые, любимые, унесите меня, почему я попала в эту тюрьму?»

*  *  *

Кусочек яркого неба и облако над соседним корпусом. Небо смотрит так, как будто нет болезней, и ужасов, и смерти. Саня кутается в надетые друг на друга толстовки, капюшон почти никогда не развязывается, ноги радуются возможности свободного шага, а легкие хватают воздух кусочками, такими, какие могут сейчас переработать. Крылья прорываются сквозь толстовки, расправляются, и Саня не может устоять на месте. Хочется в разбег, но пока что-то не дает.

В углу рядом с соседним корпусом прямо на асфальте сидит курящее существо в незастегнутой пижамной куртке, ветер треплет его вихроватые космы, они развеваются как некий загадочный флаг, кричащий то ли о помощи, то ли о полном равнодушии. Вроде «я здесь, и мне уже не выбраться, я кашляю и буду кашлять, но мне все равно. Я буду сидеть здесь в любой позе, я сдался, но это ни о чем не говорит, смерть все равно не возьмет меня. Я встречу ее с сигаретой и на холодном асфальте, а ей даже не захочется иметь со мной таким дело. Смерть – загадочная же барышня, со своими обрядами. А мои обряды – сигарета и асфальт, холод и бесшабашность. С таким, как я, попробуй справься».

Худые согбенные мужчины разных возрастов неизменно курят и харкаются с двух сторон этих корпусов, устроенных в форме курая. В форме курая, кажется, все должно служить только здоровью. Саня не то чтобы фанатка курая, но в ее бледном сейчас сознании возникают картинки этно-концертов, которые она посещала: красиво, пронзительно, глубоко, как-то даже бездонно. Светло. Лучшие звуки флейт всех народов, а по сути они все – флейты, образуют такой купол над землей, который защищает от боли и гнева, от вожделения и зависти, звук буквально волнами оплывает людей, которые попадают в его ауру. Звук бережет. Саня чувствует это, хотя сама играет только на пианино. С детства училась и сейчас пришла к той стадии, когда пианино нужно не обычное, а такой небольшой синтезатор, чтобы подбирать на нем любимые вещи и чтоб занимало немного места. Саня мечтает купить такое фоно. Пока перерыв в мечтах. Хотя…

– Трофимова, быстрей, пробу антибиотика делать.

«Не хочу никакой антибиотик. Что еще придумали!» – Саня заскакивает в палату, где стоит с небольшим шприцем любимый медбрат. Один вид его вызывает дрожь. Только бы не нужно было колоть в вену…

Медбрат готов ввести укол – небольшую дозу нового антибиотика, просто подкожно, глаза его ничего не выражают, как всегда.

– Вы пробу сейчас сделаете, а если он мне не подойдет?

– Значит не будем его колоть.

Саня ежится, закрывает руку рукавом и покрывается испариной – спина, лоб, руки… Две недели сильной терапии как будто закрывают дорогу домой, палата все больше кажется домом, а антибиотик, новенький, свежий – самым главным спасителем. Саня ждёт и вдруг резко отдергивает руку.

– Не нужно. Не будем колоть. Чувствую, он мне не подходит.

– Скажите тогда врачу об этом.

– Хорошо.

Саня ежится и вспоминает обстоятельства последнего года. Умерла мама, уволили из училища. Куда-то подевались друзья. Родные… Все в других городах. Муж, бывший, претендует на часть имущества. Продажа родительской квартиры, покупка хрущевки. Смена района. Пособие по безработице. У Сани начинает кружиться голова, она замечает улыбку нового лекарства, которое еще не покинуло палату. «Давай попробуем, посмотри, на кого ты похожа. Не выздоровеешь без меня. Здесь будешь под присмотром. Кормить будут».

«Еще немного, и я скачусь в ту бездну, где не верят в себя… Мама умоляла не класть ее в больницу. Я здесь третью неделю, до этого еще неделю. Мне не легче, мне хуже, меня тошнит, мне страшно. Здесь никому не нужно мое выздоровление. Совершенно никому».

– Хотите выходить, пишите отказ. Но, в общем, дома даже стены помогают. Я  не буду против, температуры у вас нет. Главное, чтобы Вы на нас не обиделись…

Молодая врач шепчет из-под маски и покашливает, видно, что она правда хочет, чтобы Саня шла домой. Они ровесницы примерно. Саня кивает головой и подписывает бумагу об отказе. В отказе она торжественно пишет своей рукой: «Я беру ответственность за свое здоровье и свою жизнь полностью на себя».

И подписывается. В палату дружным строем, одна за одной, как-то даже не громко сегодня и очень участливо проникают санитарки: одна трет раковины, вторая протирает ручки, третья уносит мусор. Они по очереди спрашивают Саню: «Что правда выписываетесь?» Саня кивает. «Вот и хорошо, дома и стены помогают».

*  *  *

Однушка, пусть и не родная пока, показалась маленьким уютным гнездышком, немного пропахшая пылью, лекарствами, засохшими цветами, специями и сильным желанием выздороветь. Однушка счастливо пригласила войти, но Саня ввалилась, не дожидаясь приглашения, бросила вещи на пороге и бухнулась в разобранную кровать. Липкий пот, одышка, дышать – ну что вы, это такая роскошь, и все же – я дома! Однушка, стань моей единственной любимой домушечкой, не хочу помнить никакие старые дома, квартиры, хочу любить только тебя!

– Няо-няо-няо-няо!

– У тебя, однушечка, даже домофон есть. Вот надрывается. А недавно еще не работал…

Саня соскребает себя с постели.

– Кто там?

– Врач из поликлиники. Вы выписались из больницы? Откройте, нужен осмотр.

Не космический костюм, а обычный белый халат, маска, улыбчивые глаза, внимательные, неужели серые… Лет… Около сорока. Опыт, голос немного озабоченный.

– Вас выписали, или вы сами?

– Сама.

– Ну и правильно сделали. Все хорошо будет. Давайте я вас послушаю.

Слушает. Внимательно. Даже в больнице так не слушали. На пороге в комнату. «Да что туда проходить. Я сейчас опасен для вас, иммунитета-то никакого».

– Так что с легкими, доктор?

– Все в порядке у вас с легкими.

– Ого. Здорово.

– Вы всегда такая худая? Кожа да кости. Кушать надо. Вес набирать. Витамины обязательно. Через две недели анализы.

– Вы запишете куда?

– Уже пишу. И вот еще, смотрите.

Доктор достает из кармана халата мешочек с каким-то веществом.

– Ладошку подставьте, а лучше чашку дайте.

– Что это?

– Черный тмин. По чайной ложке каждый день.

– А как? Пить, заваривать?

– Пить, жевать, как хотите.

– Спасибо, доктор.

– Все. Ушел.

– Вы – лучший.

– Я знаю. Заеду к вам на следующей неделе. Апельсинок завезу.

Саня в обмороке падает на кровать и кричит в потолок голосом, которого нет: «Бактерии, миленькие, спасибо вам за то, что побыли со мной, я теперь смогу справиться без вас. Все антибиотики, спасибо вам, что лечили меня, но теперь мы с бактериями решили расстаться. Я беру ответственность за свою жизнь – сама!!! И ещё у меня есть ложечка черного тмина. И ложечка черного тмина…»

Елена Прошкина

*  *  *

Встречаю осень по одёжке,

Где лето бабье вклинилось и светит.

И чтобы что-нибудь заметить,

Иду протоптанной дорожкой.

Секреты спрятались и ждут,

И ветер листья подметает,

И эта осень точно знает,

Где будет следующий маршрут.

*  *  *

Параллели внутри и вовне,

Разветвление вероятностей,

Если увидишь меня во сне,

Может, это не сон, а реальность.

Замедляясь порой на миг,

Всматриваясь в плюс или минус,

Если увидишь, откуда ты,

Расскажи мне про Сириус.

*  *  *

Полушёпотом за околицу

Зазывает и ждёт распутица.

Перепевами, да за горлицей

Полечу, и желание сбудется.

Иль не сбудется, ну и что с того,

Параллели пересекаются.

Из великого ничего

В миллионах зеркал отражаюсь.

*  *  *

Переливами, пересказами

По красивому белому снегу,

Перезвонами, переглядами

Я куда-нибудь да приеду.

По лесной тропе меж заборами

Пережду, поломаю ум,

Полукриками, полустонами

Ом Мани Падме Хум.

*  *  *

За горою гора и выше

Поднимаюсь, почти лечу,

Может, внутренний голос напишет

Вместо «надо» кому-то – хочу.

Улыбаться и громко смеяться,

Быть такою, какая есть,

Петь контральто и не бояться,

И в одиннадцать вечера есть.

И быть может, ну кто ж его знает,

Правда это иль полная ложь,

Если в святки любовь выпадает,

Значит, точно её ты найдёшь.

Рада Камала

Охота на невинных

Рассказ

Он сидел в сумерках, задумавшись, на диване в гостевом холле своего офиса. Тонированные стекла и мягкий мрак помещения позволяли оставаться невидимым для прохожих и наблюдать за происходящим на улице, достаточно оживлённой для этого времени суток. Люди расходились с хоккея. То там, то здесь проплывали облака компаний, ликующие или печальные, но объединённые одним чувством – освобождением от тревог после часового крика и обретением тишины в глубине своей психики.

Вдруг на крыльце появился молодой человек. Его худое лицо, впалые глаза и заостренный орлиный нос выдавали проницательную и решительную личность, а также хитрый и хищный характер. Разглядывая его в окно, хозяин офиса услышал:

– Привет, моя дорогая, – парень держал в левой руке телефон, а в правой банку пива.

«Я так долго думал о нас и молился. Я молился весь день. И сейчас молюсь. Предо мной икона Андрея Первозванного. Я целую его, – при этих словах он качнулся и отпил из банки, – я умоляю тебя, будь со мной, он тоже хочет, чтобы ты была со мной, и я целую его икону сейчас».

Лжец снова отхлебнул из банки.

«Мне ничего не надо, кроме тебя и молитвы, и я готов посвятить жизнь тебе», – владелец орлиного носа качнулся сильнее, поддержав себя и опершись на наружную стену, продолжил: – Да, я буду искать работу… Да, я знаю, что твои родители верующие, я найду с ними общий язык».

Взгляд его холодных и расчётливых глаз устремился в точку перед собой.

В это время с другой стороны стены здания человек на диване отвлекся от созерцания города. Опершись на ноги, его руки вцепились друг в друга, он сконцентрировал внимания на телефонном разговоре. Услышанная наглая ложь задевала нежнейшие струны души, связанные с человечностью, Богом, женской беззащитностью и благородством мужчины. Она возмущала и подталкивала предпринять резкие действия.

Хотелось выскочить и ударить этого лжеца.

«Здесь нельзя, – сказал рассудок, – здесь камера, могут привлечь».

А из сердца всплыли облики дочерей, они уже девушки, и вот-вот можно выдать их замуж. Из возникших очертаний, пронизанных его любовью и заботой, его каждодневной молитвой за их счастье и душевное спокойствие, их добротой и отзывчивостью, девичьей невинностью и покладистостью вырисовывался обобщённый образ девушки, пред которой разыгрывалась чудовищная сцена.

– Я молю тебя и стою на коленях, целую икону Андрея Первозванного и молю тебя быть со мной, – сказал наглец, в очередной раз отхлебнув из банки. Он прислушался к словам на том конце провода, на его фальшивом лице обозначилась самодовольная улыбка, после чего он залпом осушил емкость с пивом.

Перед глазами пронеслась юность сорокагодичной давности, где хозяин офиса с друзьями был на прогулке. Его друг, Андрей, остановив юношеское общение у телефонной будки, сказал, что ему срочно необходимо поговорить с Татьяной. Он говорил с ней в присутствии друзей о своей любви и невыносимой разлуке, о создании семьи и безоблачном будущем.

«На коленях тебя прошу, жить без тебя не могу», – сказал Андрей и, не задумываясь, плюхнулся в доказательство в лужу, собравшуюся после дождя в протоптанной ямке. Его искренность и чистота помыслов не оставила сомнения в глазах приятелей, озарив зародившуюся любовь благодатью.

Чувства смешались от нахлынувших образов и воспоминаний, ярости от разыгрывающейся непредсказуемой и коварной сцены. Они заставили хозяина офиса сделать резкий шаг к двери. Все сознание было пронизано гневом за унижение женских идеалов и охоты на невинных. Тело приобрело стальную твердость, а руки сжались в кулаки. Одним прыжком он оказался у прохода, дернул первую дверь, щелкнул замок второй. В тот самый момент рядом с подонком оказалась толпа, унесшая его потоком в мутные воды его непростой судьбы.

Обессилив от нашедшего напряжения, мужчина опустился на диван. Голова склонилась к рукам. Отойдя от горечи упущенного момента, он начал молиться за ту, которая слушала неприкрытый для него обман. Для молодого и неопытного сердца это признание в любви выглядело так правдиво.

Алена Филиппова

Быть просто нами

*  *  *

Я хочу написать буквами и словами

О мухах белых в небе, что снежинки.

О том, как нам везёт быть просто нами.

Вдыхать морозный воздух,

Смотреть на небо серо-голубое

И трогать капли на сосульках.

И сделать что-то доброе для человека рядом.

Благодарить за день прошедший.

Хочу я написать стихами

О том, как нам везёт быть просто нами.

*  *  *

Всё повторяется:

Рожденье, смерть, потери.

Молитва Богу со слезами.

«Как дальше жить?» – вопрос.

Лишь темнота,

И хочется рассвета.

Пройдёт и это.

Жизнь закрутит снова,

И будет всё вокруг – любовь.

*  *  *

В каждом листке любовь,

В жёлуде новая жизнь.

Птицы улетели далеко,

Мы здесь остались жить.

Старые проблемы, друзья,

Чай по вечерам,

Холод пронизывающий, опавшая листва.

Хочется убежать туда,

Где нет проблем, где забываешь про холода.

Там люди добрые, тёплые сердца.

Но мы там, куда нас забросила судьба.

И плохо нам будет везде, если нам плохо здесь.

Не забывай, где бы ты ни был,

Всюду ты берёшь себя.

Свои проблемы в голове,

Страхи, сомнения.

И если хочешь сбежать,

Спроси: от чего?

От места, где живёшь, 

Или от сердца своего?

*  *  *

Пока толкались в очередях,

Читали новости,

Пугались вымыслам,

Пропустили весну, осень,

Ненавидели снег.

Искали предлоги не видеться с друзьями.

В эти моменты потеряли счастье,

Оно, как бабочка, выпорхнуло из рук.

Теперь ищем его по свету,

Такое простое и сложное,

Лёгкое и родное.

*  *  *

У тебя есть дар – это слух.

Через него ты можешь слышать

Молчание ветра, гул города,

Подслушивать разговоры.

Услышать, как тебя зовут.

У тебя есть дар, оберегай его,

Чисть уши – снимай лапшу.

И слушай, как поёт море,

И то, как тебе говорят: «Люблю».

Марина Фудина

Таня

Рассказ

Татьяна поступила на геолога. Она всегда знала, что свяжет  жизнь с этой профессией. Ей всегда были интересны камни и минералы. С детства она собирала их, где только могла, и к юности у нее накопилась целая коллекция.

Зная про увлечения дочери, родители Татьяны не удивились и поддержали ее выбор.

Татьяна училась хорошо и мечтала наконец испытать себя в первой геологической экспедиции: жить в палатке, работать под открытым небом, изучать породы, составы, находить окаменелости.

Женщин неохотно брали в такие поездки, так как требовалась выносливость, но, когда появился шанс, Татьяна, не задумываясь, согласилась. Так и случилась ее первая поездка на Алтай, где, помимо научных открытий, сложностей, в походе она познакомилась с Андреем.

Высокий, темноволосый, с голубыми глазами, молодой специалист сразу покорил сердце Татьяны. Он был старше, имел опыт в геологической работе и часто помогал новоприбывшим на объекте.

Через год они поженились. Татьяна забеременела, и ей пришлось оставить работу. Андрей продолжал ездить в экспедиции, а Татьяна ждала его приезда с нетерпением – послушать рассказы о новых открытиях. Она скучала по поездкам, но решила посвятить себя воспитанию сына. Андрей со временем реже стал ездить в экспедиции и больше занимался просветительской работой, писал научные трактаты, а потом и вовсе ушел преподавать в институт.

Тем временем сын Павел вырос и поступил в морское училище. Все говорили: «В мать пошёл!» – он любил природу, море, мечтал увидеть мир. Вскоре случился его первый рейс.

Однажды ночью Татьяна проснулась от телефонного звонка.

Любящее сердце матери было наполнено тяжелым чувством и тревогой.

Сухой голос на другом конце трубки произнес: «Пропал корабль, связь потеряна. По последним данным – в  Атлантическом океане».

Татьяна не плакала, она словно онемела и просидела у окна до утра. Когда Андрей проснулся, океан слез вылился из ее уставших глаз, ей было тяжело говорить ему о пропавшем сыне.

«Команду так и не нашли», – отвечали в поисковом бюро каждый раз.

Андрей, будучи всегда сдержанным в чувствах, стал пить.

Сначала один стакан, потом второй, добавились сигареты. Татьяна волновалась за него, но не могла ничего сделать. С исчезновения сына прошло три года. Корабль с экипажем считался без вести пропавшим. Андрей все пил, потерял работу в институте.

Из устойчивого человека, не слишком эмоционального, но доброго, он стал агрессивным и зависимым.

Татьяна не хотела находиться дома и все чаще пропадала на работе, особенно в праздники.

Рабочая смена в Новый год заканчивалась на два часа раньше, но она, пусть и уставшая от работы, сообщила начальству, что останется до конца смены, чтобы расформировать печенье по пакетам.

Когда магазин уже был закрыт, Татьяна принялась за дело.

От накопившейся усталости она тяжело села на стул и начала фасовать по пятьсот граммов в каждый пакет молочного печенья со сгущенкой.

Она неторопливо раскрывала как можно шире тонкий целлофановый пакет, клала несколько печений из большой общей коробки и ставила на весы.

Несколько штук случайно упали на пол и разломились пополам.

Татьяна тяжело вздохнула, облокотившись на сиденье стула левой рукой, подняла кусочки и положила рядом с книгой, лежащей на столе прилавка.

Жюль Верн «Таинственный остров» – любимая книга Татьяны. Она перечитывала захватывающий роман, когда была свободная минутка. Он ей напоминал о юности, когда она была счастливой и умела мечтать.

Татьяна обернулась и с волнением посмотрела на часы – 20:30, а это значит одно: алкогольный магазин еще открыт.

«Ждать до 22:00, – словно отдала сама себе приказ Татьяна. – Андрею скажу, не успела», – решила она так.

На минуту ее взгляд остановился на отражении в стеклянной витрине. На нее смотрела немолодая, практически совсем седая, исхудавшая женщина.

Соседи то и дело сплетничали. А она отвечала: «Андрей болеет, поэтому не видно его. Выгляжу плохо? Синяк? Так это недавно у дома поскользнулась, гляди, лёд какой, дворник еще не отбил ведь».

Так и жила она. Жалела. Всех жалела. Но только, к несчастью, не себя.

От мыслей Татьяну отвлек стук в дверь магазина.

Она незамедлительно подошла к двери и решила, что это Андрей, но на ее удивление это оказалась соседка по этажу.

– Горит! Квартира ваша! – протараторила она.

– Андрей! – проронила Татьяна и, не думая, побежала к дому, в чем была одета.

Квартира находилась на первом этаже. Черный, как ночь, дым закрученными вихрями валил из окон, соседи, как только заметили беду, сразу вызвали скорую и пожарных.

Андрея вынесли из горящей квартиры и увезли в больницу.

Когда пожар был потушен, Татьяна зашла внутрь: диван почти сгорел, стены почернели.

Она бросилась к шкафу, достала альбом с фотографиями и бережно прижала его к груди.

Через несколько дней ей позвонили и сказали, что опасность миновала, и Андрей идёт на поправку, и что, если бы его вовремя не вынесли, он бы задохнулся. Виной пожара была непотушенная сигарета.

На следующий день после звонка Татьяна пришла в больницу к мужу.

Он долго смотрел на нее, а потом заплакал. Татьяна первый раз увидела его таким. Казалось, душевная боль огромным потоком снесла все внутренние стены, отделяющие его от горькой правды.

Татьяна обняла мужа. Она не сердилась на него и простила, ведь она понимала, почему он таким стал, почему она такой стала.

Андрей пообещал, что бросит пить.

Говорил снова об институте, говорил, что Татьяне нужно уволиться и отдохнуть. Про молебен для сына.

Да много, что говорил. Как и раньше, когда еще сын был с ними.

Бог знает, что было бы, если бы не этот пожар.

*  *  *

Дремали сопки под туманом,

А солнце блекло в синеве.

И пахло чем-то сладко-пряным

В густой, у берега, траве.

А птичьи утренние песни

Сменились вовсе тишиной.

Кукушка спит, забыв все вести,

Вдыхая радостный покой.

Вот ночь пришла, ее так ждали,

Сияют звезды над холмом.

И месяц тонкий над полями

Блестит начищенным серпом.

*  *  *

Ночное небо – красота!

Так будоражит душу мне.

И звезды яркие горят

На темно-синем полотне.

И млечный путь меня зовёт,

Взгляд зоркий ввысь я устремлю.

Отправлюсь мысленно в полет

Я в неземную глубину.

Увижу множество планет,

Созвездий вышитый узор.

Витает в нежной синеве

Кассиопея, Орион.

Кометы рвутся в темноту,

Оставив пыли звездной горсть.

Но время близится к концу,

Я в этом месте только гость.

И вот стою я на Земле,

Такой любимой и родной –

И метеора яркий след

Пройдёт по небу бороздой.