№6.2020. Игорь Фролов. Заговор по договору, или Отцы и дети Игоря Савельева

Игорь Савельев. Как тебе такое, Iron Mask? – М.: АСТ (редакция Елены Шубиной, серия «Актуальный роман»), 2020.

А.С.Пушкин, «История села Горюхина»

Тем, кто еще не открывал новую книгу Савельева, я рекомендую мой отзыв не читать. Я собираюсь этот роман не анонсировать, но препарировать, и делать это не в поисках художественных достоинств или недостатков, а для того чтобы показать, как современный писатель может выбрать самую актуальную для определенной части нашего общества тему и раскрыть ее так, что два профессиональных читателя, дочитав роман, вынесут два противоположных мнения о смысле, который автор вложил в свое творение. Вот критик Лев Данилкин рекомендовал «Как тебе такое, Iron Mask?» так: «Фантасмагоричная жизнь путинского «нового дворянства» с самого начала предсказуемо привлекала к себе внимание крупных сатириков, которые разоблачали, бичевали и высмеивали ее. Но лишь Савельеву удалось то, что не удавалось ни Пелевину, ни Доренко, ни Сорокину, ни Проханову – перевести на язык художественной прозы главную фразу десятых годов: «ОНИ О..ЕЛИ».

Я не могу так коротко и определенно, поэтому буду длинен и занудлив. Начать с того, что роман я прочитал не отрываясь, хотя приступил к чтению с предубеждением, возникшим от анонса Данилкина. Этот оппозиционный рефрен совсем не нов, да и от хорошо известной мне писательской манеры Игоря Савельева я каких-то художественных открытий уже не ждал. И тем не менее роман захватил мое внимание с первых строк, заставил прочитать себя до последнего слова, которое, взорвавшись неожиданным новым смыслом, отбросило меня к началу, и мне не оставалось ничего другого, как перечесть роман заново, теперь с лупой литературного сыщика.

Но уже в первое прочтение я с приятным удивлением отметил высокую приемистость нового романа Савельева.

Автор не стал рассусоливать, знакомить читателя с персонажами, а сразу рванул с места, мгновенно, но плавно набрав скорость. Буквально из первых двух страниц читатель узнает, что Алекс Николаев – студент Кембриджа, живущий со своим бойфрендом, двухметровым, огромным, как горный хребет, чилийцем, который хорошо знает русскую историю, особенно дворцовые перевороты; что Алекс – сын могущественного политического деятеля России, но об этом в Кембридже не знает никто, кроме его бойфренда, поскольку никто не ассоциирует студента Николаева с русским влиятельным лицом – вице-премьером русского правительства Михаилом Николаевым; что в России буквально вчера произошел переворот, в результате которого президент смещен, а власть захватил некий Комитет во главе с бывшим вице-премьером, все тем же Михаилом Николаевым; что Михаил Андреевич просит сына срочно прилететь в Москву, но просит не сам, а через своего нового помощника, которого Алекс не знает, а до папы дозвониться не может: тот то ли в Сочи на Совете безопасности, то ли еще где. И Алекс собирает рюкзак, чтобы лететь в Москву.

Тому читателю, который следит за политикой, а значит, находится в курсе напряженных отношений власти и либеральной оппозиции, открывать гиперссылки авторских намеков довольно легко. Михаил Николаев работает с нынешним Главным (обозначен в романе как Mr. P.) еще со времен Ленсовета, потом питерской мэрии, вместе они перебрались в Москву. Конечно, питерских сейчас во власти – не один и не два человека. Но автор дает важную уточняющую деталь: Михаил Николаев окончил Ленинградский университет, а именно романо-германское отделение филфака. Круг подозреваемых резко сужается. Два влиятельных филолога, близких к Верховному еще с Питера, – они всегда на слуху. Вот один из них, постарше – его прочили в преемники еще в первый срок Президента, но звезды сложились иначе, и преемником стала компромиссная фигура – тоже питерец, но с юридическим образованием, – а филолог, поработав министром обороны, не так давно ушел на задний план, куда-то на заботу об экологии, – и Савельев обозначит эту дифференциацию прототипов, сообщив, что один из кандидатов в диктаторы по фамилии Степанов уже не у дел: послан руководить морскими котиками по болезни. Так что фокус читательского интереса останавливается на другом филологе, окончившем, как и Михаил Николаев, романо-германское, послужившим переводчиком с португальского, работавшим в ближайшем окружении будущего президента еще в питерской мэрии и т.д. Его имя сегодня не исчезает из постов политической блогосферы, либеральные СМИ называют этого человека серым кардиналом и главным виновником обрушения цен на нефть. Ну а еще недавно этот прототип был главной «надеждой» все тех же креативных сил на переворот – мол, устанет ближнее окружение диктатора от санкционного давления свободного мира и сместит супостата. Кстати, вот казусы актуальности: когда роман писался, прототип Николаева рассматривался либеральной оппозицией как угроза президенту; сегодня же, когда я пишу о романной ситуации, те же властители либеральных дум говорят, что обрушение цен на нефть – хитрый план по сохранению власти Верховного.

Когда при малейшем нажатии открываются дверки из романа в реальность, и ты видишь, что автор берет современных ему могущественных людей и переносит их в альтернативный мир, где один спихивает другого с трона, то я не могу не восхититься смелостью автора. Сам я и фамилий-то стараюсь в этой рецензии не называть – как бы чего не вышло, а Игорь Савельев не боится вслух проговаривать такие варианты, на которые их участники могут и обидеться. Впрочем, нахожу оправдание своей трусости в том же демократическом дискурсе: Савельев – уже другое, непоротое, как говорится, поколение, рос в свободные 90-е и не впитал с молоком матери страх наказания. Это что касается смелости политической.

Есть у Игоря Савельева и смелость сочинительская. Опять же примеривая на себя – вряд ли бы я решился писать почти от первого лица о сыне богатейшего и влиятельнейшего человека России, который, между прочим, в результате дворцового переворота приходит к власти, к вершине могущества! Но Савельев смело берется за дело, и, оказывается, у него есть свой рецепт приготовления образа героя из не опробованных автором на собственном опыте ингредиентов.

Как перевоплотиться в мальчика, с детства живущего при дворе, да не в роли прислуги, а почти принцем? Мы все состоим из детства: из тех игр, друзей, книг, родительских наказаний и поощрений, – словом, из окружавшего нас мира. И невозможно студенту, у которого это самое детство еще играет, скажем так, за спиной, не сверяться с ним. Как наметить характер героя и его отношения с отцом, окружением отца, детьми других отцов того круга, если не вспоминать отдельные эпизоды детства героя?

Но автор не вспоминает. Детства у Алекса нет. Нам лишь сообщается намеками, что отношения Алекса с отцом не очень хороши, а может, очень не хороши. Видимо, отец как-то виноват в смерти матери, или в невнимании карьерного чиновника к семье. Но главная отцовская вина, конечно, в том, что когда Алекс вырос и уехал учиться в Кембридж, отец женился на относительно молодой и знаменитой балерине Большого театра, и они уже успели родить ребенка. И теперь Алексу кажется, что он вообще отодвинут за пределы новой отцовской жизни, да и старой тоже. Почему-то пропали фотографии, на которых маленький Леша с папой и мамой – единственное явное доказательство, что он, Алекс – родной сын Михаила Николаева. И тем тревожнее это чувство недоказуемости, ведь в публичном пространстве Москвы есть какой-то Максим Николаев, намекающий на свое родство с самим (глаза вверх) Николаевым. Знаковый эпизод: уже в Москве Алекс со своей молодой мачехой-балериной ищут его отца и ее мужа, и в дверях Белого дома начальник охраны, разглядывая их паспорта, спрашивает у Алекса, чем, кроме фамилии, он докажет, что сын? И тут, если бы автор обозначил некий элемент магического реализма в своем «новом реализме» (забытое сегодня название направления, к которому лет десять назад причисляли Савельева), он бы как-то спедалировал связь отсутствия каких-либо доказательств родства Алекса с отцом и почти полной амнезии в отношении своего прошлого. Алекс и в самом деле словно родился вместе с прикосновением авторского пера к чистому листу, и очень напоминает творения мыслящего океана на Солярисе, которые не имеют прошлого или как клоны жены Криса-Баниониса помнят только то, что они этого Криса любят. А вот Алекс помнит только то, что не любит своего отца.

На протяжении всего романа у читателя не возникает сомнений, что симпатии автора на стороне его молодого героя – Алекса Николаева. Он вырос свободным от совковых предрассудков, он с презрительным недоумением вспоминает эпоху хамства советских продавщиц (хотя это хамство вряд ли помнит сам автор, не говоря уже о его 20-летнем герое), его воротит от сталинского ампира, всяких «воспоминаний» о брежневском застое, он несет свой гомосексуализм как знамя, объявляя о нем встречному и поперечному, глядя на их реакцию, проверяя тем самым степень их свободы. Он живет простой свободной жизнью западного молодого человека, он единственно благодарен отцу как раз за то, что тот сделал его неизвестным, не открыл СМИ их родство. Недаром название романа – переиначенный интернет-мем «Как вам это, Илон Маск? (типа ответа русского «левши» на запуск в космос «Теслы») – заменено на «Как вам это, Железная Маска?!. Автор видит своего героя, с одной стороны, освобожденным его отцом от тягот публичности, с другой – скрытность эта может восприниматься как изоляция наследника, лишение его прав если не на престол, то на все, что нажито папой непосильным трудом.

За все время пребывания Алекса в Москве, у него так и не пробуждается настоящего интереса к происходящему в данный момент на его Родине. Да и судьба отца, по большому счету, его не волнует. Если вдруг остановиться на середине романа и задуматься, понимаешь, что герой романа абсолютно не мотивирован по жизни, и даже сюда он попал непонятно как. Представьте: вам позвонил кто-то незнакомый, сказал, что от папы, попросил приехать туда, где происходит то ли переворот, то ли война – тебе неинтересно, ты в подробности не вникаешь, ты просто летишь – там не находишь родственника, который якобы тебя вызвал, мотаешься, продолжая не понимать и, главное, не интересоваться, что же все-таки происходит, – и эта невнятица тянется, пока река событий не вынесет тебя к нужному месту – в Шереметьево, к стойке регистрации рейса на Лондон. Впрочем, трудно назвать рекой короткую цепочку тех событий; главными я бы назвал не встречу с отцом или бегство от бывшей охраны (якобы охраны?) отца, но три сексуальных эпизода. Первый эпизод, в котором молодой фэсэошник Юрий, отключив камеры слежения в коридоре, неловко целует Алекса в губы (до этого возил его в гей-клуб). Конечно, это не провокация спецслужб, это как раз, наоборот, демонстрация силы идеалов свободного мира, – свобода сексуальных убеждений, как голубой цветок через асфальт, пробивается даже из-под бетонного воспитания силовика этого государства. Реакция Алекса непонятна: вместо радости победы и чувства собственной причастности к расширению территории свободной от условностей пола любви, вместо того чтобы перевербовать влюбленного охранника и заставить его помогать сыну в поиске отца, Алекс начинает читать Юрию нудную лекцию, ввергнув того в недоуменный ступор. Второй эпизод – первый секс Алекса с женщиной. Женщина по совпадению оказалась его мачехой, знаменитой балериной Большого. А нетрадиционное для Алекса желание напало на него, когда он смотрел, как она, пьяная, танцевала ночью на Арбатской площади на бронетранспортере, – и, правда, какой переворот без «Лебединого озера»? Потом они пришли в гостиницу, и это свершилось. И кануло в душе и в памяти героя бесследно: он вообще не стал рефлексировать на эту тему – понравилось-не понравилось, стоит этим извращением заниматься или его бес попутал, точнее, поголовно паленый московский алкоголь... Кстати, у Алекса особые отношения с алкоголем. Он (впрочем, как и большинство прежних героев Савельева) человек мало, но глубокопьющий. То есть ему хватает малой дозы, чтобы начать куролесить, впадать в непонятные окружающим и читателю истерики, совершать странные, даже дикие, поступки. Третий эпизод как раз связан с раскрепощающим действием алкоголя. По пути из Лондона в Москву, выпив в самолете немного виски, Алекс вдруг начинает куражиться над стюардессой Аэрофлота. Он заставляет принести ему какую-то косметику, заявленную в буклете Аэрофлота как товар для продажи на борту, и мажет пальцами эту косметику на красную униформу стюардессы, а она все это издевательство терпеливо сносит, потому что, оказывается, желание пассажира бизнес-класса для нее – закон. Самое удивительное, что все эти безобразия созревший клиент творит под воздействием внезапно возникшего сексуального желания – такой силы, что у него едва не лопаются джинсы. Читая это, я подумал – не проще ли было отвести покорную стюардессу в туалет, и униформа осталась бы чистой, а пассажир бизнес-класса – довольным. Этот эпизод я так и не понял: дебоширы в бизнес-классе уже не первый год попадают не только в черный список, но и на скамью подсудимых. Однако есть зацепка. Возможно, терпение стюардессы было обусловлено присутствием соседа нашего дебошира – английского джентльмена с лицом польского фермера. Случайный попутчик, он окажется весьма важной для понимания сюжета фигурой, я бы сказал – ключевой, – так что оставим пока разгадку этого случая на борту до окончания нашего чтения.

Постепенно мы понимаем, что Алекс, несмотря на свою декларируемую свободу, на деле являет собой пример обыкновенного обывателя. У него нет никаких устремлений, самые устойчивые его помыслы не о великом будущем в науке, искусстве, бизнесе, политике, нет – с наибольшим интересом, и то вялым, он думает о своем любовнике и о том, чем они займутся, когда снова встретятся.

В общем, главный герой романа – во всяком случае, каким я его увидел – мне не понравился. Он пуст, несамостоятелен, у него нет увлечений, свойственных молодости, и даже его сексуальная ориентация, как я понял, выбрана не им – его сориентировал сосед по комнате, а сам юноша, судя по двум (не много ли на один роман?) стойкам, которые его основной инстинкт сделал на двух разных женщин, но при этом его не заинтересовали ни бедный Юрик из ФСО, ни гей Никита, помогавший Алексу в его московских приключениях и явно рассчитывавший на нежную благодарность, ни даже новый молодой и харизматичный правитель страны, на коленях которого Алекс умудрился посидеть, – сам юноша далеко не потерян для дела продолжения рода Николаевых. А раз так, то выходит, гомосексуализм Алекса всего лишь символ его духовной свободы, ну, как попугайский гребень панка или курение подростков. Словом, Алексей Николаев не просто неразвитый молодой человек – он человек без личности. Так, во всяком случае, его изобразил автор, на мой читательский взгляд, конечно. И не только на мой. В одном интервью автор особо оговорил безличность своего героя: оказывается, ее заметили и редакторы издательства при подготовке романа к печати. Игорь Савельев объяснил им, что его герой – человек без свойств, такого героя легче описывать. Во-первых, никакой Алекс не человек без свойств – все же музилевский Ульрих этими свойствами переполнен, он просто утонченный интеллектуал, отчего и равнодушен к какой либо сфере деятельности. Во-вторых, говорить о том, что с пустым героем легче работать, значит признаваться в авторской слабости. Мне почему-то кажется, что Савельев лукавит, не говоря всю правду о своем отношении к герою. Или не лукавит, но над его симпатией к типажу Алекса взяла верх художественная правда, и рука художника, не обращая внимания на сердитые крики разума, вывела образ героя своего времени в узком сегменте общества – человека без убеждений, стремлений, желаний, человека без содержания, но с рефлексами цветка, все же реагирующего на свет и мрак, тепло и холод.

Теперь – о противоположности Алекса Николаева: о ретроградном, консервативном, гомофобском, авторитарном, антизападном и пр. его отце. Все эти мной перечисленные качества, конечно же, подразумеваются по умолчанию. Мы с вами, современники этой актуальности, прекрасно знаем перипетии титанической борьбы свободы против несвободы, помним, что первая лучше, чем вторая, и типажи, представляющие в искусстве первую и вторую нам напоминать не надо. Однако для меня с представителем свободы Алексом только что случился конфуз: я не нашел в его фигуре достойного носителя этой категории. Придется так же внимательно отнестись и к его оппоненту – отцу.

Алекс, размышляя о пещерности своего бати, совершенно резонно недоумевает: как люди с такими убеждениями могли создать самый демократичный город в самое демократичное время – Питер в 90-е? Верно поставленный вопрос – половина верного ответа. Вторая половина ответа в том, что эти люди – отец Алекса, его друзья и коллеги, их первый среди равных, ставший Верховным, тогда, в 80-90-е являлись демократами самой высокой пробы. Они и были теми «девяностниками», разрушившими старую страну и создавшими новую. Не буду здесь читать лекцию по новейшей истории, рассказывать про птенцов гнезда Андропова вроде Бовина, Арбатова, их младших товарищей вроде Чубайса и Гайдара, про таких «кейджибистов», как генерал Калугин, про некий международный институт, созданный в конце 60-х для обучения будущих элит в духе конвергенции, про пятое отделение КГБ, занимавшееся культивированием диссидентского и прочих неформальных – от рок-клубов до кришнаитов – движений. Это была долгая и интересная работа, терпеливая, постепенная, профессиональная. В этой работе выковывались кадры будущей перестройки и постперестройки. Возвращаясь от общего к частному – к нашим героям – обратимся к конкурирующей с литературой фирме – к искусству кино. Пересмотрите «Бандитский Петербург»: в нем как раз те прекрасные и ужасные 90-е, когда в Питере срабатывалась команда, потом перебравшаяся в Кремль. Конечно, в фильме та ситуация показана весьма условно, но схема «бандит Антибиотик-депутат Ленсовета-продажный мент-честный мент» отображена верно. Тем более что роман, по которому снят фильм, написан человеком, начинавшим свой путь военным переводчиком в тех же африканских палестинах, что и прототип отца Алекса. Позже Константинов напишет роман «Журналист», который откроет посвящением: «Я посвящаю эту книгу всем советским военным и гражданским советникам, специалистам и переводчикам, в разное время работавшим во многих странах мира, живым и мертвым, тем, кто смог вернуться и найти свою дорогу в жизни, и тем, кому на это не хватило сил. Посвящение не распространяется на тех, кто предал всех, когда-то деливших с ним кусок хлеба, кров, даривших тепло; тем нет прощения, потому что они перестали быть людьми, превратившись в оборотней. Многие мои бывшие коллеги поймут, к кому это относится».

Я хоть и не был переводчиком, но как военный специалист служил в то время в одной из стран Среднего Востока, а многие мои товарищи служили в Африке, и я в курсе, кому посвятил, а кому не посвятил свой роман Константинов. Ради справедливости нужно отметить, что Михаил Николаев, в отличие от прототипа, не служил в армии, а, по подозрению сына, сразу пошел в КГБ, – но это, скорее, дань тому трафаретному образу, которому, по мнению либеральной общественности, должен соответствовать злодей во власти – он обязан состоять чуть ли не с детства в «кровавой гэбне».

Вернемся в бандитский Петербург. Если бы Алекс действительно интересовался историей своей страны, к которой непосредственно приложил руку его отец, он бы погуглил и нагуглил воз и огромную тележку. В отличие от не имеющего истории Алекса, его отец эту историю имеет, и она хранится на «облаке», т.е. в Сети, и представляет собой кучу компромата и славословий, из которых при терпеливом и непредвзятом чтении вырисовывается более-менее объективная и детальная картина «как это было». А было это так. «Отцы» нынешних «алексов» действительно были родом из спецслужб в той или иной степени – будь то КГБ, ГРУ, внешняя разведка под крышей МИД или журналистики и пр. И они пришли во власть вовремя: в конце 80-х – начале 90-х все разваливалось на глазах. В том же Питере первый демократически избранный мэр ничего из себя в практическом плане не представлял, он был чисто презентационной фигурой, политической фрондой Питера по отношению к Москве. А вот его деловой опорой стали силовики-спецслужбисты с одной стороны, и бандиты – с другой. Вариантов не было. Шла дикая приватизация, выстраивались новые капиталистические отношения, за бесценок или даром отдавались порты, другая капиталоемкая инфраструктура, и этим процессом управляли «отцы» вместе с крестными отцами. А потом постепенно, когда немного устаканилось, силовые «отцы» начали отжимать «отцов» крестных. Это был второй этап передела бывшей народной собственности. И когда он удачно завершился, политического мэра поменяли на мэра-хозяйственника, а команда, которая, по словам Алекса, создала самый демократичный город в самое демократичное время, тем делом себя показав и зарекомендовав, перебралась в Москву, где как раз у первого президента уже вышел срок гарантии, и он работал с документами, не приходя в сознание. А когда питерские «отцы» утвердились у власти с помощью московских крестных березовских-ходорковских, первые поступили со вторыми по уже опробованной в Питере схеме: отжали от власти, кого выслав, кого посадив, кого приручив и оставив при себе в качестве кошельков. И если бы Алекс вообще интересовался историей, как интересовался его бой-френд чилиец, то он бы понял, что его отец со своими питерскими коллегами и друзьями вовсе не сменил демократию демократов на автократию бывших гэбистов. Для начала более деловой, закаленный и ухищренный в единстве и борьбе с бандитами Питер победил купеческо-воровскую Москву. И первым сроком либеральная общественность осталась в общем довольна. А что случилось потом? Да все то же, но в более крупном масштабе. Закаленные уже и в борьбе с олигархами питерские «отцы» решили, что пора освобождаться и от излишней опеки заокеанских кураторов российского молодого капитализма. Тут-то все и началось. А внешних врагов победить на порядок труднее, чем внутренних; действительно сама физика против: внутренних можно задушить, сжимая силовое кольцо, а как разорвать кольцо внешних сил, которое сужается да еще подпитывает и подзуживает «пятую колонну»? Тем более что новая власть, обретя большие капиталы, должна хранить их в чем-то конвертируемом, а не в пеньке и лесе, и это тот крючок, на который можно извне ловить любого из «отцов».

Зачем я все это говорю? Только затем, чтобы показать, кем является в реале романный отец Алексея Николаева, которого сын считает носителем пещерной идеологии. Кстати, гомофобия отца по Алексу, наверное, важнейшее свидетельство его пещерности, совковости, авторитарности. Такая позиция Алекса опять же обусловлена его исторической неразвитостью, да и вообще ненаблюдательностью, неинтересом к окружающей его жизни, а ведь он до Кембриджа жил в России. А в России гомосексуализм вырвался на свободу после перестройки, и именно поколение отца Алекса прекрасно помнит тот взрыв: все эти СПИД-инфо, Мистеров Икс, «Еще», откровения с телеэкранов певцов и артистов, оказавшихся геями – одни открылись, другие остались скрытыми, третьи продолжали свое латентное бытие, боясь признаться самому себе и оттого выказывая себя ярыми гомофобами. Голубой фонтан бил в культурной жизни все 90-е, а в нулевых его просто начали потихоньку прятать в трубы, как Неглинку, только потому, что у нас рождалась некое подобие новой-старой идеологии традиционных ценностей, которую мы должны были противопоставить ценностям западным, с носителем которых мы уже вошли в экономический конфликт. Но голубизна креативного класса – бывшей интеллигенции – вовсе не померкла. Уже молодые – ровесники Алекса – певцы и актеры почти откровенно демонстрируют свою ориентацию с экрана на супервлиятельных телеканалах, продюсеров и хэдлайнеров которых мы помним по откровенным 90-м и знаем, что они постарели, но цветам родного клуба не изменили, и, главное, продолжают определять культурную (и не только) политику страны. Напомню, эти люди – ровесники и вероятные друзья или друзья друзей отца Алекса. Видишь ли, Алекс – хочется мне через голову автора обратиться прямо к герою – поколение твоих отцов выросло в 70-е, молодость его пришлась на 80-е, мы все воспитывались на западной музыке со всеми ее прибамбасами, с ее лозунгом «секс, наркотики, рок-н-ролл!», образ Запада по ту сторону железного занавеса был для нас привлекателен, именно поэтому так легко развалился социализм: мы думали, что все хорошее – бесплатные образование и здравоохранение – останется, а свободное предпринимательство принесет нам, поголовно талантливым, достойные нас капиталы. Так что, мы вступили в то, во что вступили, вполне морально подготовленными, и нас не пугали гомосексуалисты и лесбиянки (особенно последние): ведь это была одна из граней бриллианта под названием «секс», который даровала нам завоеванная в боях Ельцина с Горбачевым свобода. И твой отец, Алекс, был одним из нас: он тоже носил джинсы, слушал западную музыку, что-то там курил, тусовался с разноориентированными поэтами и художниками – филфак ЛГУ, как-никак! Если бы ты смог хоть на денек попасть из своего Кембриджа 2020-х в советскую студенческую общагу 1980-х, ты бы оказался там самым непродвинутым чмом, и твою репутацию не спас бы даже твой гомосексуализм: ведь у тебя нет всех остальных признаков богемы (твой отец раздражает тебя знанием Твардовского и Вознесенского, но ты ни разу не ответил ему ни Донном, ни Байроном, ни Китсом), а в этом случае твоя ориентация будет означать всего лишь «опущенность» на «малолетке», не более. Пойми, дорогой Алекс, ты не прав в своей предвзятости. Твой отец к своим условным шестидесяти прожил насыщенную, разнообразную, увлекательную жизнь и начал вторую! Женившись в этом возрасте и родив ребенка, а тебя удалив в любимый тобою Инглэнд, он, возможно, понял, что первый вариант своего продолжения в твоем лице ему не удался, и начал второй, чтобы воспитать второе свое продолжение уже иначе. Он не только обеспечил тебя и определил в Кембридж, но ты еще и мужчиной стал, идя за ним, с его женой. Психоаналитики выведут из этого эпизода твою победу над образом тиранического отца, но на самом деле ты просто воспользовался женщиной своего отца, как и его деньгами. И сообщу тебе простую истину, которая, кстати, лежит в основе большинства государственных и отцовских гомофобий. Даже самый продвинутый отец не хотел бы иметь сына-гомосексуалиста по одной причине: отец хочет, чтобы продолжался род. Этого хочет и отечество независимо от того, какой ориентации люди во власти. Тут расходится частный интерес с общественным. Запрет гомосексуализма, его уголовное преследование во все века в разных странах не смогли уничтожить его как явление, поскольку он действительно в природе человека, и вовсе не болезнь, а всего лишь показатель степени маскулинности ареала мужчин. Недаром Василий Розанов, который вопросами пола очень интересовался, вывел, что именно интеллигенция в этом смысле более слаба на задок, чем другие социальные слои: рефлексия и самовлюбленность порождает феминизацию мужчины. Я, честно говоря, не понимаю возмущения гей-сообщества отказом власти в легитимации все новых его прав – запретом на проведение гей-парадов, гей-свадеб и пр. Ребята, запретный плод намного слаще, вкушайте его за плотно задернутыми шторами. Помню, как в 1985, проходя мимо нашего грандиозного здания КГБ, я вдруг увидел на его белой стене надпись углем: «Моя жизнь – гомосекс!» Я сразу представил картину Решетникова «За мир», где мальчики пишут на стене явно запретное в картинной реальности слово «Мир». Уже в наше время интернет-шутники заменили его на другое слово из трех букв, и картина заиграла новыми красками. А та надпись на стене застенков до сих пор у меня в памяти, и привел я этот пример, чтобы напомнить всем возмущенным, насколько сильнее и острее возбуждение, когда нельзя, а если это «нельзя» говорит государство, то это корявое словообразование «гомосекс» сразу превращается в это сладкое слово «свобода».

Чтобы закончить, наконец, с гомофилией и гомофобией, вспомним эпизод, где сын с отцом разбираются, почему же исчезли те фотографии, на которых запечатлен маленький Алекс. Оказывается, потому что на тех фотках он сидит на коленях у Верховного, а это, по мнению отца, могло бы стать поводом к слухам. Тут, понятный тем, кто в теме, намек на тот злосчастный поцелуй мальчика в живот, по поводу которого было столько шума в Сети. Он и сейчас там, этот шум, и его неуничтоженность говорит о том, что страхи отца если и были, то были напрасны. Впрочем, этот эпизод еще отзовется в конце романа, когда к Алексу явится наследник ушедшего властителя за ярлыком на правление. Здесь мы от нудных нравоучений, адресованных не автору, но его юному герою, переходим к самому интересному в романе – к заговору, к его ожидаемым последствиям и совершенно неожиданным подоплекам.

Когда-то давно студент Игорь Савельев (будучи, между прочим, в возрасте своего будущего героя Алекса Николаева) написал рассказ про ГКЧП. Даже не про сам заговор, а про старушку, которая в день, когда по всем каналам передавали «Лебединое озеро», выставила на кухонной полке банки для сыпучих продуктов так, что буквы на них образовали – случайно, конечно, – ту аббревиатуру. А вспомнился этот рассказ автора потому, что в его актуальном романе дворцовый переворот происходит ровно по той же, 1991 года, схеме. Президент в Сочи, там он то ли изолирован, то ли убит, власть берет некий Комитет, состоящий из членов правительства, а главой Комитета становится Верховный комиссар Михаил Николаев. Правда, в отличие от ГКЧП, который в общем знал, почему и зачем совершил переворот: мол, народ достали демократические перемены, они ведут к распаду страны и т.д. – Комитет во главе с Комиссаром так подробно своих убеждений не раскрывал, и по ходу скитаний Алекса по ночной переворотной Москве, во время его разговоров со счастливо обретенным отцом, тайна заговора против Mr. P. так и не была раскрыта. Разве что, тот стал почему-то бурятом – глаза заплыли... – и что? – спросит читатель, – буряту нельзя управлять страной? Но смысл переворота выясняется чуть дальше, и оказывается, что первый этап, совершенный вице-премьером и близким соратником Верховного Михаилом Николаевым, был всего лишь этапом промежуточным, не требующим внятной идеологической артикуляции.

После победы демократии, освобожденный из форосского заточения Горбачев, спустившись с трапа самолета, проговорился журналистам, что всей правды об этих днях никто никогда не узнает. Всей знать и не нужно, а основная лежит на поверхности: кому этот «заговор» был выгоден? И Савельев, калькируя свой переворот с того, 1991-го, знал нехитрую драматургию старого спектакля и повторил ту же схему. Реакционные силы свергают законного правителя, стремясь закрутить гайки, но их в свою очередь сметает волна народного гнева, стремящегося к демократии.

В 91-м после поражения заговорщиков Горбачев как «подсадной» отделался отстранением от власти и получил почетное звание «Горби – любимец Запада». Схема проста и эффективна – президента, ставшего тормозом на пути требующих ускорения реформ, убрать должны свои же, но тут же выронить власть из своих слабых, трясущихся рук прямо в надежные руки настоящих демократов. В варианте Савельева реакционный заговор соратников президента был также сорван демократами, сам новый диктатор застрелился. Но такая развязка была бы отходом от кальки ГКЧП, где главный «заговорщик» хоть и потерял власть, но остался при Фонде, лекциях, гонорарах в твердой валюте и репутации победителя коммунизма. А тут вроде как слабовато выходит – застрелился, как фюрер. Да еще сын ему пистолет принес, который сам только что выкинул по просьбе отца. И отец спокойно отпустил сына на ток-шоу Первого канала, на котором должны были представить сына поверженного только что заговорщика. И тут мне очень понравился авторский скрытый настрой. Он, этот настрой, конечно, не настолько скрыт, чтобы его не заметить. Но, сознаюсь, привыкший к лобовым либеральным и антилиберальным клише, я спокойно ждал предсказуемой развязки: ну застрелился, туда ему и дорога, главное, демократия победила, о чем так долго говорили современные меньшевики, свершилось! Вот и сыну плевать на застрелившегося папу – он вроде и может его опознать, а может и не опознавать – как скажете. Продолжает сексуально шутить в Телеграм со своим бой-чилийцем. И только тут я отбрасываю свою читательскую успокоенность «все понятно!» и начинаю читать внимательно. А молодой испуганный следователь в очках Гарри Поттера пытается узнать у Алекса непонятно что, пугается предложения Алекса все же опознать, – видите ли, у них в морге такой искусственный свет, да и муляжи они делать умеют. А потом я начинаю обращать внимание на заголовки глав, которые представляют собой строчки из донесений слежки за «объектом», т.е. Алексом. Оказывается, в крематорий отправлен не труп Михаила Николаева, а ампутационный материал за номером таким-то 2001 года. Но сын пока ничего не знает. Он получает урну с прахом отца, потом эту урну у него воруют из хостела, и, когда он, поняв, что здесь больше не нужен и можно наконец бежать домой, в Кембридж, в объятья своего любовника, очередная строчка из донесения сотрудника спецслужб сообщает, что машина с урной опрокинулась в реку. То есть никаких следов от неудачливого заговорщика Михаила Николаева на этой земле не осталось, даже могилы.

Да, чуть не забыл. Еще до кражи урны, в хостел к Алексу наведывается новый Правитель – давний либеральный оппонент устраненного президента, который занимался сбором компромата на всех важных чиновников президентского окружения и выкладыванием этого компромата в свободный доступ. Понятно, что автор выводит известного всем персонажа, фамилию которого бояться произносить на госканалах ТВ. Мы тоже не станем тыкать пальцем: всем и так ясно, о ком речь. Так вот, в этом эпизоде отзывается эпизод с фотографией, на которой маленький мальчик Алекс сидит на коленях у президента. И вдруг Алекса осеняет, что новый правитель пришел, чтобы получить через Алекса – как через голубя! – некий святой дух власти. А значит, – приходит в голову Алексу, – он хочет, чтобы я теперь посидел на коленях у него. И Алекс садится на колени бывшему борцу с коррупцией, а теперь новому властителю России, тем самым легитимируя новую власть – и тот подставляет свои колени под зад Алекса! Правда, помня о двусмысленности той фотографии, мы можем начать думать и о двусмысленности второго сидения на коленях мужчины, и о том, что же таким странным способом передает зад Алекса от одного правителя к другому? Но это уже не так интересно: накидано столько непечатных аллюзий, что не нам в этом копаться.

Роман Савельева, в общем, первой политической свежести. Автор успел даже вставить в него персонажа под довольно прозрачной фамилией Сурикатов. Так вот, этот Владилен (между прочим, имя означает «Владимир Ленин») Сурикатов, определявший некое подобие философии нынешней власти, по предположению западных СМИ, оказывается чуть ли не идеологом переворота. И западные СМИ в переложении Савельева можно понять и простить. Мы еще отчетливо помним программное выступление прототипа Сурикатова о глубинном народе и о том, что президент заложил тип власти на века. То есть созданный им строй будет исправно функционировать даже без него. Соединяя посылы двух газетных статей – из романа Савельева и из реальной российской газеты – мы приходим к выводу: идея переворота состояла в том, что страна будет идти неизменным курсом, определяемым глубинным народом, чаяния которого правильно понял и воплотил второй Президент России, и будет, как на автопилоте, идти этим курсом даже без этого самого второго Президента. То есть в романе Савельева реальная статья прототипа Сурикатова становится месседжем-предупреждением власти о том, что незаменимых у нас нет. В реальной жизни, вскоре после этой статьи, прототип Сурикатова был отправлен заниматься медитацией – видимо, послание дошло до адресата.

Интересное замечание о роли Сурикатова в выстраивании очень эффективной противооппозиционной защиты власти делает в романе Савельева корреспондент «Гардиан»: «В том, что происходит сегодня на площадях Москвы, мне видится ремейк одного из излюбленных проектов Владилена Сурикатова конца двухтысячных годов (потому что в том десятилетии в обществе не существовало никакого запроса на оппозицию Mr. P. – этим безнадежным делом занимались только откровенные маргиналы). Когда оппозиционные силы подняли голову, Сурикатов занялся тем, что в недобитой российской политологии получило название «спойлеры». Он создавал бесконечные клоны партий и движений, составлявших потенциальную угрозу [Mr. P.]ской власти. Началось с сонма фальшивых коммунистических и социалистических партий, которые размывали электорат все еще влиятельной КПРФ, продолжилось партиями демократического и центристского спектра».

Это очень важное замечание для понимания механизма заговора в романе Савельева и для понимания политических реалий сегодняшнего дня вообще. Конечно, метод политтехнологии, приписываемый изобретательному Сурикатову, существует со времен оных и коротко формулируется «разделяй и властвуй». Разделение электората на множество фракталов – беспроигрышный путь к соблюдению видимости демократии. Вот только ту часть, которая голосует за либеральные убеждения, реформы 90-х скукожили до нескольких шагреневых процентов – при всех усилиях к объединению максимум 10-15. И тут дело не в косности и рабских генах народа, а в простой арифметике великого передела 90-х: меньшинство забрало собственность большинства. Причем это случилось в той стране, где с самых древних времен главной идеей была идея справедливости. Именно поэтому народными героями были справедливые бандиты Пугачев и Разин. Именно поэтому в стране победила не Февральская, а Октябрьская революция.

Если отряхнуть с политической сути момента всю шелуху, оказывается, что буржуазное меньшинство, разделившись на центр и правых, играет перед подавляющим левым большинством в борьбу нанайских мальчиков, временами переходящую в битвы на московских площадях, а большинство, раздробленное и растащенное разными, якобы левыми партиями, глядя на это, неумело крестится – не дай бог, либералы победят, пусть уж лучше этот, он хотя бы государственник.

А в романе Игоря Савельева свершается как раз то, чего боится большинство, запуганное властной половинкой меньшинства. Переворот осуществляет сама правящая элита – просто убирает ставшего неудобным для всех правителя, но победу перехватывает либеральная оппозиция.. Так было и в 91-м. Как я уже говорил, тогда Горбачев лишился власти, но остался жив и при определенных моральных и финансовых благах. У Савельева глава заговора, непонятно как потеряв только что завоеванную власть, очень спокойно, даже не попрощавшись с сыном, кончает жизнь, застрелившись из именного оружия. Интересно, что и сам процесс потери заговорщиками власти в романе не описан. Там все свидетельствует, что заговорщики, владеющие и армией и силовыми структурами, ничего делать и не пытались. Бронетранспортеры на Арбатской площади, на одном из которых танцует пьяная балерина (автор пародирует то ли Ельцина, то ли Ленина), и никто ее не останавливает; эти боевые машины не подают признаков присутствия экипажей – просто муляжи, декорация, не более. Но, судя по заголовку этой главы, спецслужба, ведущая наблюдение за Алексом и балериной-мачехой, докладывает начальству, что танец, скорее всего, провокация и снимается английским телевидением. И когда уже известно, что демократия в очередной раз победила, а новый диктатор арестован, этот диктатор спокойно приезжает со своей охраной на квартиру, где ждет его сын, и тогда у них происходят и разговоры, и расставание, и отец, сначала поручивший сыну выбросить пистолет, просит его вернуть оружие, потому что обыска уже не будет. А потом сына зовут на Первый канал, где его ждут победители-демократы вроде девушки Ксении (тоже когда-то сидела на коленях будущего правителя, тогда еще – подчиненного ее папы), но он не успевает приехать – его возвращают, потому что отец застрелился. Как мы уже отмечали, сын никак не реагирует на смерть отца. Он не видит тела, он получит только урну с прахом, которую у него тут же и выкрадут. И наступает развязка.

Алекс наконец добирается до Шереметьева и устремляется к месту регистрации рейса на Лондон. Еще немного, и он – на нейтральной территории! И тут он встречает того странного джентльмена с лицом польского фермера, с которым летел из Лондона в Москву несколько дней назад. На этот раз у Алекса билет в эконом-класс, но англичанин настойчиво приглашает его в тот же «бизнес». Алекс отнекивается, но тут джентльмен произносит слова, которых не ожидал Алекс, не ожидали читатели.

– У вас продается славянский шкаф? – говорит джентльмен.

Конечно, я шучу, джентльмен не мог сказать этот пароль, он прекрасно знал, что Алекс не смотрел «Подвиг разведчика». На самом деле джентльмен сказал (цитирую авторский текст):

– Да?.. Что ж. Нам время тлеть, а вам цвести.

Обычно переключаясь в языках не сразу – он несколько раз смешно на этом прокалывался, – Алекс понял сейчас мгновенно, что последние слова этот человек произнес на чистом русском. И опешил.

Он только и нашелся, что спросить:

– Вы так хорошо знаете русскую литературу?

Человек подумал и ответил:

– Да.

Конец цитаты, конец романа.

Если учесть, что строчку Пушкина про тление и цветение недавно вот так же ни к селу ни к городу процитировал вслух отец во время последнего разговора с Алексом, отпуская его на телевидение, то, конечно, такой конец заставляет читателя радостно вздрогнуть. Читатель, улыбаясь от сознания собственной догадливости, даже прошепчет недосказанную писателем строчку:

– Папа?

Ну а кто же этот загадочный джентльмен с лицом польского фермера, как не папа, имитировавший не только самоубийство неудачливого заговорщика, но и сам заговор по договору (желательно ударение на первое «о»), забравший власть у предшественника и, не задержав, передавший ее преемнику, и теперь с чувством выполненного долга садящийся с сыном в самолет, который унесет отца и сына из этой ужасной страны к тем, заработанным честным, по их понятиям, трудом, дворцам и банковским вкладам, о которых известно новому правителю – ведь он сам вел расследование во время ролевой игры в антикоррупционера, получая секретные сведения не из такого уж далека и коллекционируя условные сроки, как ордена. Тоже занимавший свое важное место в созданных властью оппозиционных фракталах – роль своеобразной полиции нравов новой элиты («воруй, да не заворовывайся»), он знает о тех чиновничьих островах сокровищ, о которых ему знать разрешено, и не он решает, арестовывать или отпускать исполнителя по фамилии Николаев. Он делает, как было договорено заранее: отдает эти богатства в качестве платы за честно выполненную работу. Кстати, суть этой работы указана в романе очень конкретно и не в середине или в конце, а в первой строчке!

Пистолет, который появляется в романе для мнимого самоубийства, должен был выстрелить по-настоящему, как то чеховское ружье. И он выстрелил. Но об этом настоящем выстреле хитрый автор сообщает задолго до появления пистолета. Когда я, закончив первое чтение и поняв, что теперь роман нужно перечитать внимательно, а потом написать эту большую рецензию, обратился к самому началу, то натолкнулся сразу, в первом предложении романа (то ли заголовок первой главы, то ли уже сама глава) на сообщение:

«Твой отец и убил.

Алекс ответил Тео смехом и кинул подушкой (от своей кровати – к его)».

Выходит, уже в первой строке романа автор открывает нам суть той работы, за исполнение которой отец Алекса будет отпущен с вознаграждением. Верховный не изолирован в Сочи – он убит. И, по законам русской классики, убит из того оружия, которое появилось в романе и сделало еще один, но уже холостой, выстрел то ли в горячее сердце, то ли в холодную голову Николаева его же чистой рукой.. И теперь неважно, что джентльмен с лицом польского фермера может оказаться не отцом героя – зачем такому респектабельному человеку играть в Холмса с его переодеваниями? Если вспомнить, что в первую их встречу на борту самолета «Аэрофлота» во время полета из Лондона в Москву джентльмен проговорился, что видел фрески солсберийского собора, то можно даже попробовать угадать фамилию этого человека – или Петров, или даже сам Васечкин. Наверное, Михаил Андреевич приставил к сыну надежного, испытанного разведчика, дав ему строчку из Пушкина в качестве пароля. Но даже если все обстояло именно так, все равно отец жив, и они с сыном обязательно встретятся. Это хорошо. А что плохо? А то, что через несколько строк после сообщения о приведении приговора в исполнение именно отцом Алекса, между Алексом и Тео состоялся обмен шутливыми репликами:

Алекс: «Для чилийца у тебя слишком большие познания в русской истории».

Тео: «Ты же знаешь, что я агент КГБ, приставленный к тебе».

Теперь, после прочтения всего романа, я сразу понимаю, что Тео не шутит. Он просто привык класть на видное место то, что нужно прятать. Он и правда агент какой-то из русских спецслужб, скорее всего, приставлен по приказу папы Алекса – охранять и наблюдать. Но не исключено, что и от противников (они же и сподвижники, как водится), чтобы дискредитировать отца через растление сына. Когда Тео проводит Алекса, то заголовок второй главы «Объект выехал в Хитроу» будет именно его донесением.

Но роль Тео может оказаться еще значительней. Есть в романе такая деталь, как упоминание джентльменом с лицом польского фермера в первую их встречу того факта, что в 1998 году он участвовал в международной следственной группе по сбору доказательств преступлений Пиночета. Конечно, у этой ссылки есть банальный адрес: вовремя смещенный диктатор дает возможность стране построить демократию, и она будет называться западной, даже если страна в Латинской Америке. Недаром же чилиец Тео в ответ на презрительные замечания Алекса о пиночетах и корваланах с гордостью отвечает, что это было давно, теперь в Чили – западная демократия, и дремучей России стоит поучиться у Чили.

Да, такая ссылка работает. Но пример слишком заезжен, чтобы ради него вводить джентльмена, оказавшегося то ли отцом, то ли агентом отца, в следственную группу по чилийскому диктатору да еще в 1998 году. Если уж в романе есть скрытое содержание, позволю себе и тут применить прием литературной конспирологии.

Выстраивается логически непротиворечивая, понятная даже Винни-Пуху, цепочка: Пиночет – это Чили, Чили – это Тео, 1998 год – вполне возможный год или зачатия или рождения обоих (и Алекса и Тео) – им ко времени романных событий около двадцати лет. Следует ли из этого, что Тео – внебрачный сын отца Алекса от какой-нибудь чилийки? Но эта версия имеет право на жизнь только при условии, если наш загадочный джентльмен не один из тех, кто измазал выдохшимся «Новичком» всю Англию, а Михаил Николаев – переводчик с испанского, португальского и прочих языков романской группы, поэтому и Чили оказалась не чужой ему страной. Тут и покорность стюардессы, которую мажет придурочный молодой человек, может быть объяснена тем, что она знала, кем является джентльмен с лицом польского фермера, и кем ему приходится этот пьяный щенок.

Конечно, это уже моя фантазия, и я озвучил ее только для того, чтобы указать автору на возможность двойного прочтения подобных аллюзий. Но, знаете, мне нравится второй вариант. Тут и человек без свойств пригодился бы – у Музиля роман был прерван смертью автора на самом интересном: начиналась любовь между Ульрихом и его внезапно появившейся сестрой Агатой. А тут – братья, тоже не знавшие о своем братстве. Сюжет, а? Как радовался неувядаемый полотер Басова: «Сюжет!»

Возможно, читая мой отзыв на роман, автор недоуменно поднимает брови. Извини, Игорь Викторович, но этот квест устроил ты, и я достаю ключи из тех тайников, куда ты их положил, и легко открываю ими двери лабиринта. Если к этим замкам подходят любые ключи, это уже не моя вина. Но мне кажется мое прочтение интересным. Если оно правильное, то роман теряет недостатки своей актуальности. В нем открываются шекспировские глубины – пусть в них иногда и звучит болливудская музыка. Да что там, если выключить звук, это страшный роман. Никому в этом мире нельзя верить: даже отцу, даже любимому другу, а возможно, и брату.

Осталось только понять: какой авторской эмоцией этот роман наполнен? И, оказалось, ответ найти много труднее, чем отслеживать нравственно-политические перипетии героев Савельева. Но после некоторого размышления я вдруг осознал, что позиция автора весьма (несмотря на разницу в целое поколение) схожа с позицией его героя, студента Кембриджа Алекса Николаева, которого судьба на несколько дней забросила на давно забытую им Родину. За эти дни он так и не сформировал какого-либо определенного отношения к происходящим событиям, не сделал усилий, чтобы разобраться и понять. Герои и автор то издеваются над поколением властных отцов, то стебутся над их либеральными победителями. Не вырисовывается не то, что определенный вектор – даже просто какое-нибудь направление, обозначаемое равнодушным взмахом руки. В завершение приключений автор отправляет уставшего героя домой, в Англию, и опускает занавес. Является ли эта книга романом-надеждой на грядущую очистительную грозу, или романом-сожалением, что эта гроза не свершилась и время упущено, или романом-предупреждением благожелателя, своего среди чужих – Mr. P., будь бдителен! – мне так и осталось непонятным. Но главное впечатление, которое я вынес: в романе не оказалось ни одного порядочного персонажа. Порядочными не назовешь ни соратников-предателей, ни тех, кто выкупил у них украденную власть, ни народ, как обычно, безмолвствующий. Ученик советской школы, привыкший искать в литературном произведении то народность, то типичность, я вижу, что в романе Игоря Савельева отражается типичная наша политическая реальность, в которой действительно тех героев, которым захотелось бы (в очередной раз) довериться, таких героев, кажется, нет. Отцы создали на месте страны бизнес-проект, вознамерившись поконкурировать с бизнес-проектом Запада, их дети пошли дальше: они вообще не хотят заниматься папиным делом, они хотят домой, на Запад, где все давно обустроено, где можно спокойно жить, сдав эту страну в аренду, как делали когда-то дети помещиков, отдававшие в залог батюшкино имение и уезжавшие в столицы проматывать состояние, чтобы служить потом в департаментах переписчиками. Самое время вспомнить восклицание Льва Данилкина и представить, как стоят на дороге крепостные села Горюхина или деревни Кистеневки, смотрят вслед кибитке с барином и его сыном, крестятся облегченно и шепчут с едва заметным заиканием: «Они зае...ли. Пусть у...бывают…»