Все новости
Литературоведение
26 Января 2023, 10:59

Юрий Арбеков. Новеллы о Лермонтове

отец и мать М.Ю. Лермонтова
отец и мать М.Ю. Лермонтова

ПЛОХАЯ ПРИМЕТА

 

Елизавете Алексеевне приснился покойный супруг. Капитан лейб-гвардии Преображенского полка, предводитель дворянства Чембарского уезда, он был мужчиной видным, а потому явился супруге во всей красе: сорокалетний ловелас с глазами карими, как спелые каштаны, и гордой выправкой гвардейца.

– Ну, что тут? Как? Побили турка? – спросил Михаил Васильевич, и вдова припомнила, что в 1810-м, когда похоронила мужа, Россия, действительно, ещё вела бои на Дунае.

– Какие турки, окстись! Без тебя уже и французов побили! – сказала Елизавета Алексеевна грубовато, как полагается говорить с покойниками во сне, чтобы вреда не принесли. – Вот погоди, разбудит Господь на Страшный суд, всё расскажу тебе, мой милый. Спи!»

При жизни он крепко обидел её, изменив с хозяйкой соседнего имения, Мансуровой. В глубине души Елизавета Алексеевна понимала супруга: предок его, знаменитый Аслан Мурза Челебей, тоже был многоженцем, вера ему это позволяла. Но принял православие, и старший сын его, Арсений, имел уже одну законную жену…

А потомок оказался на перепутье. Похоже, взыграла мусульманская кровь. Любил супругу, любил соседку… И не нашёл иного пути, как разрубить гордиев узел одним ударом!

О том, что предводитель выпил яд, старались не говорить, жертву несчастного случая похоронили по-христиански, заложили фундамент новой церкви в память его святого Михаила Архистратига…

 

А сон оказался в руку! Постучала Машенька и вошла к матери с молодым офицером – тем самым, с которым танцевала на балу.

– Прошу познакомиться, маман: это мсье Лермонтов.

– Юрий Петрович! – представился капитан и поцеловал руку матери своей любимой. – Служил в Тульском дворянском ополчении, задержался в Витебске по случаю ранения…

– Елизавета Алексеевна Арсеньева, – отозвалась вдова и добавила скромно: – Урождённая Столыпина.

Знала: этот род – один из самых знатных на Руси, её батюшка, Алексей Емельянович, был предводителем дворянства всей Пензенской губернии. И не ошиблась: гость вытянулся в струнку.

Поговорили о минувшей войне, о видах на урожай, но внезапно гость прервал светскую беседу:

– Прошу простить, Елизавета Алексеевна… Понимаю, что нужно как-то официально, сваты и всё такое… Но будет лучше, если я первый это скажу… – Юрий Петрович щёлкнул каблуками и склонил голову. – Я полюбил вашу дочь и прошу руки её!

Вдова удивилась:

– Вы, капитан, не хуже Цезаря: пришёл, увидел, победил… А ты что молчишь, Мария Михайловна? Не рано замуж, дочь моя?

– Мне восемнадцать лет, матушка. А ежели не Юрий Петрович – больше мне никто не нужен. Не будет вашего благословения – в монастырь уйду!

«И ведь уйдёт! – подумала мать, лучше других зная свою дочь. – Создание слабое, болезненное, хрупкое, откуда воля берётся? – в отдельные минуты её плетью не перешибёшь! Мой характер!»

Сама Елизавета Алексеевна была человеком суровым. Старшая дочь в многодетной семье отца, в которой было одиннадцать детей, она с детства привыкла командовать младшими сестрицами и братьями, была строга, но справедлива, за что они звали её нянькой, любили и побаивались до сих пор, хотя некоторые дошли уже до генеральских эполет... Все нежно любили её Машеньку, и весть о том, что милая племянница вздумала уйти в монастырь, их несказанно удивит, потрясёт, огорчит. Будут злорадствовать недобрые соседки, та же Мансурова, к примеру…

И хотя не такого жениха искала Елизавета Арсеньева для своей единственной дочери, сказать однозначное «нет» не решилась.

Так состоялось сватовство капитана, а позже и свадьба. Жили молодые в Тарханах, безумно любили друг друга, но между тёщей и зятем отношения были натянутыми, как струна.

 

Наступило лето – славное лето 1814 года! Из Европы возвращались русские полки, дошедшие до Парижа, одолевшие коварного Наполеона. Всем казалось, что навсегда: никто и предположить не мог, что неугомонный корсиканец сбежит с острова, вновь станет императором Франции и устроит свой последний решительный бой – под Ватерлоо…

Молодые почти безвылазно жили в Тарханах, когда Елизавета Алексеевна первой заметила нечто новой в облике дочери…

– Ты, Марьюшка, не на сносях ли?

Мария порозовела.

– А что? Заметно, маман?

– Кому и незаметно, а я мать!

В тот же вечер в её половине состоялся «военный совет».

– Вы как хотите, милые, а рожать поедем в Москву! – сказала Елизавета Алексеевна, насмешив молодых: сказала так, будто все трое будут рожать. – И нечего усмешки строить! Мария вечно хворая, тут не деревенская повитуха нужна – городской акушер, всё по науке!

В Белокаменную приехали в конце лета и первое, что увидели-услышали в Москве, – это множество строительных лесов по всему городу, неумолчный стук топоров. Два года назад древняя столица, сопротивляясь оккупантам, выгорела почти вчистую, и теперь её восстанавливали заново.

По счастью, уцелел двухэтажный особнячок возле Красных Ворот – дом генерала Толя, доброго знакомого Столыпиных. Там и поселились.

– Кого ждём, сударыня? – спросил будущую роженицу московский акушер – тоже из немцев.

– Мне бы дочку, – улыбалась она.

– Кого Бог даст! – возразила Елизавета Алексеевна.

В ночь со 2 на 3 октября Бог подарил им мальчонку.

– Петрушка родился, сынок! – обрадовался Юрий Петрович: в его роду было принято именовать сыновей поочерёдно: Юрий и Пётр, Пётр и Юрий…

– Только Михаил! – жёстко молвила тёща. – Моего внука будут звать Мишель!

– Но позвольте, сударыня, – пробовал спорить зять. – Я понимаю: Михаил Васильевич – ваш супруг… Но не принято ведь! Плохая примета!

– О чём вы, Юрий Петрович?

Он порозовел от необходимости напоминать очевидную истину…

– Ваш супруг…

– Ну, ну…

– Не просто так покинул этот мир… Своею волей…

Глаза у неё яростно вспыхнули.

– Это ещё доказать надобно! Был несчастный случай!!!

…А вечером, оставшись наедине с женой и сыном, который посапывал в нарядной люльке рядом с матерью, капитан передал тяжёлый разговор с тёщей:

– Не ради себя хлопочу, Марьюшка. Не положено этак!

Она набожно перекрестилась.

– Не спорь с маман, Юрий Петрович. Ты и так ей – поперёк горла, а станешь упрямиться – разлучит нас вовсе. Видит Бог, разлучит!

Через неделю в церкви Трёх святителей у Красных Ворот состоялось крещение новорожденного. Крёстной матерью была Елизавета Алексеевна; она вынесла внука из храма довольная донельзя: младенца нарекли Михаилом.

 

 

ДЕТСКАЯ САБЛЯ

 

В крестьянской избе и зимой просыпаются рано.

– Вставай, вставай, сынок! – сквозь сон донёсся голос матери. – Отец сердиться будет.

Андрей подумал, что тятька не только сердиться – и вожжами может огреть по спине, вскочил с лавки, наскоро оделся, хватил несколько ложек каши и выбежал во двор. Было ещё темно, морозно, однако батюшка и старший брат уже закладывали лошадь, готовили сани в дорогу – предстояло ехать за дровами.

В дубовой роще на берегу речки Милорайки работали до обеда, когда показался управляющий и, увидев Андрея, подозвал его к себе.

– С утра тебя ищу. Собирайся, барыня зовёт.

Подошёл отец, спросил настороженно:

– Которая из них?

В Тарханах было без малого шестьсот душ мужского пола – все они принадлежали Главной барыне – Елизавете Алексеевне, но перед свадьбой, как часть приданого, она записала на дочь 16 душ, в том числе семью Соколовых. Обычно они трудились как все: три дня на хозяев, три дня на себя, воскресенье на Бога, но свою личную прислугу Мария Михайловна набирала из этих шестнадцати.

– Младшая, – ответил староста.

– Не в рекруты?

– Барыне виднее, – коротко ответил управляющий, разворачивая лошадь. – Садись, парень!

Тревога отца объяснялась просто: Андрею было двадцать лет, он ещё не женат, таких нередко верстают в солдаты.

– С нашей семьи уже был ополченец…

– Там разберутся.

Андрей слушал старших с двояким чувством. В рекруты идти было и страшно, и заманчиво одновременно. На войне порой и убивают, но не всех же, а те, кто приходят на побывку, нахвалиться не могут. Младший брат отца всю Европу прошёл вплоть до Франции, такие чудеса видел, которые в родных Тарханах отродясь не увидишь…

До барской усадьбы доехали молча. Вблизи была она нарядной да огромной, как если бы лучшие избы крестьянские составили вместе, одну на другую.

– Отряхнись хорошенько, говори, что спросят, носом не шмыгай! – наказал управляющий и повёл приезжего в дом.

В просторных сенях велено было скинуть тулуп да шапку с рукавицами, пригладить вихры… Андрей огляделся по сторонам: потолки в барском доме огромные, окна просторные, сквозь прозрачные стекла ярко светит солнышко. С крохотными слюдяными оконцами не сравнить: в деревенской избе и в солнечный день полумрак.

Огромная дверь отворилась.

– Входи!

Вот когда заробел Андрей Соколов. Горница была величиною с крестьянский двор, с высоченного потолка свисала золочёная лампа с потушенными свечами, на стенах иконы не иконы – лица в тёмных рамках: генералы, барыни... На всякий случай Андрей перекрестился – вдруг святые, которых он не знает?

Раздался женский смех. Он увидел Марию Михайловну и низко поклонился ей.

– Оробел?

– Оробел, барыня.

– Ну, ничего... Ты, говорят, парень толковый, сообразишь, что к чему.

Хозяйка встала с кресла, обошла парня кругом…

– Здоров?

– Слава Богу, барыня.

– Барчука видел? Сына моего?

– Издали, – признался Андрей.

– Как зовут, помнишь?

– Михайло...

– Мишель мы его называем – по-французски…

Мария Михайловна закашлялась: её сегодня донимала хворь.

– Зачем позвала, знаешь?

Андрей пожал плечами.

– Отец боится, что в рекруты заберут, – с усмешкой сказал староста.

Хозяйка пытливо посмотрела на парня.

– А ты?.. Боишься, нет?

Соколов горделиво выпрямился.

– Чему бывать, тому не миновать, барыня. Дядька мой служил – да с медалью из Европы вернулся!

Она усмехнулась: по душе пришлась отвага юноши.

– Знаю дядьку твоего, знаю… – И решительно махнула рукой. – Вот и ты будешь Дядькой – сыну моему!

В это время дверь отворилась – вошла старшая барыня, хозяйка Тархан. Она сурово нахмурилась, увидев Андрея.

– А моложе не могла найти?! – спросила Елизавета Алексеевна. – Ему самому ещё в игрушки играть.

– Пардон, мадам! – воскликнула дочь и что-то сказала не по-русски.

– Твой сын, а мой внук! – сурово возразила мать и поглядела на Андрея так, что у него спина похолодела. – Если хоть волосок упадёт с головы мальчонки, не посмотрю, кто чей холоп, – запорю на конюшне!!!

И величаво вышла – суровая, но удивительно прелестная в своей надменности. «В сорок лет деревенские бабы уже старухами кажутся, а барыню и годы не берут!» – удивился Андрей.

 

После встречи с хозяйками всё пошло колесом, всё закрутилось вдруг. Андрея отвели в баню, переодели во всё чистое, нарядное, указали место, где будет спать – через стенку от детской, рассказали, что делать должен.

– Няньки, кормилицы – эти есть у барчука, твоё дело – гулять с ним, в игры играть, а главное – глаз с него не спускать! – сказала дородная баба – ключница, которая поглядывала на молодого парня пристально и тепло: у самой росла дочка на выданье. – Малец хворый, не дай Бог простудить его!

После этого Дядьку отвели к молодой барыне. Мария Михайловна сидела в большом зале, играла на огромном инструменте с длинными рядами белых и чёрных клавиш. Её тонкие пальцы бегали по ним налево и направо, из открытой внутренности инструмента вырывались удивительные звуки – не похожие на те, что доносятся из гармошки, непонятные, не в лад, но отчего-то ужасно волнующие.

Пока она играла, он пригляделся к ней поближе. Барыня была ровесницей Андрея. Изумительно красивая юная дама с огромными карими глазами и печальным взглядом, она, в отличие от матери, вызывала в нём не восхищение – жалость. От глаз молодого здорового крестьянина, с детства близкого к природе, не могли укрыться бледность её лица, шеи, таких изящных, музыкальных, но тонких до каждой косточки пальцев. В деревне тоже бывали хворые, про них обычно говорили: краше в гроб кладут…

В эту минуту дверь отворилась, вошла нянька – молодая девка, кровь с молоком!

– Простите, барыня… Без вас не ложится…

– Ну, зови!

Вбежал барчук: двухлетний малыш в ночной сорочке. Его любопытные карие глаза тут же заметили нового человека, но бросился ребёнок к матери, прижался к её ногам.

– О нет, мон шер! – укоризненно сказала мать и кивнула на Андрея. – Сначала надо поздороваться.

Малыш в упор поглядел на Андрея и, выпрямившись, кивнул – по-армейски, как учили.

– С сегодняшнего дня это твой камердинер, Дядька, старший друг… Вы будете с ним гулять… Кись кисе?

Ребёнок шепнул ей что-то – понял.

– Ну тогда – садись.

Мишель забрался к ней на колени и затаился, слушая музыку. Мать стала напевать – непонятное, не по-русски, но так, что слёзы наворачивались на глазах у всех, кто слушал…

 

На следующий день Андрей увидел отца своего подопечного. Юрий Петрович был хмур, молча выслушал известие о камердинере своего сына, поговорил с женою по-французски и только потом повернулся к Соколову.

– Ну что, брат? Понравилось здесь? Всем доволен?

Андрей пожал плечами, но ответить не посмел…

– Молчишь? Это хорошо. Не каждый деревенский парень любит работу в имении. Она развращает. За плугом ходить не в пример тяжелей, но свободнее! Ведь так?

– Так, барин, – ответил Андрей и вздохнул: не мог дождаться, когда придёт весна и можно будет выйти в поле…

 – В имении соблазнов больше, сплетен, интриг… Если станешь здесь своим человеком, хозяйке сможешь вовремя шепнуть словечко – хорошо заживёшь!

Снова промолчал Андрей, не понял барина. Если хвалит эту жизнь, то почему в глазах насмешка? Но Юрий Петрович сменил разговор.

– Грамоте разумеешь?

– Нет, барин, – честно признался Соколов.

– Это плохо. Нашему сыну нужен не просто слуга – подай-принеси, но старший друг, Дядька. А какой же ты Дядька, если двух слов связать не можешь?!

Он снова поговорил с женой на иностранном, она кивнула в ответ и сказала Андрею по-русски:

– Скоро мы начнём нанимать учителей Мишелю, так ты, голубчик, бывай на всех уроках и запоминай. Хороший камердинер – не только тот, кто чемоданы носит за барином, но и мудрый советчик в его делах, секретарь, финансист…

 

После завтрака ребёнка одели и отправили гулять. У крыльца их поджидали детские санки с широкими полозьями, красиво изогнутыми впереди.

– Дадите мне руку, барин? – спросил Андрей ребёнка.

Мишель вскинул на Дядьку свои пытливые глаза и осторожно, с опаской подал ручонку. Андрей подсадил его, укутал тулупчиком и, упираясь сзади, повёз. Сначала они проехались по накатанным дорожкам, ведущим к дому, потом свернули в липовую аллею… День был чудесный, ярким, рядом манил заснеженный пруд, залитый солнцем от края до края....

– Прокатимся, барин?

Андрей повернул санки и покатил их по зимней глади, всё ускоряя и ускоряя ход… Белые деревья на берегу бежали так споро, что низкое солнце мелькало меж ними, Мишель визжал от восторга, а юный Дядька, не чуя ног, мчался с солнцем наперегонки!

В эти минуты он вспоминал своё недалёкое детство, когда вот так же, малышами, они нарезали круги по заснеженному простору реки Милорайки… Таких нарядных санок не знали деревенские дети, они сами делали ледянки, заливая их снизу коровьим навозом; тот остывал и становился гладким, как лёд!

Силою Бог Андрея не обидел, новые валенки его прочно упирались в снег, санки были сделаны на совесть – они летели пулей по замёрзшей воде и не видели, что много глаз с тревогой наблюдают за ними из окон барской усадьбы.

…Возле дома их уже ждали. Няньки с гневом выхватили из санок барчонка и унесли его в дом, а ключница, о чём-то явно сожалея, молча указала Андрею на дверь, где его поджидала Главная барыня.

Елизавета Алексеевна была розовой от гнева.

– Тебе кто велел возить ребёнка на пруд?! – набросилась она на Дядьку. – Ты нарочно это сделал?!.. На конюшне давно не был?!

Андрей ничего не понимал. Ребёнку прогулка понравилась, он весело смеялся – разве не это главное?

К счастью, зашла Мария Михайловна и уняла гнев матери.

– Я тоже видела в окно… Не помню, когда последний раз Мишель был так счастлив, как сегодня.

Они снова схватились, говорили не по-русски, но младшая, похоже, одолела.

…Андрей был прощён – и приобрёл в этот день двух надёжных друзей – молодую барыню и её сына. Мишель признал своего Дядьку!

 

А потом пришла весна, поднялась молодая крапива, и не было лучшей забавы для малыша, чем рубить её саблями, которые умело вырезал Андрей из веток осины, липы, клёна. Первая сабелька была мала, не очень изящна, но ребёнок так полюбил её, что готов был в постель брать с собою, если б позволили.

– Воякой будет! – одобрил отец.

Бабушка развела руками:

– Есть в кого, сударь. Мой брат, Александр Алексеевич Столыпин, был адъютантом самого Суворова!

…Специально для игр с барчуком из села звали его сверстников – крестьянских детей, иногда приезжали соседские помещики с детьми, и сабель требовалось всё больше.

Мишель везде был воеводой, командиром, атаманом – бились ли с псами-рыцарями или с французами, или грабили богатых купцов… Дядька всегда был его ординарцем, оруженосцем, товарищем, строго следил за тем, чтобы страдала одна лишь крапива – ни в коем случае ни сами вояки, мирил их и вытирал носы…

Так продолжалось до новой зимы, когда почти без жалоб, печально и тихо угасла Мария Михайловна… Её похоронили рядом с отцом, в склепе, который назвали Арсеньевским.

А в начале марта, окончательно поссорившись с тёщей, уехал в Кропотово молодой вдовец Юрий Петрович. И хотя главной опорой трёхлетнему Мишелю стала бабушка его Елизавета Алексеевна, Дядька Андрей Соколов невольно заменил отца.

 

«МИЛЫЙ ЗЯТЬ»

 

Разрыв произошёл в начале марта. В тот день были девятины смерти Марии Михайловны. Сельский батюшка отслужил заупокойный молебен и ушёл, Мишеля уложили спать… Вдвоём остались бабушка и отец ребёнка.

За что мне это, Господи?! – качала головой Елизавета Алексеевна. – Сначала любящий супруг, потом единственная дочь… Уж лучше бы меня забрали небеса!

Из глаз её покатились слёзы – постоянные в эти дни. Юрий Петрович взмолился:

 Не надо, мадам! Я страдаю не меньше и, честное слово, пустил бы пулю в лоб от горя!.. Но остался сын… Мария умоляла перед смертью беречь дитя нашей любви как зеницу ока!

Тёща сказала почти миролюбиво:

 Вам проще, Юрий Петрович. Вы молоды, пройдёт недолгий срок – и встретите другую… Она родит вам новое дитя…

О, нет, никого я вновь не полюблю! – вскричал вдовец.

Но его почти не слушали.

А мне – кто мне заменит внука?! За семь недолгих лет я потеряла всё, что можно: мужа, дочь, теперь хотите вы забрать единственное, что у меня осталось?!!

И никто меня в этом не остановит!решительно заявил он.

 Я знаю, знаю… Закон и царь – все на вашей стороне. – Тёща взмолилась. – Но пожалейте меня, Юрий Петрович! Мишель – он будет вам помехой, а для меня – это свет, это счастье, это единственная радость моей жизни!

Он решительно покачал головой: нет!

– Я богата, вы знаете это– Елизавета Алексеевна открыла заветную шкатулку и достала толстую пачку ассигнаций. – Дам тысяч 20, 25… Отступитесь, Бога ради!

Деньги были очень большими. Они могли решить многие вопросы и прежде всего укрепить родное Кропотово, свою долю которого он рано или поздно передаст единственному наследнику – сыну… Эта мысль промелькнула в мгновение ока, но он тут же прогнал её, как недостойную дворянина и офицера, защитился от соблазна обеими ладонями:

Опомнитесь, мадам!!!

Она тоже поняла, что ещё шаг – и можно честь свою потерять, а дороже этого не может быть ничего в роду Столыпиных, Арсеньевых…

Простите, сударь, виновата… От горя голову едва не потеряла.

Положила деньги обратно и вытерла слёзы. Теперь она вновь была прежней хозяйкой Тархан – хмурой, властной, жестокой.

– Тогда давайте говорить по-деловому, Юрий Петрович. Согласитесь, что Мишелю многое понадобится в жизни. Образованье, большие связи, щедрая казна… Вы обязуетесь обеспечить его всем этим?

У меня есть имение в Кропотово…

Она усмехнулась пренебрежительно:

Одно название, что барская усадьба! И то лишь доля от неё: там сёстры ваши, им тоже полагается наследство. А я оставлю внуку все Тарханы, целиком, ни с кем делить не придётся.

Наступила тишина. Зять понимал, что возразить на это нечем.

– С моим именьем, со связями по линии Столыпиных, Арсеньевых – Мишель в два счёта станет бравым гусаром, годам к тридцати – генералом… Мой брат уж в 25 носил золотые эполеты – шутка ли?! Мой внук, уверена, не будет хуже!

Надеюсь, – согласился Юрий Петрович.

А по вашей линии, простите? Что даст она в России, не в Шотландии?.. Хорошо, если Мишель дослужится до капитана, как его отец…

Я ранен был!

Да всё едино…– Она махнула рукой – и вновь прижала её к сердцу. – Вы умный человек, Юрий Петрович, и вряд ли будете врагом родному сыну. Из Кропотово его ждут прозябанье и скромный чин, а из Тархан – лейб-гвардии гусарский полк и звания, и власть! Думайте…

Он выскочил из кресла, стал мерить шагами её будуар. Вскричал с горечью:

О, кто бы посмотрел со стороны!.. Как вещь вассала своего вы покупаете моё дитя!

Тёща была непреклонна.

Судите, как знаете, Юрий Петрович, но вот вам моё последнее слово! – Она встала – гордая, как императрица. – Останется Мишель в Тарханах – ему оставлю я всё своё богатство, а нет, так, вам же в наказанье, – он не получит ни гроша!!!

Это была решительная минута. Глаза её горели, на щеках проступил праведный румянец – не поверить было невозможно.

Лермонтов в бессилии погрозил небесам:

О, злобный век вражды и брани! Смотри: перед тобой отец, торгующий своим дитя! – и вышел, хлопнув дверью.

 А Елизавета Алексеевна ещё какое то время стояла молча, не в силах поверить, что победа осталась за нею. Потом прильнула к окну, сквозь мартовскую наледь рассмотрела повозку, в которую усаживался Юрий Петрович…

Прости меня, мой милый зять! Конечно, не обидела б я внука. Но что ещё я могла сделать, когда грозило расставание с ним? Он рай земной, свет очей моих, последняя радость моя! И отныне он – мой! Мой!! Мой!!!

Упала в кресло и вновь заплакала – на этот раз от счастья.

Из архива: июль 2014г.

Читайте нас: