Идель Гумеров. Превращение Кафки. Взгляд на наше бытие сквозь призму столетней давности

То, что произошло и происходит с наследием Франца Кафки – парадоксально. Затмение и отсутствие какой-либо популярности при жизни и в первые годы после смерти необъяснимы тем, что он отказывался публиковать большинство своих работ. Всё же, в журналах выходили его работы (например, «Превращение»), при жизни вышло два сборника – «Сельский врач» и «Созерцание» (публикации было довольно холодно встречены публикой), а Макс Брод – ближайший друг и душеприказчик – оступился от требований Франца «уничтожить произведения» и опубликовал их посмертно. Медленно, но верно, но о Франце Кафке начала узнавать читающая публика Западной Европы. Так, в 1937 году Макс Брод выпускает биографию своего лучшего друга. Ранее, Вальтер Беньямин посвятил несколько эссе и заметок своему «собрату по несчастью». И в то же время не совсем ясна обратная сторона – его нынешняя популярность в нашей стране. Проза Франца Кафки не укладывается в общую линию русской литературы из школьной программы с Тургеневым, Достоевским, Толстым. Он – не русский писатель. Он лишен «русской поэзии», русской иронии и русского преодоления, поиска пути к избавлению – будь то к Христу, будь то к торжеству справедливости. Он – абсолютно европейский писатель, клерк, что не типично русским дворянам или «писателям с народа». В его прозе мы не встретим петербургских улиц, помещичьих имений, застольев, охоты, военных походов. Зато есть противная его духу деревня (что несвойственно отечественным писателям), кабинеты, замки, великие китайские стены. С кем из «наших» творцов и можно роднить Кафку, так это с Чеховым – с его чиновниками, конторскими служащими, каморками. Персонаж Грегор Замза словно бы взят из саркастических чеховских рассказов о мелких служащих.

Но  видимый парадокс его нынешней популярности можно объяснить, если на творчество Франца Кафки смотреть не с точки зрения предыдущей истории российской литературы, а если оказаться там, где мы сейчас находимся – на кресле перед телевизором, перед монитором ноутбука, на диване под белым потолком в панельном доме в спальном районе, в замешательстве от того, что начальник снова срывается на нас из-за срыва какой-либо сделки, медленной подготовки текста на сайт, опоздания на оперативку, ссоры с супругой, – и оглядеться вокруг. Мы понимаем «Превращение», потому что я/мы – Грегор Замза. Хуже! – Мы – насекомое, в которое превратился Грегор Замза.  Кафка написал свою повесть о человеке не его века – тогда «Превращение» выглядело анекдотично, – а о человеке века двадцать первого. Сейчас эта повесть выглядит и вроде бы трагично, и, что более трагично, обыденно. Мир Кафки – как выразился его брат по несчастью Вальтер Беньямин, этот «вселенский театр» – это наш мир. Иногда кажется, что автор «Превращения» заигрывает с нами – всё настолько броско, понятно и знакомо нам – портрет в золоченой раме, утренняя суета перед командировкой, в чем-то киношная манерность отца перед временными жильцами, лёгкость, с которой служанка избавилась от мертвого насекомого. Кажется, что «ничего нового вообще нет», и нам «как бы ненавязчиво предлагается вспомнить то, что мы забыли, мы запамятовали»[1]. Заигрывание может показаться высокомерным, издевательским для читателя: смотри, мол, я пишу рассказ о твоей жизни, но ты всё равно не поймёшь посыла. Бытовое заигрывание соседствует с эмоциональным – мы вместе с Грегором испытываем привязанность к сестре, тоскливо смотрим в окно часами, представляем ужас матери, если бы она распознала в нас насекомое, добродушно вздыхаем с облегчением вместе с семьей, собирающей начать новую жизнь. Но Кафка ещё изощрённее – он пытается вызвать более понятные современному обывателю «голливудские» предчувствия: вот-вот для крючка, цепляющего нас для сопереживания, коммивояжер опоздает на поезд, вот-вот гнев отца или управляющего обрушится на него. Дальше мы, следуя мелодраматическому сюжету, «надеемся на надежду» – сестра сжалится над братом и взглянет на него без отвращения, мать решится опуститься к тому, что когда-то было её сыном, чтобы выслушать его отчаянный, жалобный писк или рычание, а затем, может быть, и выходит, начнет хлопотать перед управляющим, а отца подначит потратить оставшиеся средства на то, чтобы можно было ездить по стране в поисках лучших лечебниц, лишь бы спасти кровинушку. Или же жильцы обратят внимание на бедолагу, и семья, увидев, что насекомое не пугает, а забавляет гостей, станет относиться к нему человечней.

Человечней. Но Кафка, будто насмехаясь, обрубает любые нарративы, кроме одного – Грегор Замза покрывается рубцами и ссадинами и даже огрызком яблока, а его комната – пылью, грязью, вонью. Но можно ли обвинить автора в цинизме, наслаждении над тем, как легко он изгаляется над нечастным героем и манипулирует чувствами ни в чем неповинных читателей? – Нельзя. Кафка – последователен: он не придумывает историю, а описывает происходящее. В том числе и прежде всего – происходящее с ним самим. Затем – с нами. Нам остаётся чувствовать «мотыльковую обреченность отчаяния»[2].  Надежды при таком состоянии и поведения героя и его близких нет.

Но что вы хотели? «Обывателю всегда и неизбежно приходится плохо. А ситуация Кафки (да и Грегора Замзы – прим. автора) – это ситуация обывателя».[3] Неужели вы думали, что можно просто так жить, работать не нелюбимой работе ради квартиры, погашения долгов, «честного имени», молиться на благосклонность управляющего, или же из года в год надеяться на то, что сын «заплатит за всё» - и быт, и стол, и праздники, – тем самым обеспечит беззаботную старость, в общем – паразитировать на чужом труде, а потом  – когда жизнь сделала с ним то, что и должна была сделать, – проклинать его, мечтать об избавлении, горевать, – и при всём этом вы хотели, что неведомой силой или само собой всё вернётся на круги своя (звёзды сойдутся или низойдёт спаситель)? И жизнь даже не перейдёт на новый уровень, уровень новых запросов и интересов, а скорее именно вернётся в прежнее русло? Впрочем, как только семья избавилась от горя (впрочем, не сама, а дождалась избавления – не преодолев его), жизнь и правда вернулась, похоже, в прежнее русло. Только вместо исчерпавшего себя Грегора роль скрипки в семье (кому как угодно – может, белки в колесе) взяла Грета – молодая, расцветающая, подающая надежды. И её тоже жаль. Ведь её участь – быть ненаглядной для своих родителей и выйти замуж за того, какого «хорошего» ей подыщут. И всё повторится на новом витке. Сначала вы изнашиваете себя работой, сбитым сном и ненормальным питанием, затем оказываетесь никому не нужными – от вас остаётся избавиться. Вы – изжили себя.

Кто же такой Грегор Замза? – Молодой коммивояжёр, не выполняющий полезной для общества работы, вынужденный «одолевать вечность»[4], разменивая города в командировках по торговым делам с целью прокормить семью, гарантировать кров и, в мечтах, определить младшую сестру в качестве подарка ей на рождество в консерваторию. Эти блага жизни – обычные, имманентные человеческому существованию, привычные нам. Но по сравнению с вечностью они – миг, еле различимый на отдалении. Но в том и дело, что Замза не борется с вечностью, а одолевает её, как будто на плоту, несущемся по горной реке. Его жизнь – часть её всеобщего течения, бесконечного, повторяющегося, монотонного. Цикл начинается с утра, раннего поезда, заканчивается..? – Нет, не возвращением, а следующим утром, когда всё начинается заново (слово «опять» встречается в повести одиннадцать раз). И так – вплоть до последнего вздоха. Хотя сам Грегор мечтает о пяти-шести годах, достаточных для выплаты родительских долгов. Естественно, в преодолении вечности встречаются и камни, нависающие скалы, пороги, а также заторы таких же, как он, лодочников. А ещё можно не дожидаться последнего вздоха (чтобы слиться с вечностью воедино и с нею насмехаться над теми, кто пытается проделать тот же путь) или пяти-шести лет, и просто превратиться в насекомое. Обычным таким утром. Это будет препятствием или исходом? Сначала Грегор считал, что первое. «Хорошо бы немного поспать и забыть всю эту чепуху» - наивно рассуждает он, и думает, что пора бы торопиться – вставать, собирать образцы и бежать на поезд, имея хоть смутную надежду избежать «хозяйского разноса» за опоздание. Но раз за разом проваливаясь в своих попытках по-человечески решить проблемы и, одновременно, ощущая прелесть жизни под диваном и беготни по стенам,  всё больше приходил к мысли, что быть насекомым – это даже не исход, а суть существования. И одолевать вечность ему становилось не с руки – слишком велик был риск попасться под бомбардировку отца, а потом эта борьба и вовсе перестала ему быть интересной – герой свыкся со своим положением. Конечно, полностью оставить человеческое он не мог.

Можно сказать, что стать насекомым – это неизбежный этап, промежуточная отметка на пути любого добросовестного, честного коммивояжера. Нам, наследникам Грегора Замзы, в пору бы не поддаваться уловкам Франца Кафки, а оставить эмоции или, наоборот, возмутиться поведению его родни за то, что она так эмоционально отреагировала на превращение. А что, мол, такого? Должно быть, в пору Кафки люди не привыкли к тараканам, ещё вчера ложившихся спать клерками, продавцами, мелкими чиновниками. Сегодня же труднее себе представить, что человек в конце карьеры останется человеком – это нас больше бы поразило. Как будто бы та самая горная река вечности выбросила на крутом изгибе служащего на берег, и тот решил разойтись с нею – пойти своим путём, в обход её. Конечно, не думая заранее, что такое возможно – что можно одолеть вечность, обмануть её, идти параллельно или поперёк ей (но не в обратном направлении – это невозможно как и по законам физики, так и по законам жизни, а исторически же плохо заканчивается). Но такой человек – оставшийся человеком или превратившийся из насекомого в человека – в итоге встретит негодование и разочарование сородичей пуще, чем в семье Замзы. Ведь если и не плыть по течению, то даже быстротекущую реку вечности они скорее не преодолели бы, а попытались запрудить, заболотить, ведь «грязь – родная стихия для чиновничества»[5].

Сначала вы путаете день и ночь, реальность и сон. Затем вы выключаетесь от действительности. В процессе отключения от действительности Грегор Замза лишался поочередно понимания, сочувствия, заботы (даже любимая сестра Грета была не в состоянии выносить вида Грегора и запаха, царившего в его комнате), привычных человеку удобств – достойной еды, постели, а главное – и человеческих потребностей. Лишь одна потребность – слушать, как сестра играет на скрипке – связывала насекомое с прошлым, когда оно было человеком. И не так важно по сравнению с этим всем, что Грегор лишался и предметов, представлявших значение как украшение комнаты (важнее – что они представлялись как утешение). В конце концов он лишился и самых необходимых принадлежностей, с которыми не могла осуществляться его профессиональная деятельность – стул и письменный стол. Теперь он жил в другой реальности – реальности насекомого, в то время как она не воспринималась его домочадцами как «реальное» в смысле человеческой действительности. Одушевленность никакого значения не имеет. И «решающий миг равновесия, к которому все у него стремится, — это миг, когда человек осознает, что он не Самость, что он сам — вещь.»[6] Не одному мне показалось, что так или иначе повествование до последних страниц повести велось если бы не от лица Грегора Замзы, то хотя бы с его ракурса. Последние страницы переводят наш обзор – мы смотрим на Грегору Замзу с точки зрения тех, кто расположился рядом с отцом, матерью, сестрой. Возможно, мы – один из жильцов. Что же значит это для Грегора? – Что он больше не субъектен. Мы видим лишь бедное насекомое, догнивающее последние часы, а затем легким движением руки служанки мы избавимся и от него.

Что же по итогу? Кафка «сносит декоративные фасады, обнажая то безмерное страдание, с которым рациональный контроль все больше свыкается»[7]. Пред нами предстаёт отражение в зеркале без грима – жуткого насекомого, на боку которого сочится рана; управляющего, в панике сбегающего вниз по лестнице от вида насекомого, а до этого строившего из себя босса, вершителя судеб; нерадивых родителей, обрекших сына каждый божий день рвать жилы, чтобы человеческое навсегда ушло с его вида, да ещё и проклинающих его за это. «Неужели ему и в самом деле хотелось бы <..> быстро и полностью забыть своё человеческое прошлое?». – Нет. Несмотря на все лишения и испытания, у Грегоры Замзы до последнего мгновения оставались мотивы вернуться в человеческий облик. Но как это сделать, когда вокруг происходит «отмена» его существования? Нужны вещи, которые будут способны «встормошить» его «родовую» память – как, например, звуки скрипки, на которой неуверенно, но так красиво играет Грета. «Нельзя человека безжалостно предоставлять самому себе». Однако это, что касается человека, уже превратившего в насекомое, и окруженного людьми. Но а что, если насекомые – не только ты, но и все вокруг?  

«Если в творчестве Кафки и есть место надежде, то не там, где воплощение смягчено, а, скорее, как раз в крайних воплощениях, в возможности вынести и эти крайности, обратив их в речь. Но не эти ли вещи дают нам и ключ к толкованию?» [8] Францу Кафке удалось обличить пороки своего общества, но он не мог представить, каких масштабов они достигнут через столетие. Опуская всякие опосредования, выражение Теодора Адорно можно перевести в духе последнего абзаца «Манифеста коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса: «Насекомым больше нечего <..>  терять, кроме собственных цепей!».[9] Под цепями можно подразумевать ипотечные клетушки, работу по графику «5 на 2», коммуналку, атомизацию (уровень межличностного доверия в России в среднем составляет 19%, против 35-50% в развитых странах и 55-65% в странах Северной Европы, «Экономические и социальные перемены: факты, тенденции, прогноз», №3, 2021).

 [1] Франц Кафка / Вальтер Беньямин. – М. : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – Франц Кафка. К десятой годовщине со дня смерти. – Горбатый человек, стр. 36

[2] Франц Кафка / Вальтер Беньямин. – М. : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – Франц Кафка. К десятой годовщине со дня смерти. – Горбатый человек, стр. 37

[3] Франц Кафка / Вальтер Беньямин. – М. : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – Заметки (до августа 1934 г.). а) Разговоры с Брехтом, стр. 197-198

[4] Франц Кафка / Вальтер Беньямин. – М. : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – Франц Кафка. К десятой годовщине со дня смерти. – Потёмкин, стр. 9

[5] Франц Кафка / Вальтер Беньямин. – М. : ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013. – Франц Кафка. К десятой годовщине со дня смерти. – Потёмкин, стр. 11

[6] Заметки о Кафке / Теодор Адорно – стр.10-11

[7] Заметки о Кафке / Теодор Адорно – стр.7-8

[8] Заметки о Кафке / Теодор Адорно – стр.10

[9] Маркс, Карл. Манифест Коммунистической партии / с предисл. К. Маркса и Ф. Энгельса ; полн. пер. с нем. В. А. Поссе. - [СПб. : Тип. Монтвида], 1906. – Глава IV, стр. 61 с.