№11.2022. Игорь Фролов. Первый. К 90‑летию Александра Филиппова

Первый

Поэт чаще всего существо необщественное, часто и вовсе асоциальное. Особенно если рожден с есенинско-рубцовскими «генами». Тут и русское раздолье, и широта жеста, и гармошка с тройкой-птицей, и она, любимая, запотевшая, с прозрачным, как слеза ребенка, содержимым. И такого поэта трудно запрячь, надеть на него хомут какой-нибудь общественной обязанности: даже если поначалу и согласится он, то не согласится душа его, которая постоянно просит бури, а после бури – покоя, а после – опять воли, – и все хомуты рвут поэты в таких случаях просто голыми руками.

Поэт Александр Филиппов был рожден с тем самым есенинско-рубцовским «геном». Кстати, в его юности Есенин после бухаринских «наездов» на «Москву кабацкую» был не в большой чести у советской власти, и Саша Филиппов открыл для себя есенинские стихи случайно. До этой встречи деревенский паренек осваивал гармошку, сочинял девчонкам припевки, а тут – прочитал и заболел поэзией. Рожденный в 1932-м, он стал первым русским поэтом Башкирии. Что там было до революции (может, кто и был, стихи пишут всегда), но вот так, выйти на широкого читателя со своими стихами – это удалось первым именно нашему Александру Павловичу. Правда, был у него предшественник, талант, обещавший вырасти в гения, – Сергей Чекмарев. Но он приехал в Башкирию из Москвы после окончания института, работал зоотехником и погиб в двадцать три года, утонув в реке. И стихи его обнаружили на чердаке дома, в котором он жил, только спустя двадцать лет, и напечатал их «Новый мир» в 1957 году, в хрущевскую оттепель, когда Филиппов уже был самостоятельным поэтом. Конечно, появление стихов Чекмарева, вызвавших тогда восторг у читающей и пишущей публики, придало новый импульс и поэзии молодого Филиппова – такой поэт, оказывается, жил и творил в Зианчуринском районе, погиб через год после рождения Саши! В этом есть определенный знак. Первый русский поэт Башкирии, пройдя долгий жизненный путь, стал и первым русским народным поэтом. Можно как угодно относиться к официальным званиям, но то, что в национальной республике, где национальное правительство обязано в первую очередь растить и поддерживать свои литературные кадры, русский поэт получил звание народного, дорогого стоит. И противоречит тому, с чего я начал этот текст, – социальному эгоизму поэтов. Конечно же, из этого правила бывают исключения, и талантливые поэты становятся не менее талантливыми чиновниками, соединяя в своей упряжке коня государственной необходимости и трепетную лань творческой свободы воли. Таким, к примеру, был Александр Твардовский, с именем которого связаны перемены в литературе времен «оттепели», при том что никто не оспаривает его талант – «Василий Теркин», по моему мнению, стал поэмой того же уровня, что и «Евгений Онегин» (хотя сравнивать их так же неправомерно, как коня и трепетную лань).

Я знаю Филиппова-поэта. Я читал множество его стихов, готовил его поэтические подборки, но процесс творчества всегда скрыт от глаз даже его близких и друзей, он является нам уже в поэтических строках. Есть жизнь поэта, где он как раз тот рвущийся на волю и вырывающийся на ее просторы, чтобы потом вернуться в свой денник с тяжелой головой, с вечными русскими вопросами про «кто виноват» и «что делать» – прежде всего с самим собой. Да, за время работы с Александром Павловичем я видел и такие моменты его жизни. Но все же намного больше и лучше знаю его как главного редактора, если хотите, чиновника от литературы, даже шире – от культуры. Мне повезло: я видел, как уживаются в одном человеке две такие разные ипостаси.

Он сам мне позвонил и позвал работать в свою газету. Тогда, в 2000-м, я был свободным художником, ни в какую газету идти, конечно, не хотел. Прошло всего пять лет, как я преодолел снобизм начинающего писателя и опубликовал в газете «Вечерняя Уфа» свой рассказ. До этого считал, что писатель должен печататься сначала в толстом литературном журнале, потом издавать книгу. Но в середине 90-х в Башкортостане не было толстого литературного журнала на русском языке, так что пришлось не погнушаться и газетной публикацией. Тогда же я и познакомился с Филипповым. Это произошло на одной из презентаций литературного журнальчика «Сутолока», который издавал, верстая на редакционном компьютере и печатая на ризографе, поэт и критик Александр Касымов. На том вечере единственный, кто вручил Касымову конверт с деньгами на развитие проекта, был Александр Филиппов. Александр Гайсович тогда познакомил меня с Александром Павловичем, представив как подающего надежды автора. А когда Филиппов ушел, либерал Касымов сказал, что Филиппов – главный редактор черносотенной газетки «Истоки». После 93-го я либералом себя не считал, к тому же оказалось, что филипповские «Истоки» были тогда единственной литературной площадкой для русскоязычных прозаиков, поэтов, публицистов. Самому Касымову давали одну полосу в месяц для его «Литальманаха», иногда стихи и маленькие рассказы печатала «Молодежка» (бывший «Ленинец»), но, как ни крути, что-то похожее на литературную жизнь текло именно на страницах 12-полосной, выходящей два раза в месяц «черносотенной» газеты «Истоки». Кстати, именно туда я отнес написанную по просьбе Касымова статью в ответ на статью «конкурирующей фирмы» – кружка Анатолия Яковлева, – и «Истоки» быстро ее опубликовали, сменив только название, но не выкинув ни строчки. Потом все члены яковлевского кружка стали моими друзьями, а Александр Филиппов – моим работодателем, учителем, и старшим товарищем. Взял он меня по рекомендации главреда «Бельских просторов» Юрия Андрианова, который хотел вначале взять меня к себе по рекомендации уезжающего в Москву Юрия Горюхина, но не рискнул и принял из «Истоков» товарища, окончившего Литинститут. Через полгода Андрианов позвал меня в журнал, но я уже был заместителем главного редактора «Истоков» и, конечно, отказался: мол, рад бы, но не могу подвести Александра Павловича. В ту пору редакция «Истоков» состояла из семи человек: главред, ответсек, корреспондент, главный бухгалтер, машинистка (она же секретарша и кассир), шофер. Творческих, как было принято их называть, людей было трое – главный редактор, ответственный секретарь, корреспондент. Я был корреспондентом и по совместительству редактором текстов из редакционного портфеля. Филиппов, признавая меня за человека творческого, часто звал в свой кабинет на перекур и поговорить о литературе, политике, жизни. Он был лукавым в хорошем смысле, еще в первую нашу встречу в его кабинете, когда я пришел устраиваться, он, встретив меня у порога, жестом предложил сесть в свое кресло. Я, конечно, отказался, зная, что меня должна украшать скромность, но сегодня думаю: а вдруг он ждал от меня проявления здоровой амбициозности? Впрочем, через полгода он предложил мне стать его замом. Я удивился, поскольку знал, что это место он обещал своему ответственному секретарю, который, к слову сказать, тянул тогда всю техническую и большую часть творческой работы редакции: работал с авторами, редактировал, макетировал (это еще было некомпьютерное время), нес в Дом печати на верстку и т. д. «Не беспокойся, – сказал в ответ на мой вопрос Филиппов, – он хочет остаться ответсеком, мы переговорили...» Но оказалось, что для ответственного секретаря мое назначение было полной и неприятной неожиданностью. Потом он уволился, а мне пришлось быть и ответсеком, и замом, но это совмещение только добавило опыта. Я не случайно вспоминаю этот эпизод. Можно подумать, что здесь Филиппов поступил не очень правильно с точки зрения человеческих отношений. Но если посмотреть с другой стороны... Газета тогда неспроста имела репутацию «черносотенной» – т. е. консервативной, в которой преобладали материалы пожилых литераторов с почвенническим уклоном, этакий провинциальный «Наш современник» газетного формата. А Филиппов, который руководил русскоязычной секцией Союза писателей, понимал, что вырос пласт молодой литературы, но ее не очень охотно публиковал в «Истоках» наш ответсек (ровесник Филиппова), а сама молодежь в такую газету не шла, предпочитая собираться на квартирах, читая стихи друг другу. И Филиппов, видя, что молодой (еще нет сорока) тащит в газету молодых, жаждет сменить первую полосу, осовременить, разбавить старых авторов новыми, решился на революцию сверху. Про революцию – это я понял много позже, когда вник в стиль филипповского руководства. Он разрешил мне все: поменять дизайн первой полосы, ввести цвет, купить не один «макинтош» на выделенные министерством деньги, а несколько «пентиумов» и наладить компьютерную верстку, не говоря уже о литературном вкладыше в четыре полосы, где начали еженедельно (а мы стали 16-полосным цветным литературным еженедельником) публиковать подборки стихов как старых, так и молодых, никому не известных поэтов, рассказы, повести с продолжением, отрывки из романов, ввели множество рубрик. «Вот этого я хотел, – говорил Александр Павлович, отставив руку с дымящейся сигаретой и рассматривая очередной фотошопный коллаж на первой полосе. – Обновления!»

Филиппов был из советской интеллигенции. Деревенский мальчик, которому советская власть дала возможность стать не просто поэтом, но государственным человеком, он, конечно же, остался противником либеральных перемен. Он не любил постмодерн в литературе, авангард в живописи и в музыке, но как главный редактор был абсолютно терпим к новым видам и родам литературы. Даже не принимая литературного новояза, он своим редакторским чутьем мгновенно опознавал талант и разрешал его печатать. Мало того, он публиковал на страницах «Истоков» полярную по политическим убеждениям публицистику и всегда стремился найти пару к острому материалу, старался, чтобы интересная тема не затухала. Часто после выхода того или иного материала в редакцию звонили негодующие оппоненты и кричали, что ноги их больше не будет в нашей беспринципной газетенке! Уверен, что при Филиппове обновленные «Истоки» были самым острым – как литературно, так и публицистически – изданием в Башкортостане. Да, он был односельчанином тогдашнего президента республики, но вряд ли это придавало ему добавочной смелости. Когда я дал ему на оценку материал к 11-летию государственного суверенитета Башкортостана, где выражалось недоумение по поводу этого словосочетания применительно к региону, входящему в состав государства российского: «Можно ли такое печатать?» – он, прищурив от сигаретного дыма глаз, читал, посмеиваясь, потом подписал «В печать!» и сказал: «А пусть и они подумают!» И таких политически весьма острых статей Александр Павлович пропускал много, и были звонки «сверху», на которые он отвечал успокоительной шуткой, и, наверное, на другом конце провода собеседнику казалось – и в самом деле, что тут такого, зачем я так всполошился?

Что до литературы, то был такой показательный случай. Александр Касымов был очень недоволен, что я пошел работать в «Истоки», и сердито отказывался давать нам свою литературную критику, хотя стихи давал. Однажды он спросил у меня, есть ли шанс напечатать в «Литгостиной» «Истоков» несколько московских поэтов, причем поэтов, ну, скажем так, некондовых. Он назвал ряд имен, среди которых были Вера Павлова и Дмитрий Воденников. «Хочу привезти в Уфу московский поэтический десант, показать класс, – сказал Касымов, – но их надо напечатать у нас». Я удивился: почему он не напечатает подборку москвичей у себя в Литальманахе «Вечерней Уфы»? Он грустно вздохнул: «Не разрешили. Слишком откровенно для нашей провинции...» Я передал разговор Филиппову, дал ему почитать московских поэтов, в том числе их откровенные стихи. «А что? – сказал Филиппов. – Это же талантливо! Напечатаем, только без мата...» Тогда у Касымова не получилось привезти москвичей и показать местным класс. Зато класс показал главный редактор Александр Филиппов.

О том времени, когда я работал с Александром Павловичем, можно рассказывать долго. Он был веселым человеком, его пушкински острые эпиграммы расходились по творческой среде и были так популярны, что порой теряли авторство, становились народными. Под его руководством и с его одобрения я подобрал молодой коллектив, и те годы когда-нибудь лягут в основу веселого романа, в котором главный редактор неизвестной пока мне фамилии будет центром, вокруг которого закрутится множество сюжетных линий.

То, что мы вспоминаем Александра Филиппова (и не только к юбилейным датам), – свидетельство того, что он-таки воздвиг себе нерукотворный памятник. Однако хотелось бы обратиться к нашим городским и республиканским властям: а не воздвигнуть ли в Уфе, пусть даже к 100-летию народного поэта Башкортостана Александра Павловича Филиппова, памятник рукотворный? Уверен, народная тропа к нему тоже не зарастет...