№2.2022. Виктор Хрулёв. А.П. Чехов: увлечения молодости. На материале писем и воспоминаний. Окончание. Начало в № 1

         1. Очаровательная Лика

Другим известным увлечением Чехова стала подруга сестры Лидия Стахиевна Мизинова или Лика, как потом ее звали в их семье. Она работала в Москве в гимназии Л. Ф. Ржевской. Девушка была необыкновенно красива. Мария Павловна отмечала: «Правильные черты лица, чудесные серые глаза, пышные пепельные волосы и черные брови делали ее очаровательной. Ее красота настолько обращала на себя внимание, что на нее при встречах заглядывались. Мои подруги не раз останавливали меня вопросом:

– Чехова, скажите, кто эта красавица с вами?»[1]

В конце 1889 года сестра познакомила Лидию Стахиевну с братьями, и вскоре ее подруга стала любимицей семьи. Ее веселость и очарование располагали к дружбе, и все ухаживали за ней. Не избежал этого и Антон Павлович. Лика была на 10 лет моложе Чехова; к началу знакомства ей исполнилось 19 лет. Писатель подружился с девушкой и называл ее шутливо Мелитой, Канталупочкой, Мизюкиной и др. Ему было интересно участвовать в играх и забавах, в летних прогулках в лес, ходить по грибы, собирать щавель, обмениваться шутками и колкостями. Лика неплохо пела и даже одно время готовилась стать оперной певицей.

Когда Чехов уехал на Сахалин, в письмах домой он постоянно передавал приветы близким знакомым, в том числе и Л. Мизиновой. А с января 1891 г. началась их личная переписка. Она была достаточно обширной. Известно 67 писем Чехова к Мизиновой и 98 ее писем к Чехову (1891–1900). Притом с самого начала в переписке господствовала насмешливо-шутливая тональность, которая свидетельствовала о доверительных отношениях. Письма Чехова содержали игровое настроение и провокационность: «…бросьте курить и не разговаривайте на улице. Если Вы умрете, то Трофим (Trophim) застрелится, а Прыщиков заболеет родимчиком. Вашей смерти буду рад только один я. Я до такой степени Вас ненавижу, что при одном только воспоминании о Вас начинаю издавать звуки а la бабушка: ”э“…”э“ …”э“ <…> Прощайте, злодейка души моей <…>» (11 января 1891 г. П. IV, 158).[2] Трофим и Прыщиков – придуманные персонажи.

Отношения с Ликой приобретали характер розыгрыша, где Чехов – ревнивый ухажер, а Лика – капризная барышня: «До меня дошли слухи, что будто бы Лидия Стахиевна выходит замуж par dé́pit[3]. Правда ли это? Передайте ей, что я par dé́pit увезу ее от мужа. Я человек наглый». (М. П. Чеховой 10 января 1891 г. П. IV, 163). Иногда Чехов делал ей шутливые предложения: «Дорогая Лидия Стахиевна! Я люблю Вас страстно, как тигр, и предлагаю Вам руку.

Предводитель дворняжек Головин-Ртищев.

P.S. Ответ сообщите мимикой. Вы косая» (июнь – июль 1891 г. П. IV, 256).

Головин-Ртищев – имеется в виду С. Ф. Головин, старицкий уездный предводитель дворянства, поклонник Мизиновой. В другом коротком письме говорилось: «Посылаю тебе свою рожу. Завтра увидимся. Не забывай своего Петьку. Целую 1000 раз!!!» (июнь – июль 1891 г. П. IV, 255). К письму была приложена фотография неизвестного лица с надписью Чехова: «Лиде от Пети».

Чехов явно флиртовал с девушкой и втягивал ее в любовную игру. Комплименты, шутливые колкости, демонстративная ревность должны были открыть путь к ее сердцу: «…я взволнован, дрожу и боюсь, как бы о нашей переписке не узнал высший свет.

Пожалуйста, никому не показывайте моего письма!

Остаюсь преданный Вам А. Кислота» (21 января 1891 г. П. IV, 167).

Во время заграничного путешествия Чехов постоянно передавал приветы «златокудрой Ликише», позднее писал игривые письма «адской красавице», приглашал на съемную дачу отдохнуть, изображал ревность к Левитану. В то же время Чехов замечал и ее невыдержанность, грубоватость выражений и обращения: «Сейчас получил от Вас письмо. Оно сверху донизу полно такими милыми выражениями, как «черт вас задави», «черт подери», «анафема», «подзатыльник», «сволочь», «обожралась» и т. п. Нечего сказать, прекрасное влияние имеют на Вас ломовые извозчики, как Trophim» (12 июня 1891 г. П. IV, 241).

Чехов обыгрывал симпатию Левитана к Лике, поддразнивал ею свою поклонницу. И одновременно зарождал надежду, что питает к ней сердечную привязанность. В марте 1892 г. он взывал к ней: «Когда же весна? Лика, когда весна? Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нем скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю. Лика, не тебя так пылко я люблю! Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою» (П. V, 36). Провокационность и игривое перефразирование стихотворения Лермонтова – это тот тон, который установился в их переписке. Чехов побуждал к этому и свою поклонницу: «Обманывайте нас, Лика. Обман лучше, чем равнодушие» (П. V, 38).

Писатель явно разыгрывал девушку. Он мог послать ей шутливое признание, которое укрепляло интерес к литератору. И одновременно мог дразнить ее своей наблюдательностью: «Благородная, порядочная Лика! Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул, и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы» (П. V, 86), – так начинается одно письмо к поклоннице. А в конце делается признание с намеком: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили» (28 июля 1892 г. П. V, 87).

Для Чехова Лика стала объектом игры в почитателя ее красоты. Писатель приглашал девушку в Мелехово, говорил, как ему плохо без нее, давал надежду на сближение. Но как только она приезжала и ждала решительного предложения, он переводил все в шутку и сохранял дистанцию. Возникали двусмысленность и неловкость ситуации. Но Чехова, похоже, устраивала эта игра. И он не собирался ее прекращать. Что происходило в его душе – никто не знал. Но, видимо, и он сам не мог долгое время определить свое отношение к Лике. Он словно боролся со своим влечением и шаг за шагом изживал его, освобождаясь от ее чар. Тем более что некоторые ее качества были ему чужды. Экспансивность и невыдержанность могли оттолкнуть Чехова, но он терпеливо сносил выпады красавицы.

При всей игривости отношений Чехов мог строго отчитать Лику, когда она не выполнила вовремя его поручение: «У Вас совсем нет потребности к правильному труду. Потому-то Вы больны, киснете и ревете <…> В другой раз не злите меня Вашей ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их» (П. V, 98). А вслед за тем закончил письмо в привычном стиле: «Жду Вас и мечтаю о Вашем приезде, как житель пустыни мечтает о воде.

Всего хорошего! Ваш Antoine» (П. V, 98).

Девушка использовала любую возможность, чтобы уязвить своего поклонника, упрекала его в неискренности, подчас неприкрыто грубила, но писатель продолжал вести свою игру. Подчас Лика не выдерживала и прямо обращалась к Чехову с упреками в равнодушии. Ее письма свидетельствуют о привязанности к кумиру и искреннем желании освободиться от своей зависимости. Она считала свое положение унизительным и даже просила Чехова помочь ей преодолеть свое увлечение. Но разум не властен над чувством. И призывы Лики уступали место желанию видеть Чехова и быть рядом. И она продолжала ездить из Москвы в Мелехово на 1–2 дня в течение месяца по 4–5 раз.

Чехов неоднократно представлял себя в письмах стариком, уже уставшим от жизни. Так, он жалуется Л. Мизиновой: «Я тоже старик. Мне кажется, что жизнь хочет посмеяться надо мной, и потому я спешу записаться в старики. Когда я, прозевавши свою молодость, захочу жить по-человечески и когда мне не удастся это, то у меня будет оправдание: я старик» (13 августа 1893 г. П. V, 225).

На это Л. Мизинова ответила решительным протестом и упреком писателя в эгоизме: «Вы старик. Если бы это написал кто-нибудь, кого я меньше знаю, то я приняла бы это за ненужное ломанье. Это пишете Вы, в 30 лет, имея все данные для того, чтобы быть довольным и молодым; было ли у Вас когда-нибудь большое горе, и не далось ли Вам что-либо когда-нибудь? По-моему, Вам говорить, что Вы старик, более чем безнравственно! <…> Очень легко, сидя в Мелехове на диване, спя по 17 часов в сутки, сокрушаться в 30 лет о старости и говорить себе, что если бы Вы были молоды, то бог знает чего не наделали бы! Прятаться за старость, чтобы иметь возможность только спать и есть и писать в свое удовольствие! Опять-таки не от старости всё это, а просто характер такой» (См.: П. V, 490).

После такого эмоционального комментария Чехов мог бы отдалить от себя Л. Мизинову, которая не приняла его ролевую игру, не уловила подтекста обращения и повела себя бесцеремонно. Но писатель предпочел не замечать ее взглядов и продолжал оставаться верен игриво-шутливому тону обращения с поклонницей. В то же время он точно ответил ей по сути претензий к себе: «Я ем и сплю потому, что все едят и спят; даже Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался Вам» (1 сентября 1893 г. П. V, 232).

Характерно это хлесткое слово «прочирикали» по отношению к поклоннице, которая перешла допустимые границы. Чехов ставит на место Л. Мизинову, не боясь оскорбить ее чувства, но затем смягчает свою оценку привычной игрой. Писатель возвращается к обычному признанию ее значимости: «Мне все удается? Да, Лика, все, кроме разве того, что в настоящее время у меня нет ни гроша и что я не вижу Вас» (Там же. С. 232).

Для Чехова роман с Л. Мизиновой стал искушением и и с п ы т а н и е м прочности его позиции холостяка. Писатель разыгрывал любовную интригу как спектакль, проверял в нем себя и поклонницу. Но что-то мешало ему сделать решительный шаг, на который его провоцировали. Чехов отступал, как только приближался к опасной черте. Эта тактика раздражала Л. Мизинову, вызывала упреки, дерзости, провокационные действия, но писатель делал вид, что не замечал их, и продолжал удерживать эксцентричную поклонницу в поле своего влияния. Со временем он, видимо, смог преодолеть влечение к девушке и перевел его в регистр психологической и литературной игры. На фоне деловой и профессиональной переписки, которую вел писатель, это была лирическая отдушина; она вносила остроту и свежесть в его восприятие, поддерживала тонус жизни. Но освобождение от прежней увлеченности становилось заметнее. И Л. Мизинова решила пойти на крайние меры. Чтобы возбудить ревность Чехова или даже досадить ему, она начала искушать его приятеля литератора И. Потапенко, который гостил в Мелехове. Две артистические натуры вечерами устраивали музыкальные концерты с пением романсов, и между ними зародился любовный роман. Чехов со стороны наблюдал за развитием событий. И. Потапенко был женат, и, чтобы быть вместе с любовницей, им приходилось встречаться за границей втайне от жены и знакомых.

В марте 1894 г. И. Потапенко уехал с женой в Париж. Туда же уехала и Л. Мизинова. Формальный повод – учиться пению. Но фактически – для того, чтобы встречаться с другом и продолжать любовные отношения.

В конце марта 1894 г. Чехов пишет Лике письмо о своем проживании в Ялте. Он жалуется на бесцветность своего существования: «Я в Ялте, и мне скучно, даже весьма скучно <…> Ложусь я спать в 10 часов, встаю в 10, и после обеда отдыхаю, но все-таки мне скучно, милая Лика» (27 марта 1894 г. П. V, 281). Причина скуки в том, что «ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать. Писать, писать и писать. Я того мнения, что истинное счастье невозможно без праздности. Мой идеал: быть праздным и любить полную девушку <…>» (Там же).

Чехов не изменяет шутливой манере общения с поклонницей, даже зная, где́ и с ке́м она: «Милая Лика, когда из Вас выйдет большая певица и Вам дадут хорошее жалованье, то подайте мне милостыню: жените меня на себе и кормите меня за свой счет, чтобы я мог ничего не делать. Если же Вы в самом деле умрете, то пусть это сделает Варя Эберлей, которую я, как Вам известно, люблю <…>» (Там же).

Отношения любовников в Париже осложнялись. Редкие встречи на короткое время, опасение быть разоблаченными вызывали взаимную неудовлетворенность. Жена И. Потапенко пригрозила жестокой расправой. После тяжелых объяснений неверный муж вернулся в семью. Л. Мизинова оказалась брошенной. Отчаяние молодой женщины передано в ее письмах Марии Павловне.

Летом 1894 г. в переписке Чехова с Л. Мизиновой возник длительный перерыв, связанный с путешествием писателя за границей. Их маршруты не пересекались. Письменное общение возобновилось только осенью в середине сентября. Находясь в Ницце в начале октября 1894 г., Чехов получил послания Л. Мизиновой с призывом о встрече. В открытке от 21 сентября (3 октября) она сообщала: «Я уже месяц в Швейцарии <…> Если увижу Вас, буду счастлива, хотя приготовьтесь ничему не удивляться! Пока у меня настроение убийственное, я больна душой и телом! Повидать Вас хочу очень! Но никого ко мне не возите!»

Через четыре дня она вновь обратилась к писателю: «Если бы Вы приехали, то была бы счастлива, но предупреждаю ничему не удивляться! <…> Голубчик, я очень, очень несчастна. Лика» (См.: П. V, 568). В это время она ожидала рождения ребенка от И. Потапенко.

Чехов был не свободен в своей поездке. Он присоединился к путешествию друга А. Суворина и был связан с его планами. Писатель предпочел воздержаться от встречи: он не хотел брать на себя бремя ответственности за ее авантюрные приключения. Вместе с тем счел поведение своего приятеля недостойным: «Потапенко жид и свинья», − заметил он в письме сестре (2 (14) октября 1894 г. П. V, 323).

Пережив положение брошенной любовницы, Л. Мизинова осознала значение душевной близости и доверия, которое чувствовала во время приезда в Мелехово. Но вернуть прошлые отношения уже было непросто.

8 ноября 1894 г. Л. Мизинова родила в Париже дочь – Христину. В редкой переписке с Л. Мизиновой в конце 1894 и начале 1895 г. Чехов по-прежнему обращался к ней «Милая Лика», предлагал встретиться, поговорить. В ответ она просила написать ей «ласковое письмо» (См.: П. VI, 387), уточняла подробности его нынешнего быта: «Что Таня (Щепкина-Куперник) поселилась в Мелехове и заняла мое место на Вашем диване? Скоро ли Ваша свадьба с Лидией Борисовной (Яворской)? Позовите тогда меня, чтобы я могла ее расстроить, устроивши скандал в церкви!» (Там же).

Писатель терпимо относился к дерзостям поклонницы и лишь лаконично, между строк писем, отклонял ее суждения. Когда в их переписке летом 1894 г. возникли перебои, Л. Мизинова усмотрела в этом пренебрежение к себе: «Не балуете меня Вы! И умеете повернуть так, что я остаюсь виновата» (См.: П. V, 563).

Чехов готов был встретиться с Л. Мизиновой в Швейцарии, но потом обстоятельства изменились, и он отказался от этого намерения. Тем не менее его поклонница продолжала колкости по адресу своего кумира. В письме от 21 сентября (3 октября) 1894 г. она заявляла: «Мне кажется, что Вы всегда были равнодушны к людям и к их недостаткам и слабостям», а в письме от 27 сентября (9 октября) повторила этот упрек уже как комплимент: «Я хочу видеть только Вас – потому что Вы снисходительны и равнодушны к людям, а потому не осудите, как другие» (См.: П. V, 567).

За видимым равнодушием Чехова скрывалась терпимость и понимание того, как трудно живется людям, как неустроены их судьбы. И это сочувствие рождало у них признательность. Но писатель не стал оспаривать или комментировать суждения Л. Мизиновой. Он просто отвел их как не существенные в их отношениях: «О моем равнодушии к людям Вы могли бы не писать. Не скучайте, будьте бодры и берегите свое здоровье. Низко кланяюсь и крепко, крепко жму руку» (2 (14) октября 1894 г. П. V, 323).

Чехов не строил иллюзий относительно своего окружения, трезво видел достоинства и слабости каждого человека. Но его дружелюбие и терпимость к их несовершенству были притягательны для людей. Кроме того, склонность к розыгрышам и шуткам над собой и окружающими создавали атмосферу естественности и доброжелательства. В присутствии Чехова его гости открывали в себе лучшее и были рады видеть себя с этой стороны. У тех, кто имел возможность общаться с писателем, особенно у дам, он оставлял впечатление доброго, снисходительного к человеческим слабостям собеседника.

1. Горечь судьбы

В переписке с Л. Мизиновой Чехов еще продолжал удерживать шутливый тон, но прежняя привязанность к ней уже угасла. Это была скорее дань прошлому и желание поддержать свою почитательницу, пережившую горькую драму увлечений. Кроме того, время развеяло некоторые заблуждения, и он мог трезво взглянуть на характер и поступки бывшей пассии. В октябре 1896 г. Чехов навестил И. Потапенко. Свои впечатления он передал сестре: «Был у Потапенко. Он на новой квартире, за которую платит 1900 р. в год. На столе у него прекрасная фотография Марии Андреевны. Сия особа не отходит от него; она счастлива до наглости. Сам он состарился, не поет, не пьет, скучен. На «Чайке» он будет со всем семейством, и может случиться, что его ложа будет рядом с нашей, − и тогда Лике достанется на орехи» (12 октября 1896 г. П. VI, 191).

Впрочем, Чехов поступил дипломатично. Он поговорил с И. Потапенко конфиденциально и предостерёг его от этой возможности. В результате И. Потапенко не был на первом представлении «Чайки», как он объяснил в своих воспоминаниях, «по особым личным обстоятельствам» (См. П. VI, 515). Чехов и Л. Мизинова на премьере присутствовали.

А вскоре события приобрели драматическую окраску. Не дожив до года, дочь Л. Мизиновой заболела и умерла. Для молодой матери, нашедшей утешение в ребенке, это был жестокий удар. 16 ноября девочку хоронили в имении Покровском Тверской губернии. В этот тяжелый период поддержку и заботу о себе Л. Мизинова нашла в семье Чехова. Писатель виделся с ней на другой день после похорон, 17 ноября 1896 г. Он отправил ей короткое послание: «Милая Лика, посылаю Вам рецепт, о котором Вы говорили. Мне холодно и грустно, и потому писать больше не о чем. Приеду в субботу или в понедельник с Машей. Ваш А. Чехов» (П. VI, 231). 23 ноября Л. Мизинова приехала в Мелехово и пробыла там до 27 ноября.

Возвращение в дорогое для нее место стало целительным. Чехов предложил ей встретить Новый год в Мелехове. Л. Мизинова с признательностью приняла приглашение. Гостей было немного. Общение с интересными людьми отвлекало от горьких мыслей, укрепляло жизнелюбие и веру в себя. Чехов неоднократно приглашал Л. Мизинову и в будни, и в праздники, отмечал, что все ждут ее с нетерпением. Летом 1897 г. она была частой гостьей в Мелехове, приезжала на неделю и больше в мае, июне, июле, августе (См.: VII, 412). Она постепенно возвращалась к прежнему состоянию и была благодарна Чехову за поддержку. К ней вернулась шутливость, пусть и не столь заметная: «Вы представить себе не можете, какие хорошие, нежные чувства я к Вам питаю! Это настоящий факт. Но не вздумайте испугаться и начать меня избегать, как Похлебину. Я не в счет и «hors concours». Да и любовь моя к Вам такая бескорыстная, что испугать не может! Так-то, голубчик!» (См.: VII, 422).

В их нечастой переписке возобновляется шуточная тональность и подтрунивание друг над другом. Находясь в Германии в 1897 г., писатель находит возможным ответить и на шутливые обращения поклонницы. Лика Мизинова прислала две свои фотографии с дарственными надписями. На одной из них сказано: «Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоминании хороших отношений. Лика.

Будут ли дни мои ясны, унылы, Скоро ли сгину я, жизнь погубя, Знаю одно, что до самой могилы Помыслы, чувства, и песни, и силы – Все для тебя!!! (Чайковский – Апухтин) Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада. Париж, 11 октября 1898 г. Я могла написать это восемь лет тому назад, я пишу сейчас и напишу через 10 лет».

Надпись на второй фотографии более лаконична и призывна: «А. П. Чехову. Не думайте, что на самом деле я такая старая ведьма. Приезжайте скорей. Вы видите, что делает с женщиной только один год разлуки с Вами. 11/23 октября 1898 г.» (П. VII, 646).

Письмо Л. Мизиновой заканчивалось шутливым уколом: «Ну, будьте здоровы, целую Вас – не пугайтесь – в лысину, которая, наверное, появилась, отчего Вы и не снимаетесь» (См.: П. VII, 646).

Возвращение к прежней манере общения продолжается, хотя и в более мягкой форме. В подробном письме от 24 октября 1898 г. Чехов рассказывает о смерти отца и покупке участка около Ялты, о плане дома, где для гостей отведена комнатка в подвальном этаже: «…в этой комнатке, в отсутствие гостей, будут жить индюшки» (П. VII, 308).

В связи с присланными фотографиями из Парижа он замечает: «Ваши фотографии очень хороши. Вы даже красивы, чего я никак не ожидал» (Там же. С. 308). Заканчивается письмо зеркальным ответом на шпильку женщины: «Откуда Вы взяли, что у меня лысина? Что за дерзости?! Понимаю, что Вы мстите мне за то, что когда-то в одном из своих писем я дружески указал на Вашу кривобокость, благодаря которой Вы до сих пор еще, к сожалению, не вышли замуж.

Будьте здоровы и счастливы. Не забывайте Вашего старого обожателя. А. Чехов» (Там же. С. 309).

Писатель заверял Л. Мизинову в письмах, что остается ее неизменным почитателем и поклонником. Она в ответ представляла себя его преданным другом. Находясь в Германии в 1889 году, Чехов приглашал ее в Париж и интриговал сообщениями: «Для упражнений на французском языке я завел себе здесь француженку, 19 лет. Зовут ее Марго. Извините меня за это, пожалуйста» (П. VII, 53). В ответ Лика Мизинова язвительно-ревниво прокомментировала это провокационное сообщение: «Я всегда рада, когда моим друзьям хорошо. Вот и за Вас я порадовалась, что наконец-то Вы взялись за ум и завели себе для практики француженку. Надеюсь, что моя приятельница Кувшинникова оказалась неправой относительно Вас и вы не осрамились! Надеюсь! Пусть она Вас расшевелит хорошенько и разбудит в Вас те качества, которые находились в долгой спячке. Вдруг Вы вернетесь в Россию не кислятиной, а живым человеком – мужчиной! Что же тогда будет! Бедные Машины подруги!» (См.: П. VII, 434–435). Уязвленная ревность женщины, питающей к Чехову сильные чувства, несомненна. «Насмешливое мое счастье» – так она восприняла Чехова. Но он останавливал себя и не позволял переходить к более близким отношениям.

Переписка с Л. Мизиновой содержала в себе легкий роман с неизбежной т е а т р а л ь н о с т ь ю, провокационными выпадами, розыгрышами и дамской игривостью. Когда Л. Мизинова решила открыть мастерскую, чтобы обрести независимое положение и уверенность в завтрашнем дне, Чехов поддержал ее. «Я бы сам тоже с удовольствием открыл что-нибудь, чтобы бороться за существование изо дня в день, как все. Привилегированное положение праздного человека в конце концов утомляет и наскучает адски», – пишет он ей из Ниццы, где находился на лечении (Л. С. Мизиновой 27 декабря 1897 г. (8 января 1808 г.); П. VII, 136).

Через полторы недели в письме сестре Чехов спрашивает, как дела у ее подруги: «Что Лика и как ее мастерская? Она будет шипеть на своих мастериц, ведь у нее ужасный характер. И к тому же она очень любит зеленые и желтые ленты и громадные шляпы, а с такими пробелами во вкусе нельзя быть законодательницей мод и вкуса… Но я не против того, чтобы она открыла мастерскую. Ведь это труд, как бы ни было» (М. П. Чеховой 9 (21) января 1898 г. Ницца; П. VII, 149).

Чехов умел укрощать экспансивность и взрывчатость характера Л. Мизиновой. Писатель терпеливо сносил ее эмоциональные упреки в том, что он игнорирует ее письма, не придает им должного значения и разыгрывает ее: «Вы отлично знаете, что они для меня стоят! Вы очень хорошо знаете также, что я Вас люблю гораздо больше, чем вы того стоите, и отношусь к Вам лучше, чем Вы ко мне» (См.: П. VIII, 362). В ответе Чехов переводил ее сердитый тон в дружеский регистр: «Милая Лика, Ваше сердитое письмо, как вулкан, извергло на меня лаву и огонь, но тем не менее все-таки я держал его в руках и читал с большим удовольствием. Во-первых, я люблю получать от Вас письма; во-вторых, я давно заметил, что если вы сердитесь на меня, то это значит, что Вам очень хорошо» (Л. С. Мизиновой 22 января 1899 г. П. VIII, 40).

Чехов удерживал свои отношения с Л. Мизиновой в границах легкого дружеского флирта, то приближая ее, то отдаляя, когда это становилось нежелательным и рискованным для его свободы. Со временем она приняла это игровое поведение как норму и стала сдержаннее реагировать на шуточные признания и розыгрыши. В марте 1899 года Чехов пригласил свою поклонницу в гости в Ялту, предлагал затем вместе отправиться в Москву. Но это скорее дань их прошлым дружеским связям: «<…> я уже стар <…> И когда я теперь вижу красивую женщину, то старчески улыбаюсь, опустив нижнюю губу, − и больше ничего» (Л. С. Мизиновой 29 января 1900 г. П. IX, 35).

Писатель лукавит: у него уже разворачивался любовный роман с актрисой О. Книппер, и прежние флирты и привязанности уходили на второй план. Это единственное письмо Л. Мизиновой за 1900 год он заканчивает галантно и интригующе: «Лика, мне в Ялте очень скучно. Жизнь моя не идет и не течет, а влачится. Не забывайте обо мне, пишите хоть изредка. В письмах, как и в жизни, Вы очень интересная женщина. Крепко жму руку. Ваш А. Чехов» (Там же. С. 35).

В начале 1900 г. переписка угасает. В редких посланиях Л. Мизинова жалуется на нездоровье, занятость и усталость. Ее мучает «постоянный страх чего-то»: «<…> мне кажется, что я живу на свете уже лет сто. И скучно-скучно» (См.: П. X, 278). Писатель отвечает ей шутливо-доверительно, как бы не замечая жалоб и настраивая на оптимистический лад.

Чехов видел, что прежние недостатки уклада жизни Л. Мизиновой оставались при ней: отсутствие цели и работы над собой, избалованность вниманием, несдержанность поведения. Но продолжал сложившийся стиль общения и лишь иногда, шутя, делал легкие замечания в ответ на ее колкости. Видимо, было в их отношениях нечто большее, что побуждало преодолевать несходство характеров, обиды, грубость и дерзость поклонницы. А может быть, сказывалось милосердие писателя, не позволяющее пресечь бесцеремонность обращения с собой. Как бы то ни было, но участники переписки постоянно указывали на сердечное отношение друг к другу и потребность в общении. Их отношения уже переросли стадию любовного увлечения, личной дружбы и стали частью их жизни.

Л. Мизинова считала, что источником ее бед является не она сама, а Чехов, который спровоцировал ее на авантюрный поступок. Она неоднократно упрекала писателя в том, что он просто играет с ней и получает от этого удовольствие. Может быть, здесь был союз искусителя и жертвы, наблюдателя и его подопечного? Возможно, писатель, занятый постоянной работой, не заметил, как его пассия вошла в его жизнь и приросла к его существованию? А может быть, это была лишь частица общей игры художника с реальностью, где таких романов (бо́льших или ме́ньших, известных или скрытых) было несколько, и ему с ними было естественно и комфортно. Жизнь художника – загадка, недоступная ни окружающим, ни ему самому.

Творчество – беспощадно и ненасытно. Оно не допускает, чтобы ценный материал был упущен или исчез в небытие. Все, что может быть использовано в произведении, отправляется в запасники. Рано или поздно оно способно обрести вторую жизнь. Подчас автор и сам не замечает, как переводит реальные эпизоды в произведение, а потом удивляется тому, что это обнаруживают близкие. Но он может и делать вид, что для него это открытие. Сестра Чехова сообщает об использовании реального эпизода в пьесе «Чайка». «Роман Нины Заречной с Тригориным – это роман Лики с Потапенко. Те же события – Тригорин бросает с ребенком Нину, возвращается к Аркадиной. Теми чертами, которыми наделил Аркадину Антон Павлович, она тоже напоминала Марию Андреевну – жену Потапенко.

«Чайка» была написана осенью 1895 года, когда Лика уже вернулась из-за границы. Когда пьеса была написана и прочитана близкими и знакомыми, они не могли не обратить внимание на сходство сюжета пьесы с драмой Лики. Эти разговоры дошли и до Лики, и она спросила в письме Антона Павловича: «Говорят, что «Чайка» заимствована из моей жизни и что Вы хорошо отделали еще кого-то?»[4]

Как бы ни складывались отношения писателя и Лики Мизиновой, на них легла печать молодости, увлечений, любовной игры, обид и разочарований. Со временем все случайное, преходящее отсеялось и осталось главное – подлинность их чувств, красота, дерзость и неповторимость всего, что происходило между ними. И эта память и печаль по ушедшему объединяли их и делали ближе. Это было лучшее, что происходило в их жизни. И оно оставалось главным для поклонницы на протяжении последующего времени.

Достоверные сведения о том, как сложилась судьба Л. Мизиновой, изложены в воспоминаниях М. П. Чеховой. С большим тактом и сочувствием она рассказала о последующей жизни подруги юности: «С мечтой Лики стать оперной певицей ничего не получилось. Осень 1901 г. Лика пыталась поступить артисткой в труппу Художественного театра, держала приемный экзамен, но данных для артистической карьеры не оказалось. Ее приняли в театр в статистки на «выхода», но она и тут из-за застенчивости и неумения держаться на сцене была признана непригодной и пробыла в театре только один сезон.

В 1902 году Лика вышла замуж за режиссера Художественного театра Александра Акимовича Шенберга-Санина».[5]

Она приезжала с мужем в Ялту, навестила Марию Павловну в их доме, но Чехова в это время в городе не было. В своих воспоминаниях Мария Павловна свидетельствует о глубине памяти, которую оставил Чехов в жизни Л. Мизиновой: «Мне не забыть, как в Москве после похорон Антона Павловича Лика, вся в черном, пришла к нам и часа два молча простояла у окна, не отвечая на наши попытки заговорить с ней… Все прошлое, пережитое, должно быть стояло перед ее глазами»[6].

После Октябрьской революции в начале 1920-х годов Лика с мужем уехали за границу. Связь близких Чехова с ней была потеряна. Как сообщает Мария Павловна, Лика Мизинова умерла во Франции незадолго до Второй мировой войны в возрасте около семидесяти лет.

1. Поклонницы писателя

Отметим кратко тех поклонниц Чехова и подруг сестры, которые не входили в ближний круг писателя, не состояли с ним в доверительной переписке. Чехов мог проявлять к ним профессиональный или личный интерес, встречаться на разных мероприятиях, приглашать в гости, вызывать у них надежды на сближение, но это не стало частью его личной жизни. Отношения с ними интересны как свидетельство его радушия и расхождения внешнего и внутреннего, как пример театральной игры. Внешне писатель был внимателен и галантен с ними, мог представлять себя их поклонником, мог увлекаться на какой-то период. Но внутренне не питал иллюзий и давал трезвые и подчас жесткие характеристики молодым спутницам. Он видел их ухищрения и уловки, просчеты профессиональной работы. Вот его любезное обращение к подруге сестры, писательнице Т. Л. Щепкиной-Куперник: «Милая Таня, драгоценная девочка, я заболел сразу пятью тифами и изнемог от желаний. Не могу прибыть. Простите. Миллион поцелуев!!!» (конец сентября 1895 г. П. VI, 80). Когда Чехов подарил ей томик своих пьес, он сделал следующую надпись: «Тюльпану души моей и гиацинту моего сердца, милой Т. Л.».

Актриса Л. Б. Яворская интересовалась писателем и даже пустила слух, что хотела бы выйти замуж за Чехова. А он отмечал ее талант, считал «очень милой женщиной» (П, VI, 11). Шутя, называл Л. Яворскую и Т. Щепкину-Куперник «луврскими сиренами». В Москве подруги жили в гостинице «Лувр» в разных частях здания и ходили друг к другу запасными проходами, не покидая здания. В конце октября – начале ноября 1893 г. Чехов провел в Москве «две недели в каком-то чаду» и постоянно виделся с Щепкиной-Куперник и Яворской. В письме Л. Мизиновой писатель передает им комплимент: «Поклонитесь луврским сиренам и скажите, что даже бегство не избавило меня от их сетей: я все еще очарован» (16 ноября 1893 г. П. V, 248). Позднее он назовет подруг «двумя белыми чайками», т. к. они с марта 1894 г. путешествовали за границей, а в момент возвращения Чехова были Москве.

Впервые Чехов обратил внимание на актрису Л. Яворскую в январе 1895 г., в спектакле «Sans Gene» («Мадам Сан-Жен») в театре Корша. В этой исторической комедии Л. Яворская играла роль Катрин Юбже, содержательницы прачечной, которая затем становится герцогиней. Впечатление от увиденного Чехов кратко охарактеризовал в письме другу: «Вчера я был у Корша и смотрел «Sans Gene». Пьеса поставлена роскошно и идет недурно. Главную роль играет Яворская – очень милая женщина» (А. С. Суворину 10 января 1895 г. П. VI, 11).

Через 3,5 месяца Чехов вновь напомнил о ней А. Суворину: «Побывайте на «Madame Sans Gene» и посмотрите Яворскую. Если хотите, познакомьтесь. Она интеллигентна и порядочно одевается, иногда бывает умна. Это дочь киевского полицмейстера Гюбеннета, так что в артериях ее течет кровь актерская, а в венах полицейская. О преемственности сих двух кровей я уже имел удовольствие высказывать Вам свое психиатрическое мнение. Московские газетчики всю зиму травили ее, как зайца, но она не заслуживает этого. Если бы не крикливость и не некоторая манерность (кривлянье тож), то это была бы настоящая актриса. Тип во всяком случае любопытный. Обратите внимание» (А. С. Суворину 30 марта 1895 г. П. VI, 44).

Травля, о которой сообщает писатель – это рецензии Н. Эфроса и других на постановку в театре Ф. Корша пьесы К. Чуцкова «Уриель Акоста», в которой актриса играла одну из центральных ролей. Рецензент писал, что «”Юдифь“ у Яворской пропала совсем, изуродована, обезображена. Она отталкивала, а не влекла к себе». Актрису упрекали в фальши, манерничанье, в притворном изяществе (См.: П. VI, 405). Но Чехов не разделял этой уничижительной критики, хотя и видел просчеты актрисы. Негативное отношение к актрисе выражено Н. Эфросом и в отзыве на постановку пьесы Дж. Джакоза «Графиня ди Шалан» в том же театре в бенефис Л. Яворской. Он назвал игру актрисы «пародией на роль графини» (См.: П. VI, 405).

Характерно, что А. Суворин, видевший спектакль «Madame Sans Gene» на парижской сцене, сравнил его с постановкой Ф. Корша и похвалил в отзыве, но отметил явное подражание. Игра Яворской вызвала одобрение критика, но свидетельствовала о способности «к подражанию, а не творчеству»; она показала, что «мы имеем дело с женщиной с темпераментом, с намерениями, т. е. с изобретательностью, с талантом» (См.: П. VI, 411). Чехов в ответ на опубликованную рецензию заметил в письме: «Ваш отзыв об Яворской мне не показался резким» (А. С. Суворину 18 апреля 1895 г. П. VI, 55). Писатель признал его справедливость.

По совету Чехова в 1895 г. Л. Яворская была приглашена А. Сувориным в петербургский театр Литературно-художественного кружка (Театр А. С. Суворина). Общение с актрисой осложнилось. Но в 1895 году Л. Яворская была на слуху Чехова, и он неоднократно вспоминал о ней в своей переписке с близкими:

• «Яворская не живет с Коршем, но это правда, что он ее ревнует» (А. С. Суворину 13 апреля 1895 г. П. VI, 54).
• «По Москве ходят слухи, будто в октябре вы приезжали в Москву вместе с Яворской. Вас видели» (А. С. Суворину 2 ноября 1895 г. П. VI, 88).
• «Дорогину недурно сыграла бы Яворская» (А. С. Суворину 1 декабря 1895 г. П. VI, 104).
• «В Петербурге буду 4 января и самое позднее 5-го. Быть может, попаду на бенефис Яворской и еще раз увижу, как сию диву будут осыпать из литерных лож букетиками и бумажками и поднесут ей что-нибудь «от учащейся молодежи» (А. С. Суворину 29 декабря 1895 г. П. VI, 113).

На бенефисе Л. Яворской была поставлена пьеса Ростана «Принцесса Греза» в переводе Т. Щепкиной-Куперник. Чехов был в театре вместе с А. Сувориным. На следующий день С. Смирнова-Сазонова записала в дневнике: «Чехов над этой принцессой издевается. Говорит, это романтизм, битые стекла, крестовые походы. Про Танечку Куперник, стихами которой все восхищаются, говорит: ”У нее только 25 слов… упоенье, моленье, трепет, лепет, слезы, грезы… И она этими словами пишет чудные стихи“. Яворскую в “Принцессе Грезе” он называет прачкой, которая обвила себя гирляндами цветов» (См.: П. VI, 455).

Современники Чехова отмечают, что отношения писателя с Яворской были сложные: его увлеченность «восходящей звездой» театра Корша длилась недолго и вскоре сошла на нет. И причина этого, видимо, в характере амбициозной актрисы: «Яворская был женщиной иного эмоционального склада, чем Мизинова. <…> в актерском облике Яворской отразились черты ее характера – отсутствие искренности и непосредственного чувства, замененного чувственной страстью, недостаток вообще духовного элемента, постоянная забота о внешнем успехе» (См. комментарии П. VI, 474). В своих воспоминаниях А. Лазарев-Грузинский рассмотрел московские сплетни, связывающие произведения Чехова («Попрыгунья», «Ариадна») с реальными прототипами, и решительно встал на защиту писателя. В частности, он отметил:

«Литературные Тартюфы, кроме ”Попрыгуньи“, называли ”прямым пасквилем“ чеховскую ”Ариадну“. В ”Ариадне“ Чехов будто бы вывел известную артистку Л. Б. Яворскую. Это уже решительный вздор.

Л. Б. Яворская в пору знакомства с Чеховым играла в московском театре Корша. Это была красивая, изящная женщина и не блестящая, но весьма и весьма интересная комедийная актриса. Благодаря ей и талантливой игре Яковлева (Наполеон) известная пьеса Сарду ”Мадам Сан-Жен“ при ее постановке в Москве прошла у Корша свыше ста раз в одном сезоне. Вся Москва бегала смотреть ”Мадам Сан-Жен“. И действительно, Катрин Юбше в исполнении Яворской и Наполеон в исполнении Яковлева стоило и стоило посмотреть. Чехов чуть-чуть был увлечен Яворской. Однажды, зайдя в театр Корша днем за редакционными билетами, я увидел Чехова выходящим откуда-то из глубины театральных недр.

– Антон Павлович, что вы тут делаете? – с удивлением спросил я. – Я думал, что вы в Мелихове. Ах, да! я и забыл, что вы ухаживаете за Яворской!

– Откуда вы знаете это?

– Откуда? Да об этом вся Москва говорит!

– Tout Moskou, Tout Moskou! – рассмеялся Чехов, но в дальнейшем разговоре (мы ушли вместе) не отрицал ухаживанья. А затем увлечение прошло. Яворская уехала из Москвы в Петербург, и к мимолетному роману Чехова была поставлена точка»[7].

Тип очаровательной хищницы, жаждущей успеха, власти над людьми и умеющей достичь своей цели, мастерски представлен в рассказе Чехова «Ариадна». Исследователи спорят о том, в какой мере источником Ариадны послужила Л. Яворская, но связь персонажа и реального человека не отрицают.

Чехов мог проявлять интерес к молодым актрисам, следить за их профессиональным ростом, но увлечь его им было далеко не просто; писатель выдерживал дистанцию и не давал повода для сплетен. Он не строил иллюзий относительно своих приятельниц, давал им трезвые характеристики. А. Суворину, который пожелал познакомиться с Т. Щепкиной-Куперник, он сообщал:

«Приезжайте, но не целуйте ”ступни ног у Куперник“. Это талантливая девочка, но едва ли она покажется Вам симпатичной. Мне жаль ее, потому что досадно на себя: она три дня в неделе бывает мне противна. Она хитрит, как черт, но побуждения так мелки, что в результате выходит не черт, а крыса. Яворская же – другое дело. Это очень добрая женщина и актриса, из которой, быть может, вышло бы что-нибудь, если бы она не была испорчена школой. Она немножко халда, но это ничего. Кундасовой я и не думал изображать, Христос с Вами; во-первых, Кундасова относится к деньгам совсем иначе, во-вторых, она не знала семейной жизни, в-третьих, она, как бы ни было – больная» (А. С. Суворину 21 января 1895 г. П. VI, 18).

 А вот комментарий деятельности Т. Л. Щепкиной-Куперник: «Танька такая же специалистка по устройству бенефисов, как похоронное бюро – похоронных процессий. И она устраивает бенефисы до такой степени по-жидовски, что публике в театре становится совестно уже после второго акта, а актеры проникаются ненавистью к Яворской на всю жизнь» (А. С. Суворину 29 декабря 1895 г. П. VI, 113). Чехов критически воспринимал стихи Т. Щепкиной-Куперник, считая их подражательными.

Если бы молодые спутницы знали, как писатель характеризует их в письмах другу, они, возможно, не были бы столь уверены в своих способностях искусить Чехова. Но и он не препятствовал никому из них. Более того, готов был участвовать в этом театре жизни. Ведь это было его реальное существование. Чехов не только проявлял великодушие к близким, знакомым, но и приходил на помощь, если в этом возникала необходимость. Когда О. П. Кундасова – «астрономка» – серьезно заболела, писатель организовал ей систематическую материальную поддержку, заверив, что эти деньги дает ей взаймы на длительный срок известный издатель И. Д. Сытин. Как врач, он отметил, что «у нее наблюдалось что-то вроде паралича воли: она потеряла всякую способность к труду, по-видимому, навсегда» (См.: П. VI, 380). Были оплачены поездки на курорт. И эта помощь оказалась благотворна. Женщина вышла из кризиса, прожила долгую жизнь.

Писатель стремился избежать одностороннего взгляда на слабый пол. В 28 лет в письме А. Суворину он отмечает: «Вы говорите, что женщины из сострадания любят, из сострадания выходят замуж… А мужчины? Я не люблю, когда реалисты-романисты клевещут на женщину, но и не люблю также, когда женщину поднимают за плечи, как Южина, и стараются доказать, что если она и хуже мужчины, то все-таки мужчина мерзавец, а женщина ангел. И женщина и мужчина пятак пара, только мужчина умнее и справедливее» (20 сентября 1888 г. П. III, 104–105).

В 32 года Чехов поддержал мысли А.  Суворина о деятельной и решительной природе женщин. В своем «маленьком письме» редактор «Нового времени», в частности, отмечал: «Тот ”короткий ум“, который приписывается женщинам, есть быстрый ум, прекрасно видящий вблизи, наблюдательный, горячий, деятельный. На помощь ему идет отзывчивое сердце. Там, где мужчина будет соображать препятствия и затруднения, где он будет медлить и отыскивать более справедливое и глубокое, по его мнению, решение вопроса, там женщина прямо берется за дело и исполняет его» (См.: П. V, 370). Однако, по сути, позиция Чехова расходилась с мыслями Суворина. И это видно из приведенного письма редактору. Чехов писал: «Мысли Ваши насчет женщин весьма правильны. Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, Бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба – упаси боже!» (6–7 марта 1892 г. П. V., 17–18).

В 35 лет в доверительных признаниях А. Суворину Чехов решительно защищал свою независимость от кого бы то ни было: «Фю-фю! Женщины отнимают молодость, только не у меня. В своей жизни я был приказчиком, а не хозяином, а судьба меня мало баловала. У меня было мало романов, и я так же похож на Екатерину, как орех на броненосец. Шелковые же сорочки я понимаю только в смысле удобства, чтобы рукам было мягко. Я чувствую расположение к комфорту, разврат же не манит меня <…> (21 января 1895 г. П. VI, 18).

Чехов с осторожностью относился к женщинам. И не только потому, что прежде всего ценил личную свободу. Он любил быть в их обществе, не мыслил своего существования без их окружения. Так же и в творчестве отношения мужчины и женщины считал стержнем произведения. И если эта сюжетная интрига ослабевала или уходила на второй план, писатель считал такую ситуацию неудачной. Как врач и аналитик, он трезво смотрел на назначение женщины, хорошо знал ее природу, психологию поведения. Миссия женщины – создать семью и продлить род – сформировала ее жизнеспособность и специфический инструмент поведения: хитрость, коварство, лживость, искусство обольщения. Но одновременно заложила преданность, жажду любви, готовность к самопожертвованию и решительным поступкам.

В конце XIX века в европейском и русском обществе возникли острые споры об эмансипации женщины, в которых приняли участие писатели и философы (Л. Толстой, А. Шопенгауэр, А. Стринберг, М. Нордау и др.). Чехов был знаком с доводами сторонников женской эмансипации и противников феминизации. Эти споры и суждения отразились в произведениях последнего периода («Ариадна», «Дом с мезонином», «О любви», «Дама с собачкой» и др.). Его персонажи рассуждают о природе любви, о порочном воспитании женщин, о равноправии между полами, о преимуществах деревенской женщины перед городской, о враждебности женщин прогрессу и развращенности ее культурой. В произведениях Чехова предстают разные типы женщин: от простых и практичных крестьянок, интеллигентных девушек из барских усадеб до красавиц и хищниц, жаждущих власти над мужчинами. По существу, Чехов испытывает на прочность разные подходы и суждения, дает возможность читателям самим решить, кто́ и наско́лько прав. Но сам автор остается над спорами и следует независимому отношению к женщинам. Чехов соблюдал баланс и паритет доводов «за» и «против». Это обеспечивало объективность и взвешенность позиции художника.

Личные суждения писателя, зафиксированные в письмах, также сбалансированы. Они содержат уважительное отношение к требованию равноправия женщины, но указывают на специфику ее природы и исторического развития. Чехов далек от идеализации и преклонения перед дамами, но отдает должное их притягательности, власти красоты и обаяния. Это позволяет ему быть не только беспристрастным наблюдателем, зорким художником, но и постигать тайны природы и поведения женщины.

Немногие женщины входили в близкий круг Чехова, находились в доверительных отношениях с ним до встречи с О. Л. Книппер. Е. Эфрос, Л. Мизинова, Л. Авилова, Т. Щепкина-Куперник, Л. Яворская… Они пользовались его вниманием и покровительством, вызывали ревность и зависть других поклонниц. Они были приближены к жизни и творчеству художника. И это стало для них подарком судьбы, памятью о главном событии в их жизни. Поэтому будем признательны им за то, что они скрашивали труд сочинителя, привносили в него разрядку и любовную интригу. Была ли она реальной или созданной в дамском воображении и протянутой на многие годы как театральный сюжет − это уже не имеет значения. Важно, что они вошли в эти отношения и были их полноценными участниками.

Возможно, поклонницы Чехова оставили свою память в душе писателя, дали толчок его воображению, вызвали прозрения, которые он выразил в произведениях («Учитель словесности», «Дом с мезонином», «Попрыгунья», «Крыжовник», «О любви», «Дама с собачкой» и др.). Реальные отношения подсказали драматические коллизии знаменитых пьес: «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад». На них лежит отсвет увлечений, разочарований и благодарности за пережитые чувства. Ничто не проходит бесследно в жизни художника. И даже одно поэтическое озарение окупает те сложности и прегрешения, которые предшествуют ему.

ххх

Время молодости, обозначенное Чеховым условно тридцатью годами, завершилось. Жизнь переходила в этап зрелости и уже напоминала о грядущих опасностях. Увлечения и отношения с поклонницами продолжались.[8] Но они не могли изменить отданность писателя своему делу. Здоровье настораживало, хотя Чехов и отмахивался от признаков болезни. Он ощущал свое отставание от законов природы: любви, ради которой можно было бы пожертвовать привычным укладом, так и не было, семья не возникла, впереди – неизвестность и одиночество. Последнее тревожило. Спасением становилась работа и творческое общение. Отрадой была смена обстановки и редкие путешествия.

Чехов вступал в полосу творческого взлета. И жажда полноты жизни только обострялась. Потребность большого чувства не угасала. Писатель надеялся, что его ожидания будут вознаграждены. И это случилось. Но потребовались годы, чтобы обозначился неожиданный поворот судьбы. Он стал надеждой, испытанием и крушением одновременно.

[1] Чехова М. П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 141.

[2] Там же. С. 151.

[3] Назло, с досады (франц.)

[4] Там же. С. 151.

[5] Там же. С. 152.

[6] Там же.

[7] Лазарев-Грузинский А. С. А. П. Чехов // А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 110–111.

[8] Для более обстоятельного ознакомления с темой статьи рекомендуем следующие публикации: Малюгин Л., Гитович И. Чехов. М., 1983; Альтшуллер А. Я. А. П. Чехов в актерском кругу. СПб., 2001; Паперный З. С. Тайна сия… Любовь у Чехова. М., 2002; Можаев А. О тех, кого любишь. Чехов и Авилова. М., 2002; Рейфильд Дональд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой. М., 2005; Труайя Анри. Антон Чехов / Пер. с фр. Н. Васильковой. СПб., 2015.

См. также критическую оценку существующих работ на эту тему: Гитович И. Факт и стиль: Субъективные заметки по поводу объективной проблемы (Кузичева А. П. Чеховы: биография семьи) // Чеховский вестник. М., 2004. № 15. С. 30–38; Гитович И. Made in, или Снова о биографии: Заметки читателя (Труайя Анри. Антон Чехов / Пер. с фр. Н. Васильковой; Рейфильд Дональд. Жизнь Антона Чехова / Пер. с англ. О. Макаровой) // Чеховский вестник. М., 2005. № 17. С. 21–36; Гитович И. Made in…; Гитович И. Страсти по Бычкову, или Поэтика сплетни (Бычков Юрий. Тайны любви, или «Кукуруза души моей»: переписка Чехова с современницами; Бычков Юрий. Анатомия любви; Кандидов А. Искушения святого Антония) // Чеховский вестник. М., 2002. № 10. С. 59–66.