№2.2025. Владимир Огородников. Тишина прозвучала на полную громкость

Возможно, в нежном возрасте его называла Славиком. Или Славочкой, что, по моему разумению, более очевидно. Позже он перерос в Вячеслава. Пришло время – стал Вячеславом Александровичем. И вот теперь, разменяв девятый десяток прожитых лет, он нередко вкрадчиво представляется: «Зовите меня просто Славой». Молодые визави впадают в ступор: «Шутит дедушка?» Тертые калачи тщатся распознать, а нет ли в этом некой наигранности или неуместного панибратства? Заблуждаются и те, и другие. Просто имя собственное переросло в нарицательное. Неосознанно это сделано его носителем или намеренно, с намеком на высокое реноме – вопрос открытый. Хотя, поразмыслив, можно заключить, что фамилия человека порой удачно сочетается с его именем. Стрижевский и Слава – самоочевидный факт.

Не составляет особого труда связать его имя с неоспоримыми успехами едва ли не во всех ремеслах и должностях, что пришлось ему осваивать за долгую творческую жизнь. Стрижевский многие годы занимал кресла, на первый взгляд довольно бюрократические: уфимцам он известен как бывший директор драматического, а затем оперного театров. С его именем связывают снижение градуса столичного пренебрежения к актерам, служившим за периметром Садового кольца: достаточно вспомнить, например, фурор среди зрителей и театральных критиков, вызванный постановками на башкирской сцене выдающегося хореографа и балетмейстера Юрия Григоровича, или восхищенные отзывы о зарубежных гастролях Русского драмтеатра.

Ну да, не всегда дела шли как по маслу. Но вот что интересно: даже неудачи тех лет Вячеслав Александрович умудряется обернуть на пользу себе нынешнему. А нынче он – устроитель фотовыставок. Персональных в том числе. Удивляться тут нечему: в храм Мельпомены он был «рукоположён» обкомом компартии (иных вариантов в ту пору просто не существовало) после заслуг в области фотожурналистики.

Всё вернул на круги своя неизбежный пенсионный возраст. Пристрастие к фотоискусству ринулось наперекор отметке в паспорте. Виват настоящему Мастеру!

Одна из выставок, прошедшая под занавес 2024 года в Бирском филиале Уфимского университета науки и технологий, открылась настолько оригинально, что сам автор был крайне впечатлен. Уровень ее организации оказался несравним ни с одной из сотен предыдущих, в коих он выставлял свои работы или которые просто посещал из любопытства. В зале картинной галереи звучал рояль, кто-то делился мыслями (и не только ожидаемо комплиментарными) от увиденных фоторабот, кто-то читал стихи, а кто-то посвящал в таинства рождения рифмы и ритма… Камерная обстановка, по воспоминаниям фотомастера, более всего его и впечатлила. Ибо ныне в большом дефиците теплота и душевная атмосфера, а любое сообщение о событии – от заурядной тусовки до биеннале – запросто пеленуют в казенные рогожи: «Состоялось мероприятие»…

Меня попросили написать рецензию. Но на открытии выставки я не был, хотя и знаком со всеми представленными работами. Большая часть из них экспонировалась в разные годы и под разным «соусом», но попенять на это автору язык не поворачивается, потому что на ум тут же приходит фраза Хемингуэя: «Консервированные абрикосы бывают лучше свежих».

Репортер по изначальной специализации, Стрижевский не повязан оковами реальности, отражением сиюминутной картины бытия, а старается сфокусировать внимание на чувствах, эмоциях, выхваченных объективом камеры. Мало того, непостижимым образом (для не посвященных в тонкости высокого ремесла) ему удается передать собственные ощущения, собственные чувства, субъективный взгляд на мир. А еще он искусно нагнетает интерес, повышает эмоциональный градус восприятия с помощью удачных подписей к фотоработам.

И вот что самое любопытное. Вместо двух-трех слов снимки сопровождают стихи. Прием новизной не блещет, но изюминкой подкупает: стихи и снимки не просто объединены одной темой («Тишина»). Автор цитирует – и это тоже многих удивило – Исикаву Такубоку, мастера танки («короткой песни»).

К числу этих «многих» отношу и себя. Не потому, что японская поэзия такая уж диковинка, хотя сейчас ни за что не вспомню, что читал много лет назад – в возрасте, рвущемся к познанию нового. Тут дело иное – все эти хокку, танки создавались по своеобразным эстетическим нормам и ритмике, следуя весьма специфическим литературным приемам. Чтобы впитать особый менталитет, усвоить философскую платформу, наверное, нужно родиться японцем или очень долго жить в Стране восходящего солнца. Ни того, ни другого судьба мне не предоставила. Может, потому уже в абсолютно зрелом возрасте я бесстрастно пережил пандемию «Мураками-мании», которая на пару десятков лет захлестнула читающую публику, и бесстыдно готов признаться, что, перелистывая страницы «Кафки на пляже», устал бродить по лабиринтам рассудка, плутая между сюрреализмом, мистикой и откровенной обыденностью.

Но стихи Такубоку – немного другая история. Взяв на себя смелость понять, какие внутренние пружины сподвигли Вячеслава Стрижевского на своего рода эксперимент, пришлось погружаться в творчество японского классика – «засел за словари на совесть и на страх». Каждая новая танка пронзала сознание пронзительным сгустком чувств, элегической тональностью. Так ведь и не может быть иначе, когда читаешь вот это:

На песчаном белом берегу,

Островке

В Восточном океане

Я, не отирая влажных глаз,

С маленьким играю крабом.

Стрижевский признается, что эти строки в числе его любимых.

Маэстро вообще большой оригинал, которому чужды клише. Как бы поступил на его месте «среднестатистический» коллега, вознамерившись выставить свои работы на тему тишины? Выбрал бы один заголовок для всей подборки фотографий. Спроси меня, я бы посоветовал процитировать Пастернака – фраза поэта буквально просится вспорхнуть на экспозиционный стенд или на обложку буклета: «Тишина – ты лучшее из того, что я слышал».

Однако Стрижевскому захотелось присягнуть японскому классику. Опять же, будь моя воля, я бы выбрал вот эту танку Исикавы:

…когда, как редкий гость,

Приходит в сердце Тишина,

Легко мне слушать

Даже бой часов.

Но Вячеслав Александрович идет своим путем, не ограничиваясь единственной цитатой. Ему подавай альтернативу. Не из-за блажи или интеллектуального выпендрёжа. Он вообще ничего просто так не предпринимает. Такубоку тоже ведь возник не по воле случая.

Возник давненько. Томик стихов ему подарил Павел Мельниченко, художественный руководитель кукольного театра. И хотя сборники Такубоку в СССР издавались, с его творчеством знакомилась лишь изысканная аудитория. Видимо, Мельниченко распознал в своем сотоварище утонченную натуру. И как в воду глядел: та книжечка, отпечатанная еще в середине шестидесятых, теперь одна из самых востребованных в личной библиотеке, продолжает восхищать её обладателя тонкими наблюдениями, пронзительным взглядом на мир, поволокой грусти. Как мастеру танки удается вместить шквал эмоций в скупые словесные штрихи – загадка. Всего каких-то пять строк потрясают вселенской тоской, сверкают многогранностью чувств, многоликостью пробуждающихся ощущений.

Идеологи Советского Союза тоже не упустили из виду творчество японского поэта. На то были свои причины. Скорее всего связанные с доминирующим принципом общественного устройства, когда неистовые проповедники коммунизма морочили головы людям приматом классового подхода ко всем явлениям действительности. Такубоку идеально вписывался в эту схему благодаря социальному антибуржуазному пафосу стихов, сочувствию русскому революционному движению.

Сложно, практически невозможно представить, чтобы в разгар Русско-японской войны великий островитянин, не таясь, порывисто откликнулся на гибель адмирала Макарова в Порт-Артуре:

Склоните долу ваши копья,

Пред именем Макарова на миг притихнув…

Представили? Я не могу. Это какой же разгул демократии царил в императорской Японии начала XX века?! Ведь публичная эпитафия – не только дань памяти командующему Тихоокеанской эскадрой, павшему смертью храбрых, но и своеобразный гимн России.

Истоки прямо-таки геройского проявления симпатии к воюющей стране кроются в любви к русской словесности. Вершиной литературы Исикава считал произведения Тургенева.

Летел навстречу мокрый снег,

И по равнине Исикари

Наш поезд мчался сквозь метель.

Я в этом северном просторе

Роман Тургенева читал.

Одной из своих дочерей он дал имя главной героини «Преступления и наказания». (По-русски Соней Назвал я дочку свою…)

Уверен, что Стрижевского околдовало творчество японца не из-за политической ориентации или своеобразия синтаксиса и лексики танки. Все проще: в человеке, эмоционально восприимчивом, не могут не пробудить душевный отклик строки, особенно близкие юношеству либо старости…

Точно нить порвалась

У воздушного змея…

Так легко, неприметно

Улетело прочь

Сердце дней моих юных.

Проглядывается ли здесь тщета жизни? Отнюдь. Это взгляд внутрь: остановился, оглянулся – бездна дней позади… Повод задуматься: не скучно ли и предсказуемо мелькают скоротечно дни?..

Такубоку умолчал, и танка не раскрыла, как сложилась судьба: в этом и заключается самый японский цимус: между строк не меньше смысла, чем в самих словах.

Однажды в 80-е годы Вячеслав Стрижевский, уже будучи директором Русского драмтеатра, оказался в Японии в составе театральной делегации. И был несказанно удивлен масштабом почитания мастера танки: памятники и стелы с высеченными на каменных плитах стихами Исикавы Такубоку встречались едва ли не на каждом перекрестке Токио. В памяти невольно всплыли строчки:

Я похвалой польщен?

Нет, гнев меня берет.

Как грустно

Знать себя

Уж слишком хорошо!

Чтобы не вызвать гнева Вячеслава Александровича за рецензию, более похожую на панегирик, не могу не заметить, что успех выставки не только его заслуга. Ему крупно повезло с локацией: здешний вуз всегда слыл средоточием культурной и в первую очередь поэтической жизни города. Упомяну лишь о некоторых всполохах на литературном небосклоне.

Почти десять лет одаренных молодых людей объединял литературный салон на филологическом факультете, который позже приобрел известность как «7-й маршрут». У истоков поэтических инициатив стояли преподаватели литфака Раиса Александровна Безрукова и Елена Анатольевна Бурцева. Они продолжили традиции старших коллег, лекции которых когда-то вызывали неподдельный интерес студенческой аудитории. Это литературовед и драматург Раиф Кадимович Амиров, поэт и художник Владимир Константинович Котельников.

Неудивительно поэтому, что работы Вячеслава Стрижевского в поэтическом обрамлении смотрелись как картины в позолоченной раме и не могли не тронуть сердца высоким слогом. Не на этом ли настаивал Исикава Такубоку: поэзия должна стать «вещью первой необходимости»?

По большому секрету Вячеслав Александрович поделился радостью: выставка может иметь неплохие шансы на показ в Москве. Представляю, какая нагрузка выпадет на и без того не богатырское здоровье Маэстро.

Можно, конечно, вообразить сцену в романтических тонах: едва растворится в сумраке вечер, мужчина в годах, укутавшись в теплый плед, всматривается в монитор компьютера, тасует бесчисленное количество слайдов, отбирая лучшие и вновь их бракуя из-за только ему ведомого недостатка…

Можно. Но если бы еще услышать его мысли, его мечты и увидеть, как они выпорхнут на волю лучезарной птицей. После чего он распрямит налитые свинцом плечи и обязательно процитирует обожаемого Исикаву Такубоку:

Сегодня убежала наконец,

Как зверь больной,

Не знавшая покоя,

Тревога…

Из сердца вырвалась – и убежала.

Да будет так!