Все новости
Круг чтения
4 Февраля 2021, 17:55

№1.2021. Дмитрий Пэн. От глаз в дали теряясь дымной… О поэтическом альманахе-навигаторе Союза российских писателей «Паровозъ: Состав № 9–2019»

Девятый номер вышедшего тиражом тысячу экземпляров популярного общероссийского альманаха можно назвать манифестом петербургских поэтов. Предпосланное номеру вступительное слово Алексея Пурина «Петербургский контекст» «петербургской» именует «всю без исключения» русскую силлабо-тоническую поэзию» от времён од Ломоносова (1739) до наших дней. Эту идею развивает и углубляет композиционно «кольцующий» увесистый том в мягкой обложке формата 70 х 108 девятый «багажный» раздел со статьями Владимира Вейдле и Андрея Арьева.

Дмитрий Пэн
От глаз в дали теряясь дымной…
Паровозъ: поэтический альманах-навигатор Союза российских писателей. Состав № 9 ─ 2019. Составитель А. А. Пурин. ─ М.: Союз российских писателей, 2019. С. 368.
Главный редактор – Светлана Василенко, составители – Владимир Мисюк, Виктор Стрелец, Алексей Пурин, художественное оформление, обложка – Екатерина Арт (Омельченко), литературный редактор – Валентина Кизило, обложка, рисунок – Павел Маркин (Ёж). Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации. Куратор проекта – Виктор Маркин.
В КОЛЬЦЕ БРЕГОВ…
Девятый номер вышедшего тиражом тысячу экземпляров популярного общероссийского альманаха можно назвать манифестом петербургских поэтов. Предпосланное номеру вступительное слово Алексея Пурина «Петербургский контекст» «петербургской» именует «всю без исключения» русскую силлабо-тоническую поэзию» от времён од Ломоносова (1739) до наших дней. Эту идею развивает и углубляет композиционно «кольцующий» увесистый том в мягкой обложке формата 70 х 108 девятый «багажный» раздел со статьями Владимира Вейдле и Андрея Арьева.
Выявляя «петербургскую поэтику», профессор Владимир Вейдле (1895–1979) концентрируется на акмеизме и в итоге противопоставляет его футуризму («Пощёчины общественному вкусу»). Патетической хвалой «хранителям «петербургской поэтики» прежде всего Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой, Иосифу Бродскому и завершается статья.
Филолог, автор многих книг Андрей Арьев завершает альманах многостраничным эссе о царскосельской традиции от Александра Пушкина до Александра Кушнера. И этим «кольцует» сердцевину альманаха, собственно поэтическое содержание со вступительным словом составителя. К этому вступительному слову и вернёмся по законам «кольца». Осеннею порой, на финишных днях которой читается альманах в хоть и не самом холодном, но далеко уже не бархатно-августовском Крыму, хочется и весны, оттепели, эх, сразу бы, минуя зимние заморозки, которые и в Крыму бывают. С этим чувством и вчитываешься в слова: «…в 1960-е город дал стране и миру замечательных новых поэтов – Евгения Рейна, Александра Кушнера, Иосифа Бродского». Нельзя не согласиться! Позволим себе в меру сил и способностей подхватить мысль. Оттепельные шестидесятые, они и Петербург согрели своим теплом, а не одну Москву авангардную. Что уж говорить и о том, что весна – сезон, само время поэзии, а оттепель – естественное начало весны, в которой грустные нотки песни Снегурочки сплетаются с радостными нотками песни Купавы. Три имени абзаца вступления дают пищу для оттепельных размышлений и поздней осенью. Рейн – знаковое имя русской поэзии, особо значимое в нынешнем году, году праздничного 75-летия Победы в Великой Отечественной войне. И читая альманах, любезно присланный первым секретарём Союза российских писателей Светланой Василенко, я не могу не вспомнить историческую элегию «Переход через Рейн» Константина Батюшкова. Во-первых, прислан альманах с улицы Поварской, а самый знаменитый повар российской словесности – Константин Батюшков. А во-вторых, повар Батюшков – ратный. Пересечение ассоциативное в пространстве и во времени! Элегия посвящена вступлению русских войск на землю агрессора и является своеобразным зачином «песни победной» в наполеоновской кампании 1812 года. Переход границы изображён как празднество, пышное многозвучное и красочное действо «…под знаменем Москвы» идущих «за строем строй» «сынов снегов», одним своим видом заставляющих супостата бежать, «…от глаз в дали теряясь дымной!..».
Упоминание поэта Евгения Рейна составителем альманаха – знаковое, мета рубежа исторического, а вот два других имении нам представляются символическими. В них сконцентрирован новый путь петербургской поэтики, новейшая образность классической традиции. Эти имена – Бродский и Кушнер. А новизна традиции, думается нам, от пушкинского «Медного всадника». Полноводье, мощный в своей необоримости ход стихии – сам стих автора самых длинных вещей века, а предмет, единственно способный выстоять перед натиском стихии, – душа, которая и в самом деле «таинственный предмет», и даже «на колбочку похожа». Такова парадигма поэтики стихии и предмета, в которой мы и видим новейшую поэтическую традицию Санкт-Петербурга, сфокусированную в кристаллических гранях имён Бродского и Кушнера. Увы, Иосифа Бродского уж нет… Поэтому и в альманахе страничек стихов его нет. Но горит, переливается гранями в кольце альманаха живая стихия кристалла современной петербургской поэзии. И число 75 знаменательно, символично для юбилейного 2020 года, к которому подоспел на родину славянской письменности в Крым «Паровозъ». Юбилей 75-летний! Вот и собрал альманах 75 современных поэтов! У незримо сияющего под российским небом санкт-петербургского кристалла поэзии 75 граней! Такой русский сувенир в традициях даров от Екатерины II Петру I… Медному всаднику под стать. Вот и везёт сей кристалл целый паровоз по городам и весям к российским границам, к далям дымным. Позволим уж здесь и юмор екатерининский. И приступим к созерцанию граней кристалла.
СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ГРАНЕЙ
Каждый из 75 авторов, включая отправленных в багаж критиков, – оригинальная и яркая грань одного кристалла поэзии. Возможно, другой читатель и увидит в альманахе друзу драгоценных камней по счёту юбилейных лет. Возможно, и сверканье одного алмаза после шлифовки. Фантазия проще представит и причудливую стекляшку ярмарочного киоска, ведь был же когда-то знаменитый хрустальный дворец в крымском Симеизе. Почему бы и нет? Тропки одного сада. Цветы одного розария. Лепестки одного цветка поэзии. Вариации бесчисленны. Но вспомнили мы строгую и лаконичную графику брегов Невы с мостами и отражениями мостов одной из давних книг Аси Векслер. Сложили воспоминание с первым впечатлением от композиции прочитанного альманаха, так и решили остановиться на образе кристалла. Кристалл – живое явление порядка и строя со своей музыкой гармонии в переливах света. Кристалл растёт, и его прообраз в жидкой среде до отвердения можно увидеть и в незримом электромагнитном виде. Эта незримая предметность и прельщает. Она и относит нас к эпизоду слов, которые у бессмертного Франсуа Рабле обретают на полярном холоде вид звонких ледышек. Так и северное сияние, воспетое Михаилом Васильевичем Ломоносовым, если не запускать его в футуристические центрифуги и призмы Пастернака, способно предстать живым кристаллом в электромагнитном поле новейшей поэтической жизни. Люминесценция поэтических эфиров и субстанций – кристаллизация особого рода, незримая и невесомая. Позволим уж себе такую структурно-сюрреалистическую художественную вольность в эссе. Итак, поэтические грани.
Традиции Гумилёва оживляет Михаил Александр в стихотворении с эпиграфом из Пабло Пикассо, чья «Герника» предостерегает от фашизма у входа в зал заседаний Совбеза ООН. Тревожат экспрессией бытовых подробностей бытия Ольга Аникина, романтическим образом «Летучего Голландца» Евгений Антипов, щемящей картинкой выброшенных на помойку книг Фета и Пришвина Алексей Ахматов, реминисценцией из «Бесов» Пушкина Владимир Бауэр. В крещендо усиления пиком прелюдии тревог предстаёт сама судьба опального лирика Анатолия Бергера. Пик приглушается у Валерия Бобрецова мыслью, что «нормальный рехнулся давно бы» (с. 32). Так поэт подчёркивает обычность петербургской напряжённости экспрессий. О «беззащитности всего живого» напоминает Тамара Буковская. О таинственности жизни ностальгирует Александр Вергелис, а печалится тому, что «в Европе учат жить, в России – умирать», Татьяна Вольтская, но весело, оптимистично «каламбурением» завершает первый раздел альманаха Николай Голь.
Во втором разделе начинает звучать тема детства. Осколками соц-арта в подсветке софитов из «игрушечного того Магадана» может привидеться оно из стихов Бориса Григорина. Но не из того ли мира мальчиков Дейнеки, где «прошло время линьки, из старой кожи» выходят и ангел, который «колобку всё прощает», и сам колобок Дмитрия Григорьева? А вот Виталий Дмитриев одним уколом веретена возвращает читателя в допетровские сны сказок о спящих царевнах. Арестантом апрель, старость, зубом под наркозом напомнят у Елены Дунаевской: «Ребята, у нас безнадёжно», «…мы второгодники \\ в школе бесчестья…» (с. 62) Но спустя годы после детства героиня Елены Елагиной «в том краю, где нету зубной боли», поднимает тост, «чтоб Том Сойер не рос». А вот картёжник в углах за «…промокшими “Крестами”», словно сдувая в крике «лимитчицы-зимы сухое молоко», зайдётся проклятьем на языке Толстого в адрес не только пилотов-бомбардиров Энолы Гей, но и Микки-Мауса, Тома Сойера, хижины дяди Тома, да и не их одних, увы, здесь и театральная условность реплик в духе Шекспира зашкаливает. Что ж, это не в подсветке из Магадана. Это в декоруме раздела на фоне «Крестов» сама подсветка сработана у Владимира Захарова. А вот герой Валерия Земских решительно заявит, что не пойдёт стрелять по окнам из рогатки и приглашает: «Пойдём, мой друг, пойдём \\ и купим по арбузу…» (с.72, пунктуация – Д. П.). И как здесь не задуматься Галине Илюхиной о том, что такое «Ленинградское детство», а что такое «Петербургская колыбельная»? Уж эта яркая и оригинальная поэтесса знает вкус и запах горестей разных времён. И с недетской обречённостью и скорбью напряжённо прозвучат многие слова у героя лирики Евгения Каминского, а после них и басенным персонажем предстанет воробей из-под крыши палаццо перед возможностью напористо войти в репертуар комических ролей «делаться» «орлом с душой попугая». И здесь, когда читатель забывает о художественной условности, о ней напомнит новый автор – Вероника Капустина. Мол, да-да, потерпел кораблекрушение кораблик детства, но «у нас почти весёлые глаза», нам даже интересно, что покажут нам, когда мы умрём.
Третий раздел в образе бабушки начинает Ольга Кириенко, а где бабушки, там и ловкий кот – в его образе и проворкует читателю Александр Комаров: «Я сам себе под нос мурлычу». Наверное, это из бабушкиного мира падают ангелы у Игоря Куберского. Но исчезает время под напряженьем созвучий, где срифмованы Александром Кушнером «Бог» и «Блок». Мастерство не знает возраста, ведь тирания рифм дарует ему беспредельную юность. И после столь сильных аккордов может прозвучать лишь спасительно доверительная нота детства. В её полёте и зазвучит голос нового автора – Игоря Лазунина: «Воздушный змей перегрызает леску, \\ Свободой неосознанно влеком» (с. 102). Но вздрогнёт и очнётся от наваждений детства и юности Олег Левитан: «…вон старуха сидит пред тобой, \\ всё в морщинах лицо и отечно» (с. 108). Однако сказки отрочества, раз вошедшие в историю, они не оставляют человечество. И оживает в таинственной лаборатории Эрнесто Че Гевара де ла Серна, так и не понимая, что запястья его болят фантомной болью. Это уже Дмитрий Легеза. Его художественный мир. И «Вариациями на вечные темы» выводит «на решительной ноге» «из забвенья Чернышевского Н. Г.» Вячеслав Лейкин, рифмуя под Достоевского, чем словно пробуя поддразнить уж очень правильного и уж очень классика – своего дальнего соседа по разделу Александра Кушнера. И с последними звуками «Блюза» Вячеслава Лейкина в стихи следующего автора входит тема не юности и не истории, но времени. Это у Валентины Лелиной: «И только ангел всё меня тревожит \\ своим крылом невидимым, и тоже \\ мне шепчет, что я там была, была…» (с. 120) И вопреки времени оживёт кораблик детства у Александр Леонтьева, ведь у тишины библиотек свои и время, и пространство. И уже не нагие нимфы на постаментах белеют у Валентины Лелиной, а бесшабашные живые купанья нагишом ошеломляют у Елены Литвинцевой. Так иронически оптимистично и завершится третий раздел.
Четвёртый раздел грустной прагматикой «На фоне Петропавловки» предъявленных к оплате чеков открывает Борис Лихтентфельд. «Кипарис над обрывом завис», – меланхолически вторит ему воспоминаньем об амурных неудачах герой Алексея Машевского, верящий в сказки о спящих красавицах. И, словно стараясь этих красавиц разбудить, берёт слово авангард: «БАЦ-БАЦ!!!» Это герой Арсена Мирзаева. Кабинетом ужасов дохнёт холодок из стихов Аллы Михалевич, в которых «под ночные крики козодоя \\ страшно жить и страшно умереть…» (с. 142) «… приходится соглашаться \\ с формой яблока, помидора», – убеждает своего собеседника авангардистский голос Валерия Мишина. Рядом Сергей Николаев напоминает, что в жизни всегда есть место любви, и вводит героя наподобие могильщика из «Гамлета». Что ж, таковы сюжеты. Это уже словно разводит руками Наталия Перевезенцева. В ситуации жёсткого экзистенциализма и почти готики вас введёт героиня Екатерины Полянской. Вампирская тень Дракулы мелькнёт в стихах Вадима Пугача.
Пятый раздел. Алексей Пурин. Безотрадная картина: «Пастернак смотрит на кремацию Маяковского». Это взгляд на московский авангард? Может, хоть в мрачно багровом зареве заката? Да, и даже с грозным предвидением: «…в непоправимый час расплаты – \\ причалит к берегу Христос». Но кому предъявлять к оплате чеки Бориса Лихтенфельда? Ведь время, время вихревое, оно необратимо. Да. Похоже, мы в империи ужасов, друг. Вот и смолой оклеен пейзаж у Давида Раскина. О, кладовые ужасов переполнены подробностями! Перелистаем и попадём на педсовет к Владимиру Рецептеру. Увы, и в мире этого автора всё завершится Босхом. С красивого и страшного заката начнёт свои странички Светлана Розенфельд – таким же пейзажем и завершит. Услышит ли Господь молитву Инны Савушкиной? Хочется надеяться, что да. Голосом обелиска обратится вдруг к читателю едва ли не посреди дворовых драк Валерий Скобло. «Воробышек, мой современник, \\ Нас время поймало в силок…» – утешит Анастасия Скорикова (191). И предпочтёт в собеседники крепость: «Здравствуй, Кронштадт, что-то сдали нервы…» (с. 194) А вот Карелия Соколова из иных экзистенциальных глубин обратится к душе. Батальными сценами Сергей Стратановский и вариациями на тему избиения младенцев Александр Танков завершат самый мрачный и безысходный раздел.
Шестой раздел поначалу пробует вовлечь в азарт скрипучим колесом Фортуны, колодой карт, шахматной доской у Александра Тенищева. Азарт сменяет печаль усталости, приходящей с «пустынными снами» и тундрой «возраста дожития» у В. Трофимова, фобия соседства с жертвой суицида у Елены Ушаковой, глоток воздуха свободы и «приступ страсти» у Александра Фролова и «булавка боли» у Валерия Черешни. И вот уже сетует герой Валерия Шубинского: «Нас, как грязных детей, не примут в игру…» (с. 228) И у Ларисы Шушуновой мы встречаем уже не игру, а «игрушки ёлочные старые», музейно-антикварную мишуру. А уж героиня Норы Яворской чувствует себя лишь служанкой жизни, а не хозяйкой: до игр ли, до азарта ли ей? И прельщает натура, а не искусство Вадима Ямпольского. И понятно: искус, искушенье не в натуре. А голос натуральной школы силён и ныне в городе, помнящем «Физиологию Петербурга» и «Петербургские сборники». Впрочем, автопортреты не были жанром натуралистов и физиологов, которые хочешь не хочешь, а тоже одна из петербургских традиций литературы. Но примем альманах-манифест и с уточнением от В. Ямпольского: «Хороши мы, Господи, или плохи, (… – Д. П.) но собою являем портрет эпохи…» (с. 242) Однако не будем впадать в азарт от предложенного под финал раздела Михаилом Ясновым перечня социальных формул для десятилетий нашей истории от двадцатых до девяностых. Краткими курсами ещё сложнее поверить историю, чем альманахи обзорами.
В седьмом (международном) вагоне-разделе не ностальгируют по безвозвратно ушедшему российскому прошлому. О повторенье сегодняшнего, а не прошлого мечтает Ася Векслер. Но вот с трудом свыкается со своим именем на испанском языке Ксения Дьяконова в Барселоне. И светло поёт в ключах Елене Игнатовой кастальская вода. И ужас возможного будущего реален, а не что иное у Ольги Мартыновой. И вслед за Михаилом Ясновым, завершающим предыдущий раздел, о формуле времён задумывается Михаил Окунь. Здоровое чувство реальности непосредственных ощущений отличало автора «Медного всадника». В этом чувстве живая содержательная пушкинская традиция. О ней вспоминаешь, читая Бориса Парамонова, Евгения Сливкина и других авторов международного вагона-раздела.
В восьмом (почтовом) вагоне-разделе труд поэтов-переводчиков достойно даёт панораму европейского спектра, в которой есть исключения и для поэтических красок востока. Только в качестве переводчиков присутствуют здесь Виктор Андреев, Александра Глебовская, Ирина Михайлова, Сергей Степанов, но остальных авторов можно встретить и в других разделах. Строфу сонета Габриэле Д′Аннунцио (1863–1938) «Статуя» в переводе Анастасии Миролюбовой приведём для иллюстрации европейских соответствий петербургской поэтике: «Кто спустится по лестнице крутой \\ К пруду, где лебеди, напружив шеи [, – Д. П.] \\ Заглядывают искоса, робея \\ В сплетенье веток, в полумрак густой» (стр. 296).
В девятом (багажном) вагоне-разделе поэтическое собрание авторов заключают историко-теоретические эссе Владимира Вейдле и Андрея Арьева. В этих итоговых публикациях альманаха-манифеста петербургская традиция силлабо-тонической поэзии обретает не только восторженных знатоков-ценителей, но и серьёзных исследователей, хранителей-продолжателей.
НА ВСЕХ БРЕГАХ, ГДЕ РОССОВ РЕЧЬ ЖИВА
Вот и прочитан в последние осенние дни альманах. В жёстких металлических сцеплениях прошли тексты санкт-петербургского состава перед глазами крымского эссеиста. Произвёл состав на эссеиста волшебное впечатление. И был этим впечатлением поэтический кристалл победы над страшными мирами. Произведение не текст. Оставим тексты лингвистам. Впечатления и ассоциации – хлеб и театр эссеистики.
Что ж, кристалл не кристалл о 75 гранях, но таким вот русским сувениром в новейшем стиле понимания причуд Екатерины II увидели мы девятый номер «Паровоза». Приноровила эстетику мадам Помпадур к масштабам гиперборейским императрица. Приноровив, поставила на российскую имперскую службу сенату и народу в назидание. Вот из таких императорских назиданий и зрим мы рождение кристалла поэзии в альманахе, питаемое и нашими читательскими воспоминаниями. Митьки? Масяня? Их нет здесь в альманахе. Выворачивающиеся из квадратов круги иначе бы прочли, иное бы узрели, иное иначе выразили. Но именно так прочёл, так увидел эссеист в далёких крымских степях. И отразил в заметках на рубеже от осени до зимы. Критика, литература и другие художества, они ведь всегда субъективны, театральны, вымыслом живут, над вымыслом смеются, над вымыслом и слёзы льют. Что с них взять – снов и фантазий, грёз и мечтаний?
А по реальной земле прошёл в Крыму этими днями юбилейный поезд Победы. Впереди реальная зима, но Крым не торопится с холодами. Лето прекрасной Тавриды соединяется с зыбкими в своих осенне-весенних хлябях временами. На полуострове, где родилась славянская письменность, всего два сезона – лето и осенне-весеннее безвременье. И здесь моря всех флагов с болотами встречаются. Знали и крымские берега времена блокадные. Был в Крыму когда-то и автор «Медного всадника», а любитель длинных вещей и назиданий даже вдохновился одним зимним вечером в Ялте стихотвореньем. Но и до настоящего зимнего вечера пока далеко, и до Ялты из степей неблизко.
И пусть ваш покорный слуга-эссеист, любезные читатели, торопится подметить отнюдь не разность именно между брегами Невы и Тавриды, думается, повсюду в городах и весях словесности российской встретят санкт-петербургский состав московского «Паровоза» с радушием не меньшим, чем у крымского эссеиста-обозревателя. И не в одной только Москве первопрестольной, но и в самом Санкт-Петербурге, в Петергофе и Тамбове, в Ростове-на-Дону и Орле, в Смоленске и Воронеже. Нет сомнений, что и в Уфе, подобно Москве, на семи холмах стоящей.
Не знает отечество российской словесности границ, ведь на всех брегах, повсюду россов речь жива и слышна. Языки народов дружнее государств и правительств, а все писатели говорят на одном языке, языке наделённого воображением чувствительного сердца. А посему надеется эссеист, что простятся ему и вольности творческих фантазий, вызванных альманахом.
Читайте нас: