№8.2024. Лестница в Небо Михаила Чванова

– Приходилось ли ещё встречаться с президентом Милошевичем?

– Один раз. Это было в самую тяжелую для Югославии и для нас пору. Ельцин в грубой форме отказался поставить средства противовоздушной обороны. Премьер-министр Евгений Примаков, сочувствующий сербам, был освобожден от должности. В Белград полетел специальный представитель Ельцина Виктор Черномырдин, который сыграл самую гнусную роль в создавшейся ситуации. Прозападно настроенный, на встрече с Милошевичем он потребовал принять условия НАТО. Не менее гнусно вел себя МИД под руководством Козырева, который теперь за заслуги перед США процветает в Америке: Российское посольство в Югославии в газете, аналогичной нашим «Известиям», выступило с заявлением, что представители так называемого Международного фонда славянской письменности и культуры не представляют никаких государственных структур Российской Федерации, и потому посольство не отвечает за их действия. Вечером мы включили тогдашнее «наше» НТВ, госпожа Миткова на фоне снятого каким-то западным каналом видеоролика вопрошала: «Что эти националисты, не представляющие России, делают в Белграде? Куда смотрит власть?» Мы поняли, что дана отмашка на наш если не на отстрел, то на арест.

Самое разумное было покинуть Югославию. Но Клыков не был бы Клыковым, если бы не попытался что-нибудь сделать в сложившейся ситуации. «Надо встретиться со Слободаном Милошевичем, отговорить его от пагубного решения, доказать, что в России есть и другие силы». Попытки наших друзей организовать встречу ни к чему не привели. «Звони его брату, Бориславу, твоему другу. Пусть он договорится о встрече. Другого выхода нет, только не из гостиницы, а с уличного телефона-автомата…» – брат Слободана Милошевича был послом Югославии в СССР. В свое время после его официальной встречи с писателями в Центральном доме литераторов я подошел к нему, сказал, что я с родины Ивана Аксакова, что мы создали в Уфе Мемориальный дом-музей его отца, великого русского писателя, что есть планы восстановить усадьбу, в которой Иван Сергеевич родился, и восстановить порушенный храм, в котором его крестили. «Я очень мало знаю об Иване Аксакове, о его роли в освобождении Сербии и Черногории, Болгарии от османского ига. Сейчас у меня нет времени, но я был бы вам благодарен, если бы мы могли встретиться, например, завтра часов в 12 у меня в посольстве». Мы проговорили часа два, захватив и обед. Он дал мне свой прямой телефон, бывая в Москве, я звонил ему, мы встречались в посольстве или в том же ЦДЛ, знакомство переросло в дружбу. Борислав, в отличие от Слободана, был мягким, интеллигентным человеком. И вот теперь я позвонил ему в Москву из Белграда… «Вам есть куда позвонить?» – наконец спросил он. «Нет». ‒ «Тогда позвоните часа через два». Я позвонил, выждав на всякий случай три часа. «Идите прямо сейчас, он вас примет».

Слободан Милошевич принял без свидетелей, без помощников, не вставая навстречу, не подавая руки. Разговора не получилось. «Прежде чем учить других, разберитесь с врагами у себя дома, в России, в вашей власти! Россия нас окончательно предала. Никто, даже враги, не говорил со мной таким тоном, как Черномырдин. Неужели вы не знаете, что он враг России? При последней встрече он буквально кричал, заставляя меня подписать условия НАТО. Когда я спросил: “А если я не подпишу?”, он смахнул со стола, за которым мы сидели друг против друга, все, что было на нем: бумаги, чашки из-под кофе: “Вот что будет!” Я думаю, что вам здесь оставаться дальше будет небезопасно, уезжайте домой, если вам удастся что-то сделать в России, этим поможете и Югославии!..» На прощанье он вышел из-за стола и пожал нам руки…

Через какое-то время я ехал из Республики Сербской в Белград. Самолеты в Россию уже не летали, поезда не ходили, я еще не знал, как буду добираться до дома. На одном из временных блокпостов меня остановили: «Дальше дорога простреливается. Рекомендую дождаться темноты». Мы стояли с офицером Республики Сербской возле грузовика, как вдруг раздался какой-то резкий стук позади меня и кто-то ужалил меня в шею: оса или пчела. Я машинально схватился за шею, это, к моему удивлению, оказалась впившаяся в шею острая щепка. Офицер показал на борт грузовика, он был расщеплен, словно по нему ударили топором. «Снайпер! – навалившись всем телом, офицер толкнул меня за стоявший рядом бронетранспортер: ‒ Второй день не дает покоя! Не можем запеленговать, все время меняет позицию… Долго будешь жить! – хлопнул он меня по плечу, вытащил из медпакета марлевую в несколько слоев салфетку, смочил перекисью водорода, приставил к моей шее… – Это дело надо обмыть, у меня есть хорошая монастырская ракийка. Как ты понимаешь, автоинспектор на этой дороге не предвидится… За то, чтобы мы снова встретились!»

Через несколько лет я поеду у себя в Башкирии в санаторий «Янган-тау». Там мой друг, известный строитель, президент фонда «Никольский храм» по восстановлению самого древнего на территории Башкирии православного храма в Николо-Березовке Рудольф (при крещении Юрий) Иванович Чумаков руководил реконструкцией уникальной паролечебницы. Он встретил меня на площади перед дирекцией: «Подождем, сейчас подойдет автобус с участниками тендера на реконструкцию лечебницы, в том числе из Австрии, Кипра». Подходит автобус, народ серьезный, все с табличками, вот за австрийцами выходят киприоты. Вдруг один из киприотов, увидев меня, вырвался из строя: «Михаил, ты?..» ‒ «Ростислав?» ‒ «Я же говорил, что ты будешь долго жить и что мы обязательно встретимся». Мы обнялись. «На самом деле мы сербская фирма, но мы под санкциями, потому зарегистрированы как кипрская, но не всем здесь это надо знать». Рудольф Иванович потом подступил ко мне: «Откуда ты знаешь этого киприота?» ‒ «Потом объясню».

…После развала Югославии Борислав остался в СССР, а потом в России. Когда арестовали Слободана, какое-то время жил на полулегальном положении, боялся, что его могут выдать новым сербским властям, выдавшим Слободана. Мы встречались в самых невероятных местах. У меня есть фотография, где мы встретились на какой-то рериховской сходке и делали вид, что внимательно слушаем эту чушь (Николай Рерих был международным масоном-прохвостом, в свое время агентом ОГПУ, после возвращения его из творческих экспедиций в Гималаи его торжественно встречали на вокзале и везли не иначе как на паккарде прямо на Лубянку. В молодости неплохой русский художник, он продал душу сатане, его картины так называемого гималайского периода отдают бездарностью и ледяным вселенским холодом, однажды он привез землю на могилу «махатмы Ленина» от «махатм» Индии, только вот у «махатмы» Ленина до сих пор нет могилы. Рериховские ячейки, дурачащие наивных людей, копошатся по всей стране, в Москве функционирует Рериховский центр, значит, это кому-то нужно).

Позже с Бориславом Милошевичем уже официально будем представлять делегацию Сербии на одном из Всемирных Русских соборов (сербы не смогут приехать из-за войны), он в это время уже будет тяжело болен, я, заметив, что он не может дрожащими руками отвернуть крышечку бутылочки с водой, незаметно от соседей сделаю это… В одной из сравнительно недавних моих поездок в Черногорию я навещу его могилу.

– На полке над Вашим компьютерным столиком книга митрополита Черногорского и Приморского Амфилохия (Радовича) «Летопись нового Косовского распятия. Дневниковые и другие записи марта 1999 – декабря 2000» с дарственной надписью: «Михаилу Чванову с благословением и любовью во Христе. Амфилохий, митрополит Черногорский и Приморский». Я осторожно полистал её: страшные, жуткие факты геноцида сербского района… Фотографии: владыка отпевает убитых, в том числе прямо на месте массовых убийств, на поле боя.

– Война в Югославии сведет меня с ним, выдающимся и бесстрашным Иерархом Православной Церкви. Он был противником разделения Сербии и Черногории на отдельные государства, считал это национальной трагедией искусственно раздираемого по чужой подсказке единого сербского народа. Свою книгу он подарил мне в России. В марте 2014 года мы встретимся с ним в Пятигорске, на Международном фестивале великого подвижника русской культуры Николая Петровича Бурляева «Золотой витязь», где он подарит мне свою книгу. Я в ответ подарю ему изданную Институтом русской цивилизации Олега Платонова свою книгу «Русский крест. Очерки русского самосознания», за которую мне был вручен «Золотой Витязь» фестиваля.

В 2016 году вслед за митрополитом Уфимским и Стерлитамакским Никоном владыка благословит меня в своей резиденции в древней столице Черногории г. Цетине на непростую поездку с Табынской иконой Божией Матери в Боснию и Герцоговину в монастырь Твердош, который сильно пострадал во время войны. Перед этим я расскажу ему, что одним из воинских соединений атамана А. И. Дутова, с которым в Гражданскую войну Икона покидала рубежи России, командовал русский генерал, черногорец Андрей Бакич. После убийства чекистами атамана Дутова, уже в Китае генерал-лейтенант Бакич, помолившись перед Табынской иконой Божией Матери, пойдет с остатками бывшей Оренбургской армии на прорыв через монгольские пустыни, но будет разбит во много раз превосходящими его корпус вошедшими в Китай советскими и красными монгольскими войсками, попадет в плен и в 1922 году будет расстрелян в Ново-Николаевске, нынешнем Новосибирске. Владыка, помолчав, скажет мне: «По матери я Бакич, это мой родственник, я не знал о его судьбе».

– Чем закончились Ваши поиски в течение десятилетий Табынской иконы Божией матери, покровительницы огромного региона России от Волги до Тобола, духовного знамени Оренбургского казачьего войска?

– По приблизительным расчетам от г. Стерлитамака уходили страшным Русским исходом 100‒150 тысяч человек – войско, беженцы: русские, татары, башкиры, чуваши, евреи… Границу Китая через перевал Карасарык перешло только около 30 тысяч человек, по другим сведениям даже 20. А. И. Дутов писал своему соратнику, генерал-лейтенанту Бакичу: «Дорога шла по карнизу к леднику. Ни кустика, нечем развести огонь, ни корма, ни воды. Дорога шла по карнизу изо льда и снега. Срывались люди, лошади. Я потерял почти последние вещи. Вьюки разбирали и несли на руках. Редкий воздух и тяжелый подъем расшевелили мои контузии. И я потерял сознание… Два киргиза спустили мое тело на веревках на одну версту вниз, а там уже посадили на лошадь верхом… Вышли мы 50 процентов пешком, без вещей, вынесли только Икону, пулеметы и оружие…»

В Китае в г. Кульдже построили храм, она стала духовным стержнем огромной русской диаспоры. Во время китайской культурной революции русские люди вынуждены были бежать из Китая, как в свое время из Советского Союза: в Австралию, Латинскую Америку, США, даже на острова Папуа ‒ Новой Гвинеи. Некоторые по амнистии Хрущева рискнули вернуться на Родину, после тщательной проверки им «рекомендовали» остаться в приграничной с Китаем зоне для освоения целинных и залежных земель. Кстати, правнук С. Т. Аксакова, профессор Шанхайской консерватории С. С. Аксаков оказался в совхозе «Новоивановский» Омской области, где преподавал в школе музыку. Настоятель храма Феодосий Солошенко, тоже решившийся выехать в Советский Союз, собирался забрать Икону с собой, но прихожане, остающиеся в Китае, не дали ему сделать это. Староста храма, который считал Икону своей, потом утверждал, что Икона погибла в его присутствии в огне, но другие иконы, менее ценные, почему-то не сгорели, а оказались в запасниках музея. По моему убеждению, гипотезу о гибели Иконы в пожаре поддерживали люди, которые были заинтересованы в том, чтобы она осталась с ними, опять же по той простой причине, что она оставалась для них единственной духовной опорой, связывающей с родиной. Поездки в Кульджу, которая теперь на китайский манер называется Инин, в том числе оренбургских казаков, ни к чему не привели, да и не могли привести. Встречали радушно, поднимали тосты за вечную дружбу китайского и русского народа, но не позволяли пойти даже в туалет без сотрудника китайского КГБ – подозревали, что Икона только ширма, на самом деле это шпионаж, потому что Кульджа входит в Синьцзян-Уйгурский автономный округ, полузакрытый район Китая, где до сих пор вспыхивают уйгурские волнения, на улицах Кульджи можно встретить не только полицию, но на перекрестках улиц вооруженные воинские патрули в бронемашинах, к тому же в этом районе находится подземный ядерный исследовательский центр. У меня есть три предположительных адреса, где она, тайно оберегаема, может быть. Ко мне приходили две, независимо друг от друга живущие в разных регионах России женщины, которым в ночных снах-видениях было сказано, что она в частном доме в окрестностях Кульджи в семье метисов. Поездки наобум напрасны, даже вредны, нужно, чтобы с человеком, поехавшим туда, был сотрудник китайской власти, скорее, китайского КГБ с мандатом, который позволил бы открывать любые двери, в том числе запасников музеев частных домов.

Взялся помочь один из моих помощников по восстановлению Димитриевского храма, бывший начальник Управления ФСБ по Башкирии, а потом Крыма в «Крымскую весну», генерал-лейтенант Виктор Николаевич Палагин, православный человек. Он предложил мне подготовить материалы по Иконе: «Через неделю в Крым прилетает секретарь Совета безопасности Николай Платонович Патрушев, у него прекрасные отношения с коллегой в Китае, в скором времени он полетит в командировку в Китай и переговорит по поводу Иконы». Потом Виктор Николаевич позвонил мне: «В Пекине Николай Платонович встретился со своим коллегой, членом Политбюро КПК, в ряду других вопросов переговорил по поводу Иконы, тот вызвал при нем министра общественной безопасности и поручил создать рабочую группу по поиску Иконы. Но, увы, включение в рабочую группу эксперта из России посчитали нецелесообразным». Восток ‒ дело тонкое – через месяц я получу из Китая ответ, который был не чем иным, как цитированием отрывка из моей книги по поводу возможного местонахождения Иконы. Остается только одна инстанция: Владимир Владимирович Путин. Уверен, что он не остался бы равнодушным к этому делу, но у меня, мягко скажем, нет его телефона. Впрочем, если бы не мое пошатнувшееся здоровье, если бы я не стоял или не висел на последних ступенях своей лестницы в Небо… Митрополит Уфимский и Стерлитамакский Никон, епископ Салаватский и Кумертауский Николай, настоятельница Табынского монастыря на Святых Ключах одно время собрались в Китай, но потом как-то дело заглохло, я позвонил владыке Никону. Он ответил: «Было нам такое видение, что Она придет сама, как решит сама Матерь Божия, когда восстановят храм в селе Табынском, откуда Икона ушла в изгнание…»

Акафист к Табынской иконе Божией Матери, написанный в 1948 году юным иеромонахом Иоанном (Снычевым), заканчивался промыслительными словами «Всего мира Надежда и Утешение». Правящий архиерей, многострадальный митрополит Манул (Лемешевский), за плечами которого было пять лагерных сроков, благословил акафист. А вот правящий тогда Патриарх Алексий I решительно отказал: «Эко, куда замахнулся монашек! Она всего лишь местночтимая икона, пусть перепишет». Но вдруг юный иеромонах, которому по статусу положено быть тише воды и ниже травы, уперся: «Переписывать не буду! Такое ее предназначение: всего мира Надежда и Утешение!!!» И Патриарх вместо жесткого наказания вдруг согласился. В новую русскую смуту 90-х годов уже митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн станет светочем, надеждой русского и нерусского народа. Он не обиняками обозначит истинную причину Смуты, откроет глаза на «Тайну беззакония», за что будет ненавидим либеральной кликой, оказавшейся у руля власти. Печально, но его книги «Битва за Россию», «Тайна беззакония» и другие и ныне остаются под негласным запретом осторожной Московской патриархии, единственный, кто по-прежнему благословляет издание его трудов – его духовное чадо митрополит Уфимский и Стерлитамакский Никон.

– Икона Табынской Божией Матери в вашей личной жизни?

– Было такое в январе 2010 года. Вышел я от стоматолога, просверлили мне зуб, натолкали мышьяку. Стою, жду машину, и вдруг для меня почему-то закачалась улица и прижало сердце. Наверное, переволновался, зубы ‒ не самое приятное дело. И тут звонит мой друг и земляк Динар Равильевич Сагдетдинов, генеральный директор оборонного завода в Катав-Ивановске: «Давайте в субботу на снегоходах на Иремель». ‒ «Не знаю, что-то сердце поджимает». ‒ «А что, ты не знаешь, что у меня сестренка заведует отделением кардиологии в Республиканской клинической больнице? Зайди к ней, проконсультируйся». ‒ «Ладно, как-нибудь выберу время, зайду». Вдруг звонок: его сестра, Альфира Равильевна: «Далеко вы от больницы? Можете сейчас подъехать, потому что я уже на крыльце, серьезный случай в Стерлитамаке». Подъехал, сделали кардиограмму, кардиографию. Открываю глаза: надо мной стоят сразу несколько человек в белых халатах: «Мы вас срочно перевозим в другую больницу». И уже через пять минут скорая помощь с сиреной мчала меня в кардиоцентр. Я все пытался сесть: «Да выключи ты сирену, не пугай народ, спокойно доедем!» Минуя приемное отделение, прямо в полушубке меня закатили в операционную. Потом в выписном эпикризе я прочитаю: «При поступлении состояние крайне тяжелое, но в сознании». «Где вены?» – ощупывая мои ноги, недовольно спросил хирург, как потом узнаю, доктор медицинских наук Рамиль Ильдусович Ижбульдин, потом я назову его братом. Его, кажется, вытащили из самолета, который задержали из-за гололеда на взлетной полосе, он должен был лететь в Израиль на какой-то симпозиум. «Дома оставил, я же не знал, что попаду к вам». ‒ «Ну, он еще шутит, значит, не все потеряно», – сказал кто-то за его спиной. «Где на самом деле вены, что с ногами, они все изувечены, чем я буду заменять сердечные вены, которые забиты хламом, как старые водопроводные трубы?» ‒ «Операции по поводу остеомиелита, правую ногу должны были ампутировать, хирургу от Бога Николаю Петровичу Никову удалось спасти…» Потом я начинаю терять сознание. Последнее, что слышу: «Мы его теряем, пульс пропал!» Меня начинают бить током, я всем телом содрогаюсь. Снова бьют. И вдруг перед моими глазами неясно, как в тумане, встала Табынская икона Божией Матери: «Успокойся, все будет хорошо!..» – говорит она неслышно. И какое-то расслабляющее тепло прошло по моему телу, и я опрокинулся в небытие, чтобы проснуться через шесть часов в реанимации…

– Как вы стали «участником попытки государственного переворота» в Черногории?

– Ну, это сравнительно недавняя история, но начать придется издалека. В 2014 году меня пригласили в Черногорию на Фестиваль русского языка, на день рождения А. С. Пушкина. Я отказался, потому что в свое время дал себе слово, что, после того что я там пережил, перевидел, больше никогда не поеду в бывшую Югославию. Мне позвонили снова. Еще раз. Я посмотрел на карту. Поселок Бечичи на Адриатическом море. Война его прямо не коснулась. Я там никого не знаю, и меня там никто не знает. Организатор фестиваля как-то в разговоре, уже перед самым отлетом, обмолвилась, что попыталась пригласить на фестиваль странного русского мужика, некоего Александра Белякова, который живет в г. Герцег-Нови, но он отказался, сославшись, что очень занят. И добавила, что он спас в Герцег-Нови от полного уничтожения русское воинское кладбище времени Гражданской войны, построил на нем храм в память флотоводца Федора Ушакова и стал его старостой, «…художник, пишет морские пейзажи и иконы»… «Неужели Саша?» – стукнуло в голове. «Нет, не он, у моего Александра Белякова была несколько иная профессия, теперь можно сказать, я знал его как полковника ГРУ. Война свела нас, война и развела, кажется, уже в 1995-м его не было в Югославии, до нее, я знал, у него было Конго, а куда он исчез из Югославии, кроме Бога, наверное, мало кто знал. «А отчество у него не Борисович?» – все-таки спросил я. «Не уверена, но, кажется, да». ‒ «Дайте мне его телефон!» Я позвонил, телефон молчал. Позвонил уже из аэропорта ‒ молчание. Позвонил, уже вернувшись домой, откликнулся. Я сразу узнал его голос. «Саша, это Миша Чванов». Но никакой радости в его голосе не услышал, более того, какие-то невнятные ни да ни нет. «Это Михаил Чванов, ты что, не помнишь?» И опять ни да ни нет. Потрясенный, я выключил мобильник. Немного отойдя от обиды, я через несколько дней отправил ему книгу на адрес храма, на последней странице обложки была моя фотография.

Через полмесяца звонок: «Миша, конечно, я тебя и все хорошо помню. Но, во-первых, так неожиданно, во-вторых, я тогда не знал, настоящая ли у тебя фамилия, не принято было спрашивать, некоторые ее меняли, ну, и по привычке ждешь всяких провокаций… Прилетай!»

Я полетел с женой и друзьями. Мы решили повезти в Черногорию, в Герцег-Нови, выставку, посвященную И. С. Аксакову. На открытие выставки приехал из Подгорицы посол России в Черногории, он просит передать потом выставку в русскую гимназию при посольстве в Подгорице, из Рима прилетит старый знакомый Душан Радович, вынужденный жить в Италии из-за несогласия с тогдашней властью в Черногории. До этого я все спрашивал по телефону Сашу, где мы развернем выставку, а он все отвечал неопределенно, да найдем место, и окажется, что Русский дом, в котором мы развернем выставку, откроется только за несколько дней до нашего прилета, двухэтажный особняк под него, оказывается, арендовал не кто иной, как Душан Радович. Душан Радович ‒ ныне известный всему миру ресторатор, его рестораны свежей рыбы есть по всему миру, в том числе в Москве и Петербурге. Самолет из Рима опаздывал, но мы не могли открыть выставку без Душана, наконец, он появился в дверях с красавицей женой, и, несмотря на мою настойчивую просьбу, они скромно присели в последнем ряду. Тогда я объявил, что открыт Русский дом в Герцег-Нови благодаря ему и что когда Америка начала бомбить Ливию, и на ее территории оказались брошенными более тысячи российских специалистов – геологов, военных, врачей, переводчиков, Душан зафрахтовал в Греции огромный туристический лайнер и забрал оттуда не только граждан России, но и Украины, Белоруссии, Франции, за что Президент Путин наградит его орденом Мужества.

Именно с Душаном Радовичем по благословению митрополита Амфилохия на следующий день поедем в Боснию и Герцеговину в монастырь Твердош с Табынской иконой Божией Матери. Отношения между Боснией и Герцоговиной и Черногорией были еще напряжены. Поздно вечером перед поездкой Душан позвонит мне: «А давай поедем с женами». ‒ «Да ты что?» ‒ «Как-то спокойнее: не поедут же серб и русский в Боснию с плохими намерениями с женами!» На пограничном пропускном пункте, когда я подал паспорт, спросили: «Цель поездки?» ‒ «По приглашению епископа Григория – передать святую икону в монастырь Твердош». ‒ «Были когда-нибудь в Боснии и Герцеговине?» Я твердо ответил: «Нет!» ‒ «А во время войны?» ‒ «Нет», – ответил я еще тверже. «А если я посмотрю в компьютер?» ‒ «Смотрите!» – спокойно ответил я: Душан мне сказал, что натовский компьютер был снят два года назад.

Прилетели мы в Черногорию к Саше и на следующий год, уже просто отдохнуть, и еще через год. Все было прекрасно, нет, наверное, ничего красивее в мире, чем Которский залив. В один из дней пригласили на День города. На торжественном обеде весь зал пел преимущественно русские песни. Мэр города обратился ко мне с идеей сделать побратимами города Герцег-Нови и Белебей, рядом с которым в селе Надеждино родился Иван Сергеевич Аксаков, имя которого свято в Черногории. Все было хорошо, но грызла меня какая-то тревога. Президентом Черногории был Милош Джуканович, ставленник НАТО, в то же время над резиденцией Саши Белякова рядом с государственным флагом Черногории гордо развевался флаг Российского военно-морского флота – до разведки в советское время Саша командовал боевой частью крейсера «Октябрьская революция».

Однажды в историческом торговом комплексе г. Будвы я обратил внимание, что одна из женщин или девушек, стоя недалеко от меня у витрины, как-то уж очень внимательно и заинтересованно посмотрела на меня и, поймав мой взгляд, несколько смутилась. (Признаюсь, что-то екнуло в груди, она была очень мила, нетрудно было забыть жену.) Через день в Герцег-Нови, выйдя из гостиницы, я неожиданно увидел ее около микроавтобуса, который нас должен был везти в г. Котор, где когда-то, путешествуя по славянским странам, останавливался на ночлег И. С. Аксаков – я хотел поговорить с настоятелем храма в Которе, не удастся ли вычислить этот дом, может, в будущем установить на нем мемориальную доску. Когда она отошла, я спросил водителя, о чем спрашивала женщина. «Спрашивала, куда идет автобус, я сказал, что в Котор, но автобус заказной».

В Которе в храме во время службы я почему-то повернул голову налево и вдруг увидел стоявшую невдалеке мою прекрасную незнакомку. И мне стал ясен ее истинный интерес ко мне. Я понял, что это – хвост, значит, меня еще помнят со страшных 90-х, но слишком уж это как-то не профессионально. После окончания службы я постарался выйти из храма одним из первых и стал ждать. Наконец появилась она. Я перегородил ей дорогу: «Девушка, мне нужно с вами поговорить, мне кажется, что вы в меня влюбились. Давайте я разведусь с женой, и мы будем жить вместе долго и счастливо». Она побледнела, потом, оправившись, сказала: «Не выдавайте меня, у меня трое детей, у меня умер муж, мне их надо как-то кормить». ‒ «Хорошо, договорились!» – сказал я. Вечером я рассказал Саше о своем «романе»: «Боюсь, что я своими приездами могу испортить твою идиллическую жизнь. Ты, несомненно, на каком-то учете, а тут я. А ты еще над всем городом повесил флаг российского военно-морского флота. «Ерунда, – отмахнулся он, – двадцать лет прошло, а флаг висит уже пять лет. Он уже стал своеобразным ориентиром для туристских лайнеров». До отлета я еще пару раз видел, только уже издали, свою теперь уже знакомую, между нами завязался незримый тайный союз…

В следующем году по осени мои друзья, люди не бедные, собрались в Прагу, но не напрямик, а через Черногорию: покупаемся пару дней в Адриатическом море, а потом в Прагу, а ты, если хочешь, можешь долететь с нами до Черногории и пожить там дней пять-десять. «У меня нет денег». ‒ «А мы тебе поможем». Уговорили. Но за неделю до полета я жестоко простыл. Время шло, я так и не выздоровел, они улетели без меня. Было это 17 октября. К вечеру звонок, по коду вижу, что Черногория. Роман, директор «Русского дома» в Герцег-Нови: «Михаил Андреевич, вы где?» ‒ «Дома, в России, в Уфе, а что?» ‒ «Да вот такая штука, 10 минут назад выхожу из дома, мимо идет ваша подруга: “А Чванов разве не прилетел?” ‒ “А что, он должен был прилететь?” ‒ “Я встречала подругу в аэропорту, друзья его прилетели, а его с ними не было… Хорошо, если он не прилетел”. Мне показалось, что она этому обрадовалась…»

На следующий день в телевизионных «Новостях»: «Как сообщает информационное агентство Черногории, сегодня ночью предотвращена попытка государственного переворота, организованного агентами спецслужб России, как проживающих на территории республики, так и проникших в Черногорию под видом туристов. Участники попытки переворота арестованы, некоторые, предвидя неминуемый провал его, в последний момент отказались от прилета страну».

– Ну и?…

– А никакой попытки переворота не было. В скором времени должны были проходить выборы в парламент, который должен был ратифицировать вступление Черногории в НАТО. Большинство населения, тепло относящееся к России, было против. Потому срочно придумывались всевозможные провокации, чтобы настроить против России. Трое арестованных после парламентских выборов были отпущены за неимением состава преступления, больше всех пострадал Александр Борисович Беляков. Его объявили персоной нон грата, человеком, подрывающим государственную безопасность страны, а я, получается, перед самой попыткой переворота, пришитый к нему белыми нитками, труханул, не прилетел… Саша на костылях (последствие боевого ранения) вынужден был покинуть Черногорию, буквально бросив гостиницу, которую он построил: на что-то надо было содержать созданные им картинную галерею, музей якорей и главное: храм и кладбище русских изгнанников, на котором он приготовил себе могилу. Живет в Калининграде, в квартире отца, бывшего морского офицера, пишет иконы…

– По поводу русских воинских кладбищ времен Гражданской войны за границей, разбросанных по всему миру. По разным оценкам страшный Русский исход составлял около 4 миллионов человек. В интернете я наткнулся на книгу белорусского писателя Вячеслава Бондаренко «Русский некрополь на Шипке» – о русском воинском кладбище в Болгарии под легендарным перевалом Шипка. Офицеры Русской императорской армии: прапорщики, поручики воевали на легендарной Шипке в Русско-турецкую освободительную войну против османского ига в 1877 году и уже полковниками и генералами, спасаясь от неминуемой смерти, в Гражданскую войну вернулись сюда, чтобы лечь на кладбище у её подножья, болгары приняли их как родных. Однако в 80‒90-е годы прошлого века Болгария пережила ещё большее социально-политическое и нравственное потрясение, чем Россия, и русское кладбище было забыто. Читаю: «Потребовались годы для того, чтобы отношение к заброшенным русским погостам за рубежом изменилось. Первым вслух заговорил о Русском кладбище на Шипке как о безвозвратно уходящей культурной ценности писатель Михаил Чванов, ныне возглавляющий Мемориальный дом-музей С. Т. Аксакова и Аксаковский фонд. Он был первым, кто начал своими силами приводить кладбище в порядок, и первым, кто посвятил Русскому некрополю на Шипке прочувствованные строки в своей книге “Время концов и начал”. Русская женщина, заброшенная в Болгарию новым Русским исходом в криминальную революцию 90-х годов, вынужденная бежать из Киргизии после русского погрома и приютившая здесь, в Болгарии, десятки подобных женщин из разных республик бывшего СССР, передала ему уникальные реликвии – раздаточные листы пожертвований нищенствующим последним офицерам Русской императорской армии и их семьям со всего света, кроме России. М. А. Чванов определил их в Мемориальный дом музей С. Т. Аксакова в Уфе, сын которого, Иван Сергеевич Аксаков, великий славянин, в котором текла двойная тюркская кровь, подвинул русское правительство на освобождение болгар от османского ига».

– Со временем был создан комитет по спасению кладбища. Его возглавили болгарка Гина Хаджиева и русский полковник-пограничник, этнический немец Иван Мучлер. Дина Хаджиева дважды приезжала на Международный Аксаковский праздник. Кладбищу присвоен официальный статус Мемориального кладбища…

– Чем ещё гордитесь?

– В конце 90-х, в самый разгар войны в Югославии, ко мне в музей Аксакова в Уфе пришла женщина: «50 лет с лишним ищем могилу моего дяди, полковника Советской армии Крымова, который погиб в 1945 году в Чехословакии. Искала жена, в прошлом году умерла, искал ее сын, полковник Российской армии, у него были большие возможности: в архиве в Подольске, в других архивах, везде, бесполезно. И вот недавно нашлась фотография: его похороны, рядом могила майора Шмонина, уроженца Стерлитамака, родственники которого тоже не могут найти могилу. На обороте: около г. Сомбора, 25 апреля 1945 года. Нашла на карте Европы г. Сомбор, но не в Чехословакии, а в Югославии. Как так получилось? Я пошла в Башвоенкомат. Говорят: ничем не можем помочь, Югославия распалась на несколько государств, у нас нет с их военными ведомствами никакой связи, как, наверное, и в Москве. И тут офицер, занимающийся юношескими поисковыми отрядами, фамилию не запомнила: «Может, единственная возможность: сходите в Аксаковский фонд к писателю Чванову, у него в бывшей Югославии свои люди».

Я позвонил и написал «своим людям», переслал фотографию. Через месяц получил ответ: «Могилы полковника Крымова и майора Шмонина найдены, их прах перенесен в г. Сомбор на мемориальное воинское кладбище». А еще через месяц получил фотографию установленного обелиска, на котором выбиты их имена…

– В Болгарии встречались ли с Вангой? И что скажете по поводу её пророчеств о будущем России, которые на российских телеканалах озвучиваются чуть ли не каждую неделю?

– Нет, не встречался. Мне предлагали, но я отказался. Почему-то мне не хотелось знать свое будущее. Я и так его хорошо знал, что рано или поздно умру. Что касается ее предсказаний о светлом будущем России, я встречался со многими людьми, хорошо знавшими Вангу, один из них даже написал о ней книгу: в ее предсказаниях Россия даже не упоминалась.

– На русском кладбище под Шипкой похоронен, кажется, кто-то из Ваших родных?

– Мне было, наверное, лет одиннадцать. С дедом по матери, Филиппом Григорьевичем Летаниным, шли по увалам, названным русскими переселенцами Ягодными горами, над поселком Остроумовка в Салаватском районе, названном по имени Марии Васильевны Остроумовой, матери академика Курчатова. В окрестностях поселка в Гражданскую войну шли самые жестокие бои, решавшие судьбу Восточного фронта. По своей значимости они войдут даже в «Краткую историю Гражданской войны». Ленин говорил по поводу их, цитирую неточно: что «если мы не возьмем Урал, революция обречена». На одном из увалов лежал большой известняковый камень: «Ты знаешь про красных, а вот здесь лежат белые. Они не меньше, а может, даже больше красных любили Россию. Запомни это место, когда-нибудь вспомнят о них. Должны вспомнить. А пока молчи, могут быть большие неприятности». Умер поселок в результате многочисленных жестоких большевистских экспериментов, умер дед. Приехав однажды уже студентом навестить место, где я провел детство, я не обнаружил камня и не определил даже приблизительного места тайной могилы. Видимо, увезли под фундамент мужики из соседней деревни Мусатово, как они растащили каменную ограду кладбища, и оно тоже было вытоптано скотом. И, видимо, чувствуя вину перед дедом и перед похороненными здесь когда-то русскими и нерусскими, но любящими Россию людьми, я искал русские и нерусские могилы страшного Русского исхода в Болгарии, Сербии, Чехии, Польше, Италии, Греции… Во Франции под Парижем на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа я найду могилу бывшей владелицы санатория в Шафраново полуфранцуженки Ирен де Юрша, в девичестве де Гас-Переяславльцевой, оставившей после себя мемуары «Моя былая Россия», потрясающие своей любовью к России. Ее брат, гражданин Франции, взяв псевдоним Дмитрий Донской, в 16 лет уйдет добровольцем в Белую армию. Он был участником знаменитого Ледового похода, на его руках умрет генерал Корнилов, и он сам погибнет под Киевом, не вернувшись из разведки. В Версале я позвоню дочери генерала Деникина Марине Антоновне, как потом оказалось, за несколько месяцев до ее смерти. Она скажет: «Вы, видимо, не читали моей книги “Мой отец – генерал Деникин”. В ней я называю Дмитрия де Гаса (Дмитрия Донского) одним из доблестнейших рыцарей Белой армии». В глубине Франции под городом Анже я найду ее племянника, месье Андре Саразэна де Гаса, профессора католического университета, в котором не было ни капли русской крови, который никогда не был в России, не знал русского языка, но беззаветно любил Россию. Я пригласил его на Международный Аксаковский праздник, он печально покачал головой, тогда я еще не знал, что он безнадежно болен раком. Он даст мне конверт с тысячью евро на восстановление церкви в Шафраново (зарплата профессора во Франции не больше российской): «Она мечтала о времени, когда Россия освободится от большевиков и начнется восстановление храма». Мы добавим недостающую сумму из Аксаковского фонда и в Каменске-Уральском у знаменитого колокольного мастера Николая Пяткова отольем колокол-благовест, на котором будут отбиты слова: «В память о семье де Гас, жившей в Шафранове с 1910 по 1917 год и беззаветно любившей Россию». Мы запишем его звон на диск, преподаватель французского лицея при посольстве Франции в России Жан-Стефан Бетон отвезет его вместе с фотографиями начинающего восстанавливаться храма месье Андре Саразэну де Гасу, и он успеет услышать звон своего фамильного колокола. Что касается кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, самого святого для меня места в Париже, пришло время, когда закончился срок оплаты земли под ним и встал вопрос о его сносе. Владимир Владимирович Путин, будучи тогда премьер-министром, дал указание перечислить в муниципалитет города Сент-Женевьев-де-Буа необходимую сумму.

К сожалению, мне не удалось найти во Франции могилу родственника Аксаковых, русского философа, литературоведа, публициста, потомка Ливонского рыцаря Георгия Андреевича Мейера. Когда ныне говорят о великих достижениях в эпоху Николая Второго во всех областях народного хозяйства, в том числе народного образования, в частности о невиданном расширении сети университетов, скромно умалчивают (или не знают), что университеты в предреволюционное время были одним из главных рассадников революционной заразы, как, впрочем, некоторые и сейчас – либеральной заразы. Так вот Георгий Мейер, поступив на филологический факультет Московского университета, через год бросает его: «Я не могу находиться в этом болоте революционной заразы», едет в Оптину пустынь, берет благословение у кого-то из старцев, поступает в военное училище и с началом Великой войны уходит на фронт, получает несколько боевых орденов, отказывается присягать Временному правительству, одним из первых поступает в Добровольческую армию (его брат, Андрей Андреевич, крестник Ольги Аксаковой – внучки С. Т. Аксакова, которой писатель посвятил «Детские годы Багрова-внука», поступает добровольцем в армию Колчака), одним из последних уходит из Крыма с армией Врангеля в Константинополь. Затем лагерь в Галлиполи, Болгария, в Париже работает таксистом (самая частая профессия русских офицеров), читает лекции по русской литературе, становится известнейшим исследователем творчества Достоевского за рубежом. Он не будет знать, что в Гражданскую войну у него родится сын, который будет жить в Уфе, станет известным инженером-нефтяником, а потом оперным певцом…

В 2005 году знаменитый Парижский книжный салон был посвящен 50-летию Победы в Великой Отечественной войне. По этому случаю в Париж была направлена российская писательская делегация из сорока человек, преимущественно из граждан Израиля, Нью-Йорка, даже Даниила Гранина не включили – он для них оказался чужой. Известный писатель и издатель Петр Федорович Алешкин написал возмущенное письмо президенту, премьер-министру, в Совет Федерации, в Думу, еще куда-то, но ответа не получил. Тогда он, будучи немного навеселе, написал президенту Франции Жаку Шираку. Тот неожиданно пригласил делегацию русских писателей из десяти человек, правда, в отличие от первой, за свой счет. На открытие салона прилетел Путин, представители официальной делегации лебезили перед ним, обнимались, фотографировались, купали его в улыбках. Нас на церемонию не пустили по причине безопасности. Путин улетел, на всевозможных конференциях, круглых столах представители официальной делегации принялись поливать Путина грязью. Я не выдержал и на большой пресс-конференции выложил все, что о них думал: «Совесть у вас, сволочей, есть? Вы можете к Путину относиться как угодно, но ведь все вы прилетели на его деньги!» Когда меня попросили представиться, я сказал, что, кроме всего прочего, я представляю журнал «Наш современник», самый русский и самый ненавидимый либералами, не финансируемый государством, в отличие от либеральных, общественно-политический журнал. Встретившийся в коридоре после пресс-конференции Н. А. Струве сделал вид, что не знаком со мной, я не обиделся: ему жить в этом болоте.

На другой день сижу на березовом чурбаке ‒ вся выставка оформлена под березовый лес ‒ дежурным на нашей выставке. Вдали на одной из растяжек большой портрет, из-за своего зрения не могу разобрать чей. Надо как-то до него дойти…

– Извините, перебью, вот Вы говорите о суммарном зрении 0.4, но я знаю Вас как лихого автомобилиста…

– Давай оставим этот вопрос без ответа. Пятьдесят с лишним лет без аварии за рулем, в том числе по горным дорогам Югославии, правда, в меня въезжали, но не я. В прошлом году покраснение век, что-то вроде конъюнктивита. В свое время диагностировали необратимое отслоение сетчатки, но чудесным образом оно само собой остановилось. Медсестра, как положено, с указкой проверила мое зрение: суммарно 0.4, на бумажке записала, отдала врачу. Врач, заглянув в мою карту-гроссбух, удивилась: «Странно, как у вас так быстро упало зрение. Пять лет назад, когда вы последний раз были у врача по поводу замены водительских прав, у вас было стопроцентное зрение на оба глаза». ‒ «Сам удивляюсь…» – сказал я, чуть сдерживая смех. Не мог же я сказать, что коронавирус высушил мои мозги, и я забыл вызубренную в свое время в течение нескольких месяцев таблицу…

Ну, так вот: сижу я на своем березовом чурбаке, выбрав момент, добираюсь до заинтересовавшего меня портрета. К моему потрясению, это оказался портрет выдающегося русского полярного исследователя Валериана Ивановича Альбанова, сведения о судьбе которого я десятки лет собирал по крупицам. Французское национальное географическое издательство вышло на салон с единственной прекрасно оформленной книгой – дневником Альбанова, у нас в России не издано ничего подобного, издательство «Молодая гвардия» отказалось публиковать книгу о нем в серии «Жизнь замечательных людей» как о личности малозначительной. Выпросить книгу не удалось, потому, выбрав момент, грешен, пришлось книгу скоммуниздить (какое замечательное словообразование родилось в эпоху развитого социализма, так кратко и глубоко объясняющее его суть!). Теперь книга в экспозиции музея полярников имени Альбанова в Уфе… Ну, так вот, сижу я на своем березовом чурбаке, по мнению устроителей Салона, олицетворяющем Россию. Мимо снуют люди. Время от времени прикрепляют скотчем на «березах» какие-то объявления: о переносе времени или места круглых столов, другие… Ко мне подошел плюгавый молодой французик, поздоровался со слащавой улыбкой и повесил надо мной какой-то плакат-объявление. И вот я заметил, что около меня стали останавливаться посетители выставки чаще, чем около соседей, фотографироваться на фоне меня, снимать видео. Прошла мимо симпатичная девушка, прошла обратно, еще раз, наконец, решилась подойти. «Вы действительно русский фашист?» – спросила по-русски. «А почему вы так решили?» – я несколько растерялся. «А на плакате над вами так написано… Вы не огорчайтесь, – заторопилась она меня успокоить. Для меня это не ругательное слово, я учусь в Сорбонне, изучаю русскую литературу и философию, вхожу в молодежную группу партии Марин Ле Пен. Надо различать фашизм и нацизм, это два разных понятия. Последнее время это специально путают… Может, чем могу быть вам полезной? Показать Париж? У меня у входа друг с машиной». ‒ «Если вы изучаете русскую литературу и философию, должны знать имя русского философа и исследователя Достоевского Георгия Андреевича Мейера. Он умер во Франции, в изгнании. Я хотел бы найти его могилу. Но это далеко от Парижа. Город Дьепп на берегу пролива Ла-Манш».

…Утром мы поехали в Дьепп, но по дороге попали в большую пробку, а кладбищ в Дьеппе оказалось несколько, было воскресенье, и конторы оказались на замке. А на другой день я уже улетал. Молодые люди заверили меня, что обязательно найдут могилу и от моего имени возложат на нее цветы. Не могу себе простить, что потерял их визитку.

– В Вашем кабинете в музее Аксакова висит Ваша фотография с Мариной Влади в подмосковном лесу. В Париже Вы, конечно, навестили её?

– Нет, хотя у меня был ее телефон. Напроситься в гости только затем, чтобы потом говорить, что был в Париже в гостях у Марины Влади? Русская женщина, которая коня на скаку остановит… Да и насчет горящей избы: помню телесюжет, горит гостиница в Петербурге. Всеобщая паника, а она стоит на подоконнике двенадцатого этажа и спокойно помахивает белым платочком. Ее отец Владимир Поляков-Байдаров в годы Первой мировой войны – военный летчик во французской армии, позже солист Парижской оперы, а дед по матери – русский генерал, вынужденный покинуть Россию в 1919 году. Мы с ней познакомились уже после смерти Высоцкого. Ни один телеканал, ни одна газета тогда не сообщили о его смерти, только газета «Советская Россия» на четвертой полосе в уголке мелким шрифтом: «В Москве умер известный актер тетра на Таганке Владимир Высоцкий». Марина искала издание, которое бы опубликовало статью, кажется, Юрия Карякина, о Высоцком как о поэте. Кто-то ей назвал журнал «Литературное обозрение», главным редактором которого был лояльно относящийся к Высоцкому поэт Леонард Лавлинский, что еще было важно, бывший инструктор ЦК КПСС, где у него остались связи. Он в это время жил в соседней со мной комнате в Доме творчества писателей в Малеевке, в Подмосковье. Прямо к нему она обратиться не решилась, да и можно было его подставить. Потому была разыграна история, что она приезжает ко мне в гости как к старому другу, за рулем актер Всеволод Абдулов, а я на дружеское чаепитие приглашаю Лавлинского. Вопрос был решен, на прощанье я подарил ей баночку башкирского меда, забрался на огромную ель, наломал веток с шишками, и, как потом мне говорили, на следующий день, 8 марта, она улетела с ними в Париж. Однажды она неожиданно позвонила мне в Уфу из Парижа: не собираюсь ли я на следующей неделе в Москву, тогда не захватил бы я с собой башкирского меду на годовщину смерти Высоцкого? В разговоре она, простодушно так, рассказывая о своих планах на поездку в Москву, о проблеме с изданием книги Высоцкого, что, в крайнем случае, придется проситься на прием к Брежневу, назвала дорогого Леонида Ильича старым мудаком. У меня спина покрылась холодным потом, разговор, конечно, прослушивали, я пытался ее остановить… Слава Богу, обошлось, правда, через несколько лет, когда я первый раз в жизни собрался за рубеж, и не просто за рубеж, а в Париж, комиссия при райкоме партии из старых большевиков-маразматиков поездку зарубила. Я «засыпался» на первом вопросе: «Как это вы даже не удосужились узнать, как зовут председателя Коммунистической партии Франции?!» И по тому, как все они злобно смотрели на меня, я понял, что это была установка сверху. Может, думали, что я решил убежать в Париж к Марине Влади? Впрочем, зарубались и все другие мои попытки поехать за рубеж, даже в так называемые социалистические страны, хотя никаким диссидентом я не был. Правда, в коммунистическую партию меня не удалось затащить, как ни пытались, когда была дана мизерная квота для вступления в нее рабоче-крестьянской интеллигенции, а беспартийным меня не могли назначить даже заведующим сельхозотделом комсомольско-молодежной газеты. Горжусь, что у нас в роду, как по отцу, так и по матери, никто не состоял в компартии, на каком-то генетическом уровне понимали ее сатанинскую сущность, потом никто не «выбился в люди», как, впрочем, и я.

Вопросы задавал Анатолий Чечуха

(Окончание следует)