Всеволод Глуховцев. Имя времени

ФОТОГРАФ

Когда-то философия открыла для себя дважды странный вопрос: меняется мир или нет?

Нормальному человеку такое и в голову не придёт – во-первых; а во-вторых, однажды задумавшись, умники впали в раздумье на века. И до сих пор всё думают и всё не знают: меняется, чёрт возьми, этот мир или нет?!..

Я тоже, видимо, философ, потому что бреду по той же дороге и не знаю. Да тут и философии-то никакой не надо – видеть, как идёт снег, а потом он тает, как дуют ветры, текут облака, со скрипом обращается Земля… Но вот какая штука: запах давних вёсен… даже, нет, ещё не вёсен, лишь предвестий, оттепелей в феврале, сырого снега, льдинок-искорок под солнцем на ветвях – этот тончайший, улетающий меж двух мгновений запах – и сегодня точно такой же, как много лет назад. Я это знаю, и никто никогда не докажет мне, что это не так.

Так было и за сотни вёрст от дома. В армии хотя бы. Я служил лейтенантом после института: районный городишко, тыловая часть – тридцать солдат, примерно столько же гражданских, десять офицеров и прапорщиков. Штатного замполита не было, и когда прибыл лопух-двухгодичник, на армейском языке – «пиджак», всю политико-воспитательную работу (за которую, понятно, не платили) мигом взвалили на него. То есть на меня.

Больше половины наших бойцов были уроженцы Кавказа и Средней Азии, реакция их на мои воспитательные действия очень быстро свелась к тому, что они, мол, по-русски не понимают или понимают совсем плохо. Когда же я сдуру сказал об этом заезжему капитану из политотдела дивизии, то мне было авторитетно разъяснено: в данном случае надлежит организовать курсы русского языка, вести которые в свободное от службы время, разумеется, должен буду я, и, разумеется, опять-таки бесплатно. После этого разъяснения я поумнел, больше никому не докучал, а наверх стал отсылать бодрые отчёты о выдуманных собраниях, беседах и политинформациях.

Шли дни, месяцы. Встретили Новый год – високосный, а стало быть, олимпийский, потом незаметно подкатило 23 февраля, отгуляли и его. А в полдень следующего дня я увидел, как на солнце, которое ещё не греет, слезятся сосульки под крышей солдатской столовой.

Я вдохнул поглубже – и этим вдохом подтянул к себе дальние страны, где никогда не был, но где водятся любовь и счастье… ну, должны водиться, потому что где же ещё быть любви и счастью, если не за тридевять земель, за снежными лесами, за полями, за холмами, ледяными реками, концом материка, началом океана, островами, ходом Солнца над Землёй, тропами диких зверей, голосами птиц, следами незнакомцев… и… и…

И вдох кончился. Я выдохнул. Морозец схватил за уши. Я потёр их перчаткой и пошёл в штаб.

Только сел за стол, достал бумаги, как крепкие шаги к моей двери – начальство, сразу ясно. Дверь распахнулась – майор, замкомандира.

– Лейтенант! – громыхнул с порога без ненужных «здравствуй». – Кто у нас главный по морально-политической? Ты?

– Вроде я, товарищ майор.

– Вроде – в огороде! Эти твои чебуреки, мать их, в увольнение ходят?

– Конечно.

Когда надо было просить увольнительную, сыны южных широт сразу и говорить, и понимать по-русски могли всё.

– Конечно! Вот они и ходят. Фотографируются! Потом к себе в аул шлют вот такое. Глянь!

Он кинул на стол фото: навытяжку, в парадной форме, при фуражках, мундирах, значках – таращили глаза два смуглых чернобровых парня. Тот, что слева, в правой руке держал плюшевого зайца ростом с полчеловека; тот, что справа, в левой – таких же размеров бегемота.

– Видал? Защитники Отечества! Кружок мягкой игрушки, мать его! Ладно я нашёл, а если б какой проверяющий увидел? Над нами бы весь округ ржал! Кто там фотограф, не знаешь?

– Понятия не имею, товарищ майор.

– А ты имей! Он что, придурок? Фотосессии там устраивает? Портфолио? Творческая личность, что ли?

Я пожал плечами. Майор матюкнулся просто так и велел:

– Поди туда, скажи ему, чтобы дурака не валял. Пусть снимает по уставу… ну, то есть, как положено! А то сам приду, все эти окуляры ихние так ему вставлю, что очко треснет. Так и скажи! Давай!

Объяснять майору Советской Армии, что штатские нам не подчиняются, – пустое дело. К тому же куда лучше идти вдогонку за весной, чем киснуть в штабе. Пять секунд на сборы: шапка, шарф, шинель – и я был таков.

Фотография в городке одна, в Доме быта. Путь туда не близок. Я шёл не спеша. Весну ведь не догнать, беги не беги… Придёт сама, там и посмотрим. По лицам встречных мне казалось, что и они думают так же. Лица у них были загадочные.

Дом быта – длинный двухэтажный барак, плохо крашенный охрой. Я побродил вокруг – ага, вот оно, фото, на втором этаже. Поднялся по скрипучей лестнице к косой двери, обитой войлоком, рванул её, шагнул через порог.

Комната разделена тёмной ширмой. Из-за неё бил очень яркий свет, глухо звучал голос. «Снимает», – понял я и огляделся.

Стул, стол. Стенд «ФОТО НА ДОКУМЕНТЫ» на стене. Я взглянул туда.

В самом центре стенда, раздвинув по углам всякую мелочь – три на четыре, пять на шесть с уголками и без уголков, – царил эмалевый овал с двумя боковыми дырками под шурупы – портрет на могилу. Морщинистый старик в пиджаке, в белой рубашке, наглухо застёгнутой на шее, как носят простые люди, не знающие галстуков. Старик смотрел на меня спокойно, мудро, с пониманием.

Я застыл. Снял шапку, надел. Спине под шинелью стало холодно. Слух обострился, я услышал, как глухой голос за ширмой говорил:

– Не напрягайтесь. Взгляд вот сюда. Представьте, что к нам сюда слетел ангел. Он смотрит прямо вам в глаза. И вы смотрите. Представьте это. Как бы вы смотрели на него?..

Я вышел, спустился бесшумно, ни разу не скрипнув. На улице выбрал сугроб почище, черпнул горстью снег, сунул в рот, разжевал. Когда он стал противной пресной водой, выплюнул. Остатком снега растёр лицо.

И по сей день, через многие годы, я не знаю, кто он был, этот фотограф, что ему нужно было от жизни. Вообще, чем дольше я живу, тем больше и больше не знаю всего. Мне от этого не грустно. Я просто живу на белом свете, живу себе и всё. А уж потом можно будет и помереть.

ИМЯ ВРЕМЕНИ

Вот, говорят, весна. Что в ней такого? В ранней, со снегами, с людьми, которым на солнце жарко в шубах… А вот что: разница меж небом и землёй. Небо взлетело ввысь, туда же тянутся деревья и дома – а ногам нашим каково в слякоти да в холодных лужах! Полмира вверх, полмира вниз – душа на разрыв – вы и озираетесь с тоской, и останавливаетесь, смотрите в бездонность синевы, не понимая, что же так растягивает вас.

Но я-то знаю. И меня весна тянет за тридевять небес. Я не противлюсь, знаю, что она может поддеть похлеще. Вот рассказ об этом.

Я ехал в таком глупом автобусе, где одна дверь. Платишь водителю, сам открываешь и выходишь. Я и заплатил, и стал выходить. И левым боком дублёнки зацепился за какую-то хреновину – шуруп ли саморез, обломок ли ручки…

Краткий треск.

– Ах ты… – я не договорил.

Дверь хлопнула, водила поскорей дал по газам, автобус рванул, выплеснул грязь талой воды на тротуар. А я остался с рваным боком посреди шумной улицы. Рядом рынок: народ спешит, толпится, голоса, смех. Бабульки выстроились в ряд – бизнес, торгуют всяким вздором. За спиной радостно звенел трамвай.

Я попытался увидеть прореху – не вышло. Снял перчатки, стал нащупывать пальцами. Нащупал. Очень неприятно. Дублёнка почти новая.

Пришлось загрустить. Я вздохнул, поднял взгляд. Увидел дом, окна первого этажа, балконы второго, ледяные бороды на них…

И память сработала как из пушки.

Я вспомнил, что:

– в доме за углом есть швейное ателье;

– однажды я случайно познакомился с девчонкой из него;

– её звали, кажется, Света…

И это было двадцать лет назад. Только осенью. Мы – трое однокурсников – лихо так подзажгли в одном третьесортном кабачке. Там эту Свету я и подцепил.

Теперь не вспомнить, как это случилось. Почему мы с ней вдвоём очутились на улице, куда делись мои друзья?.. Я не помню её лица! Помню сырую темень с прелой гнильцой палых листьев, редкие фонари, их отражения в лужах и мокрых мостовых. Шли, смеялись. Были порядком подшофе – по крайней мере, я. Левой рукой я обнимал девушку за плечи, правая позволяла себе лишнее, и Света, смеясь, отталкивала её… Но то была, конечно, форма поощрения. Мы зашли в попутный двор покурить, присели на скамейку и там уж целовались и тискались от души. Покурили, впрочем, тоже.

Потом опять шли по ночному городу. На одном из перекрёстков она остановилась.

– Ну, мне туда, – и показала рукой вглубь квартала.

– Так давай провожу?..

Но она отказалась. Я не стал приставать, хотя спросил:

– Может, телефон свой дашь?

Она сказала, что телефона у неё нет. Но если что…

– Я тут недалеко работаю, в ателье. Знаешь? – и сказала где. Я знал, кивнул.

На том расстались. Я побрёл домой. Ночь была совсем тёплая, дул южный ветер, сеял мелким дождём. Я шагал не спеша, улыбался и отчего-то чувствовал себя грустным и умудрённым – даром что мне было девятнадцать лет.

Почему так и не зашёл? Да по многим причинам. Некогда, дела, учёба… Тут же и романчик у меня один случился. Какое-то время я ещё вспоминал про Свету, когда пробегал поблизости, вроде бы даже и зайти хотел. Но – день за днём, за осенью – зима, снега, метели, оттепели…

А потом и годы. Тот осенний вечер, дождь, свет фонарей и девушка Светлана забылись навсегда.

Но вот – не навсегда.

Чего проще – пойти, но я не шёл. Я представлял, как вхожу в ателье, прошу заделать дырку, приглядываюсь незаметно к лицам женщин. И в одной растолстевшей тётке узнаю её, теперь уже Светлану какую-нибудь там Петровну… Или Михайловну. А она меня – нет.

Какая чушь! Ну как я могу её узнать – я и тогда её не знал. Я видел её час в полутьме. Двадцать лет! За эти годы изменился целый мир. Я сам-то – как помотало меня по белу свету! Лети, лети, лепесток, через запад на восток… Аж в Африке был. Стоял на океанском берегу, глазел. Весёлые негры хихикали рядом, кривлялись, лопотали по-португальски… Что было, то ушло. Что станет – уйдёт тоже. Я давно бросил курить. А тот романчик, кстати, кончился ничем.

Но ведь мотало, да вернуло – тоже правда. Вот я стою здесь. Почему б не быть тому, что один уголок Земли не зацепили годы, прошли стороной? И почему б не стать таким уголком швейной мастерской?.. Вот: в тесных комнатках несколько женщин чертят мелками, кроят, шьют. Они знают друг друга, кажется, всегда. За окнами идёт, спешит куда-то жизнь. Женщины переглядываются, улыбаются. Они знают, где время, а где – вечность.

Я уже шёл туда, почти бежал. Надо войти, увидеть!.. Что увидеть – я не думал. Войду, увижу – и всё сложится, как картинка в волшебном фонаре. Совпадут линии, углы и глубина. Забытое ведь не забыто, это мы уходим от него. Загадка для взрослых! Ключ с этой стороны – поверни и…

Я долго смотрел, как вокруг двери мельтешат цветные огоньки. Надпись над дверью: «Зал игральных автоматов». Тёмные стёкла. Долго смотрел, да.

Потом всё-таки зашёл. В полумраке стлался дым, орала музыка. Всё суетилось и мелькало.

Щуплый юркий малый подскочил ко мне:

– Желаете сыграть?

– Да… – пробормотал я, но спохватился. – То есть, нет. Скажите, вроде бы здесь раньше ателье было?

– Ателье? – он не удивился. – Может быть. Я второй месяц тут работаю.

До меня трудно как-то стало доходить сказанное. Я всё слышал, что сказал щуплый, все слова совершенно ясно, но почему-то не мог понять смысл фразы. Какой месяц? Зачем?..

– Зачем?.. – спросил я вслух.

Вот тут он удивился.

– Что зачем?

И я очнулся.

– Что?.. Ах да. Нет, извините, это я так… Да. Ну и как?

Щуплый напрягся.

– Что – как? – спросил он с подозрением.

– Работа.

– Работа? Нормально. А чего вы спрашиваете?

Я улыбнулся.

– Больше не буду, – и подмигнул ему. – Счастливо! Успехов в труде. Ну и в личной жизни, конечно.

Вот и вся история.

Кто скажет, что это пустяк, – тот ни черта не смыслит в жизни. Когда-то он наткнётся на своё мгновенье, и слова «Боже мой!..» вдруг станут плотью, взглядом, вздохом, поворотом с улицы во двор, рябиной под окном. Все твои годы – что ушло давно, недавно, что будет ещё, и что не сбудется – это как повесть без последней строчки, как сентябрь, как тополя над крышами окраины. Но что-то с нашим взором, что-то с ним! то ли слеза у глаз, то ли дымка вдали… то ли нет настоящих имён в этом мире, всё подмены да подделки. А может, и весь наш мир поддельный. Может быть. И что тогда нам делать, я не знаю.

НОЧЬ

Ночь – совсем странное время. Может, даже и не время. А если всё-таки и время, то другое. Мы ведь, в сущности, её не знаем, ночь.

То есть, конечно, надо говорить за себя. Я не знаю. Раньше вроде бы знал – ничего такого. Когда служил в армии, еженедельно заступал в наряд, дежурным по части: это значит, ночь не спать. Ну и не спал, ходил по территории, обходил посты, проверял часовых. И ничего. Время как время, только тёмное и умолкшее. Зашумит ветер, прогрохочет поезд вдалеке, и всё. Непроходимый северный лес вычерчивал горизонт изломанной линией мрака – темнее неба, и ни единого движения не было там, ни огонька. Ничего.

А теперь я не знаю ночь. Когда утром иду на работу, на площадке второго этажа я вижу цепь следов, пять смутных отпечатков. Первый шаг – из ниоткуда, шестой – в никуда. Следы бледно-грязные, хотя никакого дождя и в помине не было. Я выхожу на улицу: сухо. Прохладно и сухо. Вечером возвращаюсь – следов нет.

Ещё ночью бывает так: далёкий грохот, будто где-то рушится нечто. Прокатывается неведомо в какой стороне – далеко и везде. Прокатывается, замолкает. Потом повторяется – глуше и отдалённей. Потом ещё. Потом смолкает, и кажется, что всё. Но вдруг ещё, едва слышно – то ли да, то ли нет. И вот потом всё.

И ещё ночью было так. Я лежал, засыпая, – странное, ни сон ни явь, как облака. Окно открыто.

И с улицы донёсся слабый стук в железную дверь. И тоже слабый, детский голос:

– Откройте!.. Откройте!..

Голос оборвался. Молчание. Сна у меня – ни в одном глазу, сердце прыгнуло так, словно из-под меня выдернули пол.

И голос снова, точно эхо:

– Откройте!..

И опять стук.

И я вздрогнул и вновь проснулся – время сделало круг.

– Откройте!.. Откройте!..

Я вскочил, подбежал к открытому окну. В свете одинокого фонаря у нашего подъезда мерцала листва клёна. Никого. Двор чёрный, как яма. Небо чёрное.

Я стоял, ждал. Смотрел. Листья тихонько шумели. Проплыла и пропала в облаках луна. Ветер усилился, листья зашумели сильнее.

Я вернулся к кровати, лёг. Закрыл глаза. Голова немного кружилась, и непонятная какая-то светящаяся точка каруселила на левой окраине темноты.

Я устал. И опять раздался стук. И оборвался. Тишина. А потом странный звук: как будто полый пластмассовый предмет покатили по мостовой. И вот после того уж – всё.

Когда проснулся, я не сразу вспомнил. Стал умываться, бриться – вспомнил. И кое-как добрился, впопыхах оделся и кинулся во двор.

Никаких железных дверей в окрестных подъездах нет. В нашем – да, но я же видел ясно под светилом фонаря: никого.

Я походил по двору – уже просто так, ничего не искал. Утро стояло тихое, солнечное, небо ясное, совсем безгрешное. Хотелось смотреть и смотреть в него. Я и остановился, поднял голову и стал смотреть.

Что это было, чья бесприютная душа рвалась, просила милосердия?.. Не знаю. Я же говорю: я теперь не знаю ночь.

Наверное, что-то меняется в нашем мире. Это начало, дуновение тревоги из-за чужих земель. Видимо, надо ждать ещё.

Чего нам ждать? И этого не знаю я. Но вспомните мои слова, вспомните!.. Когда сойдётся мгла, и небо хлынет вниз, и выгнется дугою горизонт, и звёзды потекут со своих мест, и не станет ночей и дней, а одна осень, как вода в заброшенном пруду, и мы будем смотреть и видеть каждый своё – вспомните. Мы вспомним всё.

Из архива: март 2009 г.