№7.2023. Марсель Гафуров. С прошлым расстаюсь смеясь

Как у любого журналиста и писателя, у меня с годами накапливались записные книжки, в которых я делал торопливые записи и пометки с намерением вернуться потом к подхваченной на бегу мысли, любопытному факту, наблюдению. Далеко не все это было использовано в моей работе. Теперь, перелистывая потрепанные книжечки, я зачастую не могу вспомнить, зачем сделал ту или иную запись. Но кое-что высекает искры в памяти, поэтому мне захотелось расшифровать некоторые свои «иероглифы». Чтобы не захлебнуться в потоке беспорядочных воспоминаний, я установил для себя ограничительную рамку, решил останавливаться лишь на тех записях, за которыми стояли факты и наблюдения, вызвавшие у меня в свое время или вызывающие сейчас усмешку. Что из этого получилось – судите сами.

Запись: «Оригинальное сообщение о погоде».

Диктор московского радио, передавая сводку погоды по стране, сообщил:

– В Москве температуры нет.

Мне понравилась такая трактовка нулевой температуры.

Эта запись – о погоде – была сделана не так давно. Я, нарушив хронологический порядок, намеренно начал с нее, чтобы сразу заинтересовать читателя. Тема погоды – одна из самых захватывающих. Проснувшись утром, мы спешим выслушать сообщение синоптиков. В течение дня значительная часть наших разговоров так или иначе касается состояния атмосферы. Если при встрече со старым знакомым нам не о чем поговорить, мы говорим о погоде. На погоде держатся светские беседы. О погоде говорят все – от дворников до президентов. Американский, к примеру, президент, прилетев к нашему, прежде всего отмечает, что день выдался прекрасный и это символично, ибо наши межгосударственные отношения можно теперь назвать безоблачными. Наш президент отмечает в Америке то же самое.

Хорошо, когда погода хорошая. Но если слишком хорошая, могут случиться неприятности. В 2002 году небеса перестарались, в России уродилось чересчур много зерна. Где-то там в Африке люди голодают, а тут нате вам – некуда девать хлеб. У населения не хватит денег, чтобы весь этот хлеб раскупить. Заграница тоже вряд ли купит, она привыкла к тому, что мы у нее покупаем. Нет надежды даже на то, что излишки разворуют: все равно некому будет продать. Озабоченное правительство страны, решив выручить земледельцев, кинуло 6 миллиардов рублей на покупку окаянных излишков. На долю Башкортостана пришлось сколько-то миллионов. Наши специалисты усмехнулись: это что дробинки для медведя, проблема этим не решается. Беда да и только...

Как при подобных обстоятельствах поступают американцы? Очень просто. Уродилось у них, скажем, слишком много апельсинов – взяли и вывалили излишки в море. Не раздавать же апельсины бесплатно, нарушая законы рыночной экономики. Совсем недавно американские фермеры разрешили проблему с излишним кукурузным зерном. Выяснилось, что обогревать дома, сжигая кукурузу, выгодней, чем жечь традиционные виды топлива. Дешевле получается. Увидев по телевизору, как они ведрами подкидывают в огонь кукурузное зерно, я подумал: а что если у нас вместо дорогого каменного угля сжигать в топках электростанций пшеницу? Себестоимость электроэнергии, наверно, понизится.

Запись: «Вежливый Валентин».

В студенческие годы я постоянно отирался в редакции республиканской молодежной газеты «Ленинец». В ту пору действовал очень удобный для авторов порядок: вышел свежий номер газеты – иди в бухгалтерию, получи свои три рубля за какую-нибудь информашку. Без всяких там дней выдачи гонорара.

Рядом с редакцией, буквально за стеной (противопожарной) был расположен ресторан «Урал» с «забегаловкой» в прихожей. Сотрудники редакции и счастливые авторы, в карманах которых «кукарекали» упомянутые рубли, вечерком забегали туда, чтобы опрокинуть с устатку стопку-другую, а то и поболее. В связи с этим с ответственным секретарем редакции Валентином Пичугиным случился казус, получивший нежелательную огласку. При возвращении домой с работы с попутным посещением «забегаловки» встретилась ему на улице женщина, показавшаяся знакомой. Валентин на всякий случай сказал ей:

– Здрасьте!

– До чего же вежливым стал ты у меня, Валька!– воскликнула женщина. Это была его жена.

Запись: «Целина. Крик в ночи».

Летом 1954 года Женя Герасимова, заведовавшая в редакции отделом комсомольской жизни, сказала мне:

– Слушай, у тебя ведь каникулы, давай-ка я договорюсь с редактором, примем тебя на месяц в штат, есть такая возможность, съездишь на целину...

Мне чертовски повезло. Слово «целина» гремело и завораживало, как несколько позже – слово «космос». Я помчался на юго-восток республики, в Хайбуллинский район, единственно возможным тогда кружным путем: через Челябинск до станции Сара, оттуда на попутках до районного центра – села Акъяр и далее еще полсотни километров до поселка Целинного.

Поселок выглядел так: дощатый сарай, в котором разместилась дирекция новорожденного совхоза, два щитовых дома, еще не заселенных, и мечта романтиков – палатки, палатки... Возле одной из них под открытым небом грудой лежали товары, преимущественно телогрейки, кирзовые сапоги и консервы «Треска в томате» или «Печень трески», что-то в этом роде. Потенциальный покупатель мог в любое время взять из этой груды что ему нужно и, отыскав продавца, рассчитаться с ним.

Ко мне в качестве гида приставили юную секретаршу директора, имя ее не помню, к сожалению, не записал. Завершив дневные дела, мы погуляли вдвоем по залитой лунным светом степи. Не подумайте чего плохого, я проявил к девушке лишь чисто журналистский интерес, она вспоминала подробности коротенькой истории совхоза и порадовала меня прелестным эпизодом из этой истории.

Покорители целины начали прибывать в район в марте, их размещали в обжитых местах, а они рвались в степь, хотели скорее приняться за героическое дело. Но возникли обстоятельства, препятствовавшие их неподдельному энтузиазму. На Первомай ударил снежный буран. Вдобавок обнаружилось, что к месту работы доставлен всего один тракторный плуг. Есть трактора, а поднимать целину нечем. Из-за единственного плуга пошел спор между определившимися уже отделениями совхоза. Руководство решило: честь проложить первую борозду предоставить 1-му отделению, поскольку оно первое по нумерации. Ребята из 3-го отделения с этим не согласились, ночью на плечах утащили плуг (этакую махину!) на свою территорию и на рассвете первыми приступили к вспашке.

Я привез в Уфу статью о героизме целинников и цикл стихов о поселке Целинном. Эпизод с плугом вызвал у пишущей братии черную зависть. Рамиль Хакимов попросил у меня разрешения использовать этот эпизод в одном из его очерков (без ссылки на первоисточник), я, разумеется, в просьбе отказал.

В той командировке и сам я стал «героем» примечательного эпизода, о котором, опасаясь за свой авторитет, никому ни слова не сказал. После прогулки с моим прекрасным гидом я направился к палатке, где мне предстояло переночевать, как вдруг в другой – большой, шатровой – палатке раздался истошный вопль, душераздирающий женский крик. Кого-то режут, убивают? Следуя рыцарскому долгу мужчины, я кинулся спасать жертву преступника. У входа в палатку меня перехватила молодая женщина.

– Куда, дурак?!

– Там же... убивают!

– Никого тут не убивают, роды принимают. Иди, иди своей дорогой.

Здорово я оконфузился. И потом постеснялся спросить, кто и у кого родился. А ведь это было событие: в Целинном родился первый ребенок!

Двадцать лет спустя я снова побывал в Целинном. Поселок выглядел как обычное обжитое селение, выше крыш вымахали тополя. Хотелось мне повспоминать с давними моими героями о былом, повидаться с первенцем поселка. Но первоцелинники, как выяснилось, разъехались, вместо них приехали другие люди. О той роженице и ее сыне или дочери никто ничего сказать не смог.

Запись: «Башкир, комсомолец...»

В редакционном закутке, отгороженном фанерой, печатал свои снимки фотокорреспондент «Ленинца» Лутфулла Исхакович Якубов. Был он уже в годах, и фронтовая контузия сказывалась на здоровье, поэтому не всегда снимки у него получались удачные. Видя, что ответсекретарь, разглядывая снимок, морщится, Лутфулла Исхакович говорил:

– Башкир, комсомолец, чего еще надо!

Вспомнив этот «неотразимый» аргумент, я усмехаюсь и тут же гашу усмешку. Нехорошо смеяться над стариком, да еще каким!

Лутфулла Исхакович воевал в составе Башкирской кавалерийской дивизии, 76 воинов которой стали Героями Советского Союза. Ни в одной другой дивизии Советской Армии не было столько Героев. Молодежь, разглядывающая сейчас в книгах или в музеях снимки, на которых запечатлены бойцы и командиры овеянного славой соединения, обязана этой возможностью фронтовому фотокорреспонденту Якубову.

Молодые сотрудники «Ленинца», случалось, передразнивали его. Получая назад забракованный редактурой материал, повторяли сакраментальную фразу: «Башкир, комсомолец, чего еще надо!» Молодость подчас жестока.

Запись: «В. Крупин. Легенда».

Я служил в армии, когда в «Ленинце» произошел переворот. Делегаты областной комсомольской конференции, разгневанные плачевным состоянием своей газеты (скучная, тираж всего около 3 тысяч экземпляров), свергли с поста ее первого послевоенного редактора. (Плюньте в лицо тому, кто скажет, что наше поколение не имело представления о демократии).

Новым редактором газеты стал Ремель Дашкин, недавний выпускник ЦКШ – Центральной комсомольской школы (не путать с ЦПШ – церковно-приходской школой!). Заместителем к нему напросился Володя Крупин, работавший в партийно-правительственной «Советской Башкирии». Оттуда же перебежал в «молодежку» Рамиль Хакимов и из гадкого утенка превратился в белого лебедя публицистики.

Для Володи Крупина, москвича, окончившего МГУ, были открыты двери редакций центральных изданий (почему – поймете чуть позже), но он приехал в Уфу по причине влюбленности в Веру Ткаченко, распределенную на работу в «Советскую Башкирию» и ставшую впоследствии видной очеркисткой главной газеты страны – «Правды». Они поженились, потом разошлись: не сложилась семья, но это к слову, главное не в этом.

Ремель с Володей потащили газету двойной тягой, и она круто пошла в гору. Ремель показал себя блестящим редактором. Володя тоже сыграл в истории газеты выдающуюся роль. Он ничего, кроме зубной боли, не боялся, запросто захаживал домой к первому секретарю обкома КПСС С. Д. Игнатьеву. Игнатьев, бывший секретарь ЦК КПСС и министр госбезопасности СССР, за какие-то провинности сосланный Хрущевым в Башкирию, был близок с отцом Володи – управляющим делами ЦК, ну и семьи их, видать, дружили.

За чаепитием у Семена Денисовича Володя поделился мечтой выпускать «Ленинец» большим форматом. Право на большеформатные (формата «Правды») молодежные газеты имели тогда лишь союзные республики и Москва. Всем остальным, как шутили журналисты, было отпущено «пол-правды». Изменить это положение без специального решения ЦК представлялось невозможным. Но Семен Денисович, и в опале оставшийся крупномасштабной фигурой, сказал просто, будто еще одну чашку чаю предложил:

– Выпускайте, я Сайранову подскажу...

Сайранов Хайдар Сайранович – тогдашний секретарь обкома по идеологии.

И стал «Ленинец» большеформатной газетой, после чего популярность «молодежки» продолжала расти еще стремительней.

Когда в ЦК КПСС схватились, – кто разрешил?! – Игнатьев работал уже в другой республике. За самовольство наказали Сайранова, вкатили выговор (вот он – повод для усмешки). Газету не тронули, она, набрав около 100 тысяч подписчиков, стала прибыльной, прибыль шла в казну партии.

Я пересказал здесь легенду. Услышал ее, отслужив свой срок (три года) в армии и став штатным сотрудником «Ленинца». Володя Крупин, будучи уже собкором журнала «Огонек» по Средней Азии, как-то заехал в Уфу, переночевал у меня. Я спросил у него, соответствует ли легенда действительности.

– В общих чертах – да,– ответил мой гость.

Запись: «Акулы в водах Чермасана». Вместе с Дашкиным ЦКШ окончил Георгий, Гоша Кудряшов. Они появились в «Ленинце» одновременно и освежили скучноватую атмосферу редакции дерзостью, задором и юмором. Это были веселые ребята, шутники и выдумщики. Вышучивали, например, девиз издателя американской желтой прессы Херста, звучавший в их устах примерно так: «Мне не интересно читать о том, что человека укусила собака, дайте мне информацию о том, что человек укусил собаку». Вышучивать-то вышучивали, но в душе, сдается мне, оба одобряли этот девиз.

Помню, принялись они как-то будто бы пародировать материалы херстовской прессы.

– В водах Чермасана появилась тихоокеанская акула!– воскликнул Ремель.

Для тех, кто не знает: Чермасан – речка в Башкортостане.

– Сто тихоокеанских акул!– уточнил Гоша.

– В водах Чермасана появилось сто тысяч тихоокеанских акул! – пошел напропалую Ремель.

– Дети в ужасе!– подхватил Гоша.

– Паника охватывает большие пространства. Кюветы переполнены трупами...

– В интервью нашей газете одна бабушка сказала: «Это не простые акулы. Это – акулы империализма...»

Они мололи чепуху и сами хохотали. Смеялись и окружающие. Всем стало весело. А когда на душе весело, легче дышится и лучше пишется.

Запись: «Псевдонимы».

Если возникала необходимость опубликовать одновременно два материала одного и того же автора, под одним из этих материалов ставилась подлинная фамилия, под другим – псевдоним. Пусть читатель думает, что у газеты много авторов, хороших и разных. Меня однажды без моего ведома превратили в М. Ямщикова. Но это еще куда ни шло, могли придумать и что-нибудь посмешней.

В «Ленинце» довольно часто выступал театровед С. Волков-Кривуша. Рамиль Хакимов придумал для него псевдоним Львов-Косоротов. Правда, редактор, то есть Дашкин, псевдоним этот отверг: очень уж прозрачный.

Придумывали псевдонимы и для себя, без особой нужды, из любви, как говорится, к искусству. Молоденькая сотрудница редакции под репортажем с утиной ферма поставила подпись «Венера Милосская». В репортаже она выдала фразу «нежно крякали отдельные утки», чем привела сотоварищей в дикий восторг. Ждали, что скажет редактор. Дашкин, отсмеявшись, пришел к заключению, что нежное кряканье придется вычеркнуть, а имя богини, дабы не порочить его, заменить фамилией автора.

Запись: «Дашкин на Голгофе».

Наш любимый редактор говаривал:

– Попомните мое слово, ребятки, придет время, когда полеты в космос станут обыденным явлением и коротенькие сообщения о них будут помещать на второй или третьей полосе газеты.

Но тогда каждый запуск советского космического корабля становился сенсацией мирового уровня. Сообщение о нем печаталось крупным шрифтом на самом видном месте первой полосы. Журналистские коллективы старались перещеголять друг друга в оснащении сообщений ТАСС своими «шапками» и комментариями.

Полет Юрия Гагарина вызвал всеобщее ликование. До этого на моей памяти наш народ ликовал так 9 мая 1945 года – в день победы над гитлеровской Германией. К нам в редакцию забегали взволнованные люди, хотели выплеснуть свою радость и гордость на газетные страницы. Запыхавшийся старик принес стихотворение, начинавшееся словами: «Выше голову, ребята, кто-то в космос полетел...» Пришлось его огорчить, ведь не кто-то, а наш советский парень, Юра Гагарин, полетел. (Подвыпивший на радостях Н. С. Хрущев на приеме в Кремле, обращаясь к нему, восторженно кричал: Юрка!. . Это вылетело в эфир).

В типографии при верстке газет выпускающий «Советской Башкирии», увидев на талере нашу «шапку» – «Дорогу к звездам прокладывают коммунисты!», слямзил ее, набрал то же самое для своей газеты. У него пустовало место, оставленное для «шапки», наши старшие коллеги никак не могли придумать что-нибудь путное, вот и слямзил. Я, тогда – ответсекретарь «Ленинца», побежал к их редактору Михееву с протестом.

– Ладно уж,– просительно сказал Григорий Григорьевич, – вы, молодые, придумаете что-нибудь другое, эта «шапка» сама в партийную газету просится.

Я проявил великодушие с примесью сарказма:

– Что ж, раз вы такие беспомощные, берите! Мы в самом деле еще лучше придумаем...

Когда советский космический корабль сфотографировал обратную, невидимую с Земли сторону Луны, это тоже стало мировой сенсацией. Издававшийся в Германской Демократической Республике юмористический журнал поместил на обложке коллаж: множество фотообъективов нацелено на ягодицы американской красотки: под коллажем – язвительный текст: русские фотографируют обратную сторону Луны, американцы – «обратную сторону» своих кинозвезд. Журнал распространялся и в нашей стране. Дашкин, увидев коллаж, загорелся: давайте перепечатаем!.. Сказано – сделано. Журнал отослали в типографию, там его обложку пересняли на цинк.

Номер «Ленинца» с этим коллажем неожиданно произвел фурор. Газету расхватали из киосков «Союзпечати», потому что прошел слух: в комсомольской газете изображена голая девица! Мы не учли одну тонкость: в журнале на красотке был цветной купальник, а на черно-белых газетных оттисках он исчез. Случилось ЧП, красотка предстала в костюме Евы...

Чтобы молодому читателю стало понятно, почему незначительное с сегодняшней точки зрения происшествие было возведено в ранг чрезвычайного, я должен отойти немного в сторону от излагаемой истории и порассуждать о явлениях и вещах очень серьезных, более того – прискорбных. Можно посмеяться, говоря о прошлом. Но когда вглядываешься в будущее, каким оно представляется сейчас, становится не до смеха.

Мой воображаемый молодой читатель мог пожать плечами,– экая, мол, невидаль – красотка в костюме Евы. В самом деле, чего только сейчас не увидишь. Не буду уж говорить о голливудской продукции, заполонившей наши экраны, – свои, отечественные, шоумены американцев по части бесстыдства переплевывают. Эстрадные кумиры помешались на околопостельных страданиях. Семнадцатилетняя московская студентка с конкретным именем и фамилией за 10 тысяч рублей разделась донага на глазах миллионов телезрителей, в число которых угодил и я. В телешоу «За стеклом» молодая пара продемонстрировала половой акт – натуральный, не игровой, как в паскудных фильмах. Сам этого не видел, слышал от других, верю – не врут. «Секс, секс, секс...» – сотни раз на дню звучит на общероссийских телеканалах.

Приходит мне в голову мысль, что под концом света следует подразумевать не одномоментную гибель мира, а процесс, уже начавшийся. Преднамеренное, ради наживы, разрушение нравственных устоев общества можно поставить в один ряд с возможной ядерной катастрофой. Таинство зачатия новой жизни, оберегавшееся под покровами стыдливой любви, превращено в публичное зрелище, развлечение оскотинившихся людей, предмет купли-продажи. Хомо сапиенс вместе с разумом утрачивает инстинкт продолжения рода, секс становится самоцелью, случайно зачатый ребенок мешает распутству,– не потому ли на помойках появляются тела задушенных младенцев? Тысячи беспутных мамаш пишут заявления об отказе от своих новорожденных детей и оставляют их в роддомах или без всяких заявлений бросают на улице. И не только у нас. В Германии придумали специально окна с ящиками для подкидышей...

Эта беда по последствиям, по конечному итогу, пожалуй, даже страшней ядерных взрывов. После применения оружия массового поражения – допустим это гипотетически – кто-то, возможно, еще останется в живых. Утрата предусмотренного мудрой природой инстинкта отцовства и материнства вкупе с наркоманией и спидом начисто сведет род человеческий на нет.

Нынешним мальчишкам и девчонкам внушают, что в прошлом все было ужасно, что их дедушки и бабушки жили в стране, превращенной в концлагерь, а теперь – свобода. Я вспоминаю свое детство. Жилось нам тогда действительно трудно, мы были плохо одеты и не всегда сыты, шла война. Но учительница взволнованно читала нам в холодном классе: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья...» Для тех, кто не знает: это – стихи Александра Сергеевича Пушкина. «Будущее светло и прекрасно...» – уверял нас революционер-демократ Чернышевский. Мы верили в это будущее, нам и в дурном сне не могло присниться, что оно окажется таким, каким предстало в конце XX века.

Молодость моего поколения пришлась на строгое в нравственном отношении время. Мы не были сухарями в любви, нет, но признавали правомерность табу, оберегавших любовь от грязи, от скотства. Нас учили любить поэзия Пушкина и Блока, проза Тургенева, Льва Толстого, Чехова. Эти авторы, к слову сказать, в коммунистической партии не состояли. Верхом откровения для нас были «Тихий Дон» Шолохова и романы Мопассана. Девушки, делясь по секрету впечатлениями от этих книг, делали большие глаза.

Мы выросли среди порядочных людей, чьи души очистило от скверны пламя Великой Отечественной войны – войны, названной священной не из религиозных соображений, а потому, что народ защищал святое – свою Родину.

Кстати, о религии. Можно сколько угодно ругать коммунистов за то, что они боролись с религией, за разрушенные церкви, мечети, синагоги, но нелишне помнить при этом вот о чем: в массе своей коммунисты придерживались нравственных норм, выработанных всечеловеческим опытом и освященных той же религией. Идеалы коммунизма уходят корнями в раннее христианство. Принятый при Хрущеве «Моральный кодекс строителя коммунизма» перекликается с библейскими заповедями: не убий, не укради, не прелюбодействуй... Да, заповеди нарушались, но кем? Прежде всего, с позволения сказать, элитой, руководствовавшейся двойной моралью: всем нельзя, а нам можно. Правда, это не афишировалось, аморальностью не кичились, бесстыдство не выставлялось напоказ, как выставляется сейчас.

Подонки водились и в низах – где и когда они не водились? Большинство же народа пронесло через все невзгоды, через великие испытания и муки свою совестливость, дорожило душевной чистотой, соблюдало правила приличия в народном их понимании.

Наша газета невзначай нарушила правила приличия, вызвав с одной стороны хихиканье, с другой – начальственный гнев. Дашкина «потащили на Голгофу» – вопрос о «проколе» в молодежной газете был вынесен на заседание бюро обкома КПСС. Выступившие на заседании члены бюро в обычном своем стиле метали молнии, гремели громовые басы: строго наказать, гнать таких из партии, снять с должности. Одним словом, распять. Наконец, громы отгремели, и З. Н. Нуриев, ставший первым секретарем после Игнатьева, сурово глянув на Дашкина, спросил:

– Ну, что нам с тобой делать, как сам думаешь?

– Я, Зия Нуриевич, думаю, что не надо меня наказывать,– очень серьезно ответил Дашкин.

Кто-то из членов бюро прыснул в кулак, не выдержали и остальные, засмеялись. Нуриев безнадежно махнул рукой:

– Ладно, иди работай, больше так не делай.

Зия Нуриевич относился к молодежи снисходительно, многое ей прощал. Мы его уважали, а потом и гордились им. Он завершил служебную карьеру в должности заместителя Председателя Совета Министров СССР. Знай наших!

Запись: «ЦК ВЛКСМ, тов. Иванов».

Ремеля Дашкина перевели редактором в партийно-правительственную газету «Кызыл тан», издаваемую на татарском языке. На его место выдвинули меня и послали на утверждение в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Я, дитя деревни, воспринимал учреждение, именуемое Центральным Комитетом, как нечто заоблачное, приближенное к чертогам Всевышнего. В столь высокие сферы мне еще не доводилось залетать, поэтому я вошел в здание ЦК с трепетом в сердце. Мне надлежало явиться к инструктору товарищу Иванову (не шучу, фамилия подлинная, не из перечня «Иванов, Петров, Сидоров...»). Пройдя строгую охрану на входе, нашел нужную дверь, потянул ее за ручку и чуть не присел, ошарашенный хлынувшим навстречу забористым матом. Товарищ Иванов разговаривал по телефону.

Принял он меня как ни в чем не бывало, оказался в общем-то свойским парнем, ничего ангельского в нем не просматривалось. Поговорил со мной пошучивая, дал задание посидеть в библиотеке, полистать подшивку газеты «Комсомолец Узбекистана» и на основании откликов на ее материалы написать заключение о действенности выступлений газеты. Как я догадался, таким образом проверялись мои умственные способности и уровень грамотности. С заданием я, видимо, справился успешно. Иванов отвел меня на беседу к заведующему сектором, тот – к заведующему отделом, и, наконец, я очутился в кабинете секретаря ЦК Камшалова. Камшалов куда-то торопился, задал какой-то пустяковый вопрос, пожал мне руку и пожелал успехов в ответственной работе.

Увы, эти встречи, в особенности первая, с Ивановым, пошатнули авторитет ЦК в моих глазах. С тех пор я смотрю на высокие инстанции несколько скептически. Позже довелось пару раз побывать на Старой площади, в «Большом ЦК». Входил туда уже без трепета в сердце.

Впрочем, я ошибся. Обнаружились более ранние записи, свидетельствующие о том, что скепсис зародился еще до поездки в ЦК ВЛКСМ.

Запись: «Собака на осевой линии».

В августе 1964 года в Уфу приехал Н. С. Хрущев. Правительственный кортеж должен был проследовать с железнодорожного вокзала, направляясь в северную часть города, по улице Карла Маркса мимо нашего газетного издательства. По обеим сторонам улицы плотными шпалерами выстроился народ. Никто его к этому, по-моему, особо не принуждал, просто тех, кому хотелось увидеть главу партии и правительства, отпустили с работы. Я в это время зачем-то зашел в редакцию «Советской Башкирии» и устроился с ее сотрудниками на балконе, откуда была видна вся улица от поворота со стороны вокзала. Ждем, переговариваясь о том о сем, когда появится кортеж.

Вот народ заволновался, издали по шпалерам в нашу сторону как бы покатилась волна. Едут!. . Но что это? Вместо машин из-за поворота появилась собака. Дворняге, каким-то образом угодившей в живой коридор, некуда было деться. Если она брала чуть влево, слева раздавались веселые крики, смех, свист, улюлюканье. Возьмет вправо – то же самое. Бедняжке не оставалось ничего другого, кроме как бежать по осевой, равноудаленной от людей линии улицы.

Наконец появился и кортеж. Хрущев стоял в открытой машине, в шляпе, надвинутой на лоб,– моросил дождь. Лицо его показалось мне усталым, серым, плохо запомнилось. Зато собаку помню отчетливо.

Запись: «Вечером у Ирека».

Я сидел в кабинете друга моего Юры Поройкова, занимавшего тогда пост первого секретаря Уфимского горкома комсомола. Рабочий день уже закончился, мы засиделись, разговорившись на вольные темы. Речь шла, кажется, о Булате Окуджаве. Власти, особенно провинциальные, относились к творчеству барда настороженно, потому что его песни гуляли по стране в неподконтрольных им, властям, как бы нелегальных магнитофонных записях, возбуждая молодежь своей необычностью. Юра устроил в зале общества «Знание» коллективное прослушивание песен Окуджавы, чтобы снять с них налет нелегальности. Народу в зал набилось столько, что ненароком выдавили часть оконных стекол. Мы гадали, попадет Юре за это от вышестоящих товарищей или не попадет.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Позвонил первый секретарь обкома комсомола Ирек Сулейманов. Отвечая ему, Юра сообщил, с кем он сидит, и, положив трубку, сказал:

– Ирек пригласил нас обоих к себе домой, поехали!

Приглашение заинтриговало меня. Зачем пригласил, что нас там ждет? С другой стороны, мне любопытно было взглянуть, как живет первый секретарь обкома. Всегда были и будут суды-пересуды о привилегиях начальства, а Ирек, хоть и комсомольский, все же большой начальник.

Оказалось, что квартира у него обыкновенная двухкомнатная, в каких жили тысячи рядовых семей. Никакой роскоши. С нашим приходом Ирек выставил на стол бутылку «Московской». Жена его, Мукарама Садыкова, тогда еще начинающая писательница, принесла с кухни закуски: хлеб, ломтики сыра, соленые огурчики... Ирек, загадочно поглядывая на нас, наполнил рюмки.

– Ребята, Хрущева сняли. Выпьем по этому случаю.

Мы слегка обалдели. Когда выпили, языки развязались, и пошло: Хрущев такой, Хрущев сякой...

Отношение к Хрущеву в народе было неоднозначно. После его смерти в печати промелькнули сообщения, что скульптор Эрнст Неизвестный придумал для него двухцветный надгробный памятник: одна сторона лица покойного из белого мрамора, другая из черного. По делам, стало быть, и память.

Свершенные Никитой Сергеевичем дела можно пометить одновременно и знаком «плюс», и знаком «минус». Он развенчал культ Сталина, одним это понравилось, других рассердило. Хорошо помню его слова о том, что на наших столах будет вдоволь белого хлеба. После целинной эпопеи это подтвердилось. Некоторое время в столовых хлеб выставляли бесплатно, ешь, сколько хочешь. Но освоение целинных земель вышло боком для Центрального Нечерноземья, оттянули оттуда ресурсы, и хозяйство на исконно русских землях пришло в упадок. При Хрущеве построили много жилья. Строили быстро, не думая о комфорте, лишь бы скорей обеспечить всех более или менее благоустроенными бесплатными квартирами. Люди переселялись в них из бараков со слезами радости на глазах. Теперь построенные в те годы кварталы насмешливо называют «хрущобами».

Очень много беспокойства стране доставили хрущевские эксперименты и реорганизации. Разогнал министерства, восстановил совнархозы. Ликвидировал районы, заменив их территориальными производственными управлениями. В обкомах партии вместо одного полномочного бюро учредил два: одно по промышленности, другое по сельскому хозяйству. Коснулось это и комсомола. Я, между прочим, несколько дней числился членом сельскохозяйственного бюро Башкирского обкома ВЛКСМ. Едва его создали, как пришло указание упразднить. Надоела людям вызванная всем этим суета и бестолковщина. Говорили, что в Перми кто-то написал на памятнике Ленину: «Дорогой Ильич, проснись и с Никитой разберись».

Хрущев искренне стремился улучшить жизнь народа. Но поневоле вспомнишь сейчас крылатую фразу, сорвавшуюся с языка В. С. Черномырдина: хотели как лучше, а получилось как всегда. Впрочем, страна под руководством Хрущева то вскачь, то кувырком все же здорово продвинулась вперед.

Хорошее забывается быстро, плохое помнится долго. Наверное, поэтому распалились мы с Юрой, принялись, что называется, лягать мертвого льва. Послушал нас Ирек, послушал и говорит:

– А я ведь пошутил, решил проверить ваш полиморсос.

Для тех, кто не знает: «полиморсос» – шутейное слово, означающее политико-моральное состояние.

Мы замерли с раскрытыми ртами. Мукарама рассердилась на мужа.

– Да ты что! Хочешь, чтоб ребят инфаркт хватил? Успокойтесь, ребята, Хрущева в самом деле сняли, скоро, наверно, по радио сообщат...

– Извините, братцы, это я спьяну,– повинился Ирек.

Так закончилась для нас «хрущевская оттепель». Начался брежневский этап в истории страны.

Записная книжка без записей.

На обложке этой книжки оттиснуто: ХVI съезд ВЛКСМ. Делегатом на съезд меня избрали не за какие-то особые заслуги, а как редактора любимой «молодежки». Осталась на память красивая записная книжка, которую я не стал марать. Писать отчеты о работе съезда было кому и без меня. Фиксировать в книжке то, о чем я мог рассказать ради смеха, было бы тогда неразумно. Но и чистые странички напомнили сейчас кое о чем.

Запонка Подгорного. Делегации от Башкирии досталось в Кремлевском Дворце съездов очень хорошее место. Президиум съезда – как на ладони. А в президиуме самое видное место отведено членам Политбюро ЦК КПСС. Нашим, можно сказать, отцам, пришедшим в гости к нам. Смотрим на них во все глаза, вполуха слушая отчетный доклад, с которым выступает наш комсомольский вождь Евгений Тяжельников.

Вот сидит Л. И. Брежнев. По правую руку от него – Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорный. Чувствуется, скучновато старикам, слушать Тяжельникова им не интересно. Сидят по обязанности, исполняют ритуал. Сидеть долго без движений – дело утомительное. Подгорный положил руки на стол, вытянул вперед. При этом из пиджачного рукава вылезла манжета рубашки, блеснула запонка. Брежнев, увидев ее, оживился. Полуобернулся к Подгорному, сказал что-то. Ну, вроде бы как спросил, где тот такую запонку достал. И минут, наверное, десять они тихонько разговаривали, поглядывая на запонку.

Меня это сильно задело. Бывает, знаете, что человека расстраивает сущий пустяк. А тут был не пустяк, тут я понял, что дела наши и заботы отцов наших мало волнуют. Или даже вовсе не волнуют. Запонка для них важней судеб молодежи. А может быть, не только молодежи. Все им до лампочки...

Растравил я себе душу такими мыслями, и до того тоскливо мне стало, что вечером в гостинице взял и напился. ЦК ВЛКСМ заранее принял меры, чтобы делегаты съезда не прикладывались к рюмке. В ресторане при гостинице в дни съезда даже пиво не подавали. Но долго ли было слетать в знаменитый Елисеевский магазин, расположенный в каком-нибудь квартале от нашего пристанища! Бутылка коньяка «Плиска» стоила всего 6 рублей. Словом, заперся я в своем номере и пил в одиночестве, как последний алкаш. Наутро стало стыдно, очень стыдно, хотя никто пьяным меня не видел. Со зла на себя я даже снял с пиджака свои регалии. Все делегаты по случаю съезда ходили при наградах, у кого какие были. У меня была медаль «За трудовое отличие» и почетный знак «За активную работу в комсомоле». Вот их я и снял. Юрий Маслобоев – он работал тогда вторым секретарем нашего обкома – заметил это. Почему, спрашивает, без наград? Я чистосердечно признался в своем проступке, не достоин, говорю, я наград. Он от души посмеялся. И потом, годы спустя, Юрий Александрович при наших встречах вспоминал об этом и смеялся.

Сабля Буденного. Члены Политбюро посидели до перерыва, почтили наш съезд своим присутствием и удалились, должно быть, их ждали важные партийно-государственные дела. Зато в президиуме появился легендарный маршал, о котором, по свидетельству поэта М. Исаковского, один начинающий автор сочинил незабываемый стих: «Семен Михайлович Буденный скакал на сером кобыле». Маршала, взяв под руки, вывели на сцену два полковника, заботливо усадили у правого края стола.

Оказалось, Буденный должен вручить комсомолу свою боевую саблю. Настал торжественный момент. Маршала подняли и, вложив в его вытянутые вперед руки саблю, направили на авансцену. Слева навстречу ему двинулся Тяжельников. Им предстояло встретиться примерно напротив середины длиннющего стола президиума. Но Буденному приближавшийся к нему штатский человек, видимо, не понравился. Старец развернулся и пошел вручать саблю часовому, стоявшему под Знаменем комсомола в глубине сцены. К счастью, шустрые комсомольские функционеры были начеку, не дали Семену Михайловичу дойти до намеченной им цели, опять направили куда нужно. Тяжельников снял саблю с его рук под бурные аплодисменты участников съезда.

Речь Улановой. В том же Кремлевском Дворце, где проходил съезд, мастера искусств порадовали нас великолепным концертом. Искренне говорю, это был настоящий праздник, сотворенный чудодеями сцены. Сейчас по телевидению часто показывают нам шумные эстрадные шоу. В этих шоу над сонмом кривляющихся придурков, которых, не будь у них микрофонов, никто бы не услышал, возвышается горстка истинных талантов, в их числе – Николай Басков, справедливо именуемый золотым голосом России. Вообразите на сцене сразу много Басковых, приплюсуйте к ним чудесные детские коллективы, вызывающие у зрителей слезы радости, и вы получите представление о том концерте.

Перед началом концерта к делегатам съезда обратились с приветствиями два замечательных представителя высокого искусства. Блестяще выступил Михаил Ульянов, заворожил огромную аудиторию умной, эмоционально накаленной речью. Его сменила Галина Уланова с бумажкой в руке, и мы... разинули рты в недоумении. Предполагаю, что великая балерина выступать с речью не хотела, не для произнесения речей родилась, но ее принудили выступить, и она показала характер, устроила в знак протеста фарс: прочитала приготовленный для нее кем-то текст чуть ли не по слогам, намеренно запинаясь на каждом слове. Ей все-таки тоже поаплодировали.

Об этом инциденте, так же как о заминке в спектакле с участием Буденного, в газетах, конечно, не упоминалось.

Запись: «Розыгрыши. Эдик».

В редакции «Ленинца» часто разыгрывали друг друга, энергия молодости выплескивалась в шутки, иногда и небезобидные. Жертвой розыгрышей становился и я, уже редактор,– ну никакого почтения к руководителю! Однажды, как только вошел в редакцию, мне сообщили, что был звонок из обкома КПСС, мне велено ноги в руки и – к Нуриеву. Я, понятно, помчался в обком. Секретарша Зии Нуриевича посмеялась надо мной, сегодня же, говорит, первое апреля, наверно, вас разыграли ваши сотрудники.

Разыгрывали и моего заместителя Эдвина Нуриджанова, Эдвина Саркисовича, в просторечии – Эдика. При его бурном южном темпераменте розыгрыши получались особо смешные. Как-то сотрудница наша Люся Филиппова позвонила ему из соседней комнаты, прикинувшись телефонисткой междугородной связи,– сказала, что соединяет его со Свердловском, нынешним, значит, Екатеринбургом. Оттуда якобы звонил главный бухгалтер издательства «Уральский рабочий». Роль бухгалтера исполнял Петр Печищев, сунувший себе в рот для изменения голоса клочок бумаги. Эдик заглотнул крючок. Незадолго до этого в журнале «Уральский следопыт» напечатали его очерк, он получил солидный гонорар, об этом гонораре и пошла речь в телефонном разговоре. «Бухгалтер» сообщил, что его подчиненная по ошибке выслала ему, Нуриджанову, денег вдвое больше, чем надлежало, лишнее надо вернуть издательству, иначе виновную в ошибке ждут неприятности.

– Это безобразие!– возмутился Эдик. – Вы-то для чего там сидите, куда смотрели? Так с авторами не поступают!

– Виноват, не доглядел,– покаялся «бухгалтер». – Надеюсь, вы порядочный человек, поможете исправить ошибку, вышлете лишнее назад и как можно скорее.

– Да нет у меня сейчас денег, я весь гонорар уже истратил! – закричал в отчаянье Эдик.

Он стоял спиной к распахнутой двери и не видел, что сзади столпились сотрудники редакции, слушают затаив дыхание его разговор. Кто-то не выдержал, хихикнул, Эдик обернулся, все понял и взвился:

– Я вас всех в порошок сотру!

Но был мой заместитель сколь вспыльчив, столь и отходчив, вскоре уже смеялся вместе со всеми.

Он вспоминается мне как колоритнейшая фигура редакции, бурный темперамент сочетался в нем с буйной фантазией. Эдик извергал идеи, как проснувшийся вулкан извергает пепел и камни, не задумываясь, что из этого получится. У меня характер спокойный, думаю, мы составляли с ним неплохую пару. Время от времени я затыкал вулкан пробкой спокойствия, и мы вдвоем выбирали из пепла полезные выбросы. Попадались они довольно часто.

Эдвин Саркисович умер в Москве,– уехав туда, он стал редактором центрального еженедельника. Я боюсь оскорбить какой-нибудь неточностью память о нем, а все же рискну рассказать незаурядную историю из его жизни, слышанную от него самого. Отец Эдика был красным комиссаром, занимал видный пост в Туркестане, а дядя его, брат отца, эмигрировал в Иран и сколотил там огромное состояние. Когда Эдик учился в Ленинградском университете, дядя-нефтепромышленник умер, завещав свои миллионы племяннику, то есть Эдику. Комсомолец Эдвин Нуриджанов мог, сменив гражданство, стать миллионером, но решил остаться верным Советской Родине. Ему посоветовали отказаться от наследства в пользу родного государства, он подписал нужные для этого бумаги. В тогдашней обстановке такое вполне могло произойти, но допускаю, что Эдик мог это и нафантазировать.

Армянин по национальности, он был женат на финке. Сошлись пламень и лед. Софья, прекрасная женщина, умница, увлекалась коллекционированием предметов народного прикладного искусства, устраивала выставки тастымалов – расшитых башкирских полотенец. Этим определялись темы ее выступлений в печати. Заглянув как-то к Нуриджановым домой, я запомнил двух их мальчиков. Они, закатав штанины, мыли пол. Воспитывали их, значит, в труде. Старший из них, Арсен, теперь видный уфимский предприниматель, его имя нет-нет да мелькнет в прессе.

Не знаю точно, что расстроило брак Эдвина и Софьи. Молва винила в этом Эдвина. Знаю только, что он, оставив семью в Уфе, уехал и некоторое время мытарился без квартиры в Москве.

(Окончание следует)