Светлана Чураева. Я там был

Стало так тихо, что лиса испугалась и перестала обнюхивать снег. Только что за лесом был гул, и вдруг – тишина. Это началась битва.

Беззвучный зов её услышали и кони, и люди. Они ждали его и приготовились сразу – пора! Протрубили ответно рога, приветствуя подошедшую смерть.

Рыцари и кнехты выровняли ряды. А на другом берегу Чудского озера русские стрельцы взялись за луки: каждый развернул тетиву и приладил её на место. Тяжёлая эта работа – взнуздать тетивой лук – разогрела стрельцов. И, горячие, они топчутся рядом с нахохленной чудью в азартном предвкушении боя. Пора!

Жизнь осталась по другую сторону утра. Кто-то вернётся к ней, а кто – нет. Смерть вышла на охоту и мышкует в снегу.

Лиса прислушалась: не ёкнет ли под сугробом какая душонка? Нырнула до земли – пусто. Принюхалась, побежала по следу.

В воде у самого устья Узмени построились клином щуки – у них весенний замор: воздуха в озере мало, тяжело дышится под низким ледяным небом.

А людям легко – их жизнь осталась по другую сторону утра.

Небо на востоке светлеет снизу – от снега. Всё выше, выше, пока не сравнялось с сугробами цветом.

С запада через озеро топают железные кони.

Война, ты – жизнь моя, и радость, и любовь. Так мог бы крикнуть Теодорих, комтур «Ордена дома святой Марии Тевтонской», если бы родился поэтом. Но минуты счастья он сносит молча, как положено воину.

Комтур только чуть сильней, чем обычно, рванул железом губы коня. Конь коротко крикнул, но и без приказа понял – пора! Кровь с губ не примёрзла к железу, согретая паром дыханья, – пора! Огромный закованный в доспехи битюг легко пошёл по весеннему снегу, чувствуя только одно: война, ты – жизнь моя, и радость, и любовь.

А человек сглотнул железный привкус крови. «Отче!» – имя Божье ласкает губы. Без звука, просто – «Отче!» – в такт конскому скорому шагу.

Когда головы русских стали уже различимы, Теодорих спокойно вынул из ножен меч.

Людей можно делать наспех. И расти человек кое-как способен. Но меч приходит в наш мир с любовью.

Сплетаются в объятьях стихии – Воздух, Земля и Пламя – сердцем к сердцу, пока не толкнётся изнутри нежный звук – новорожденный голос металла. Осторожно выходит клинок из огня, принимаемый ветром. Твёрдость матери и отцовская дерзость, согретые общим дыханием, – меч. Надёжность Земли и стремительность Пламени, скреплённые Воздухом, – меч. Насколько прекрасней он человека и чище!

Меч Теодориха щедро украшен, не по уставу: правила – для неокрепшей души готовое русло, а комтур Теодорих давно уже крепок и духом, как телом. «Этот изумруд я купил ему в Акре, этот жемчуг вытряс из еврея в Акконе», – после каждого настоящего боя комтур готовит мечу подарок. Велит ювелирам вынимать из рукояти старые камни и вставлять новые – ещё крупней и прозрачней. Ведь нет у комтура никого роднее меча. Только конь, но конь – не брат, а покровитель и друг.

«Отче!» – имя Божье ласкает губы. «Благодарю тебя, что выковал меня как меч – с любовью», – не произнёс комтур, он просто знал, что создан для войны. Он, остудивший юность в палестинском пекле и обожженный прусскими морозами, – он закалён. Чтоб землю очищать от расплодившихся двуногих, в которых нет давно ни искры Божьей, ни любви. От бестолковых зверовидных тварей, и их детёнышей, и самок. Во имя Господа нашего.

«Во имя Господа нашего, – прошептал Хельмут, самый юный комтур. – Во имя Господа!» И посмотрел в небо.

«Во имя Господа нашего не дрогнем!» – сказал командир передового отряда русских.

Рядом ижора и карелы ждут тевтонское войско. Одежда из шкур бесстрашных лосей придаёт им отваги. И тёплые, мехом внутрь, башмаки, и дублёные рубахи. Чудские воины пробуют наведёнными стрелами ветер, чуть расходятся друг от друга, чтобы было где размахнуться пращой.

Старики, которые всё знают про жизнь и про смерть, говорят, что верхнюю душу свою ижора должен вернуть Небу, отцу. Нижняя останется матери, спустится в землю. А маленькая серединка-душа, которая любит бегать мышью, когда хозяин спит, так и останется мышью, если ижоры не станет. Ещё старики, которые знают всё, говорят, что смерть приезжает верхом на громадном звере, которого русские называют конём.

«Знайте, братья, – сказал командир передового отряда, – над нами в воздухе полк Всевышний. Он пришёл к нам на помощь!»

Небо поднялось, расчистилось от туч, готовясь принять в себя боевые дружины.

Некрещеная чудь тоже с надеждою смотрит ввысь. И Бог-Небо в ответ светлеет лицом.

И просто в небе, просто в воздухе – без чувства сыновства, без благодарности и робости, свободный от всего – парит гигантский беркут.

Далеко внизу движутся по ровному снегу мелкие фигурки коней. На них сидят крошечные фигурки людей. И такие же старательно топают рядом – в центре обведённого конями косяка. Дрожат тоненькие палочки копий, блестят, как у мальков, чешуйки доспехов.

Огромные озёра спят. Спокоен лес. Холмы и облака смыкаются без края. Ветер лениво гуляет по небу; спускаясь, теребит торчащие из снега травинки. И снова – вверх, подставляет скользкую спину беркуту. Но тому не до игр – он ищет корм для птенцов.

«Орлы!» – крикнул командир русского передового полка. Тевтонское войско всё ближе. Тяжёлый гул его ударяет в сердце – пора! Рыцари идут клином. Кони и всадники – в наглазьях, как охотничьи птицы, которые ни облаков не видят, ни леса, ни поля – а только добычу в узкую прорезь шлема. Властный хозяин вытянул руку, и они сорвались в небо. И гонят туда же понукаемых болью коней.

Вольный беркут парит над лесом, над озером. Видит, что за снежным холмом приготовились к охоте воины князя – всадники в железных наглазьях, в которых не видно неба.

А у Твердяты, дружинника князя, шлем не закрывает лица. На шлеме оберег – иконка, Богородица с чадом. На поясе – деревянный ковшик, маленький – с ноготь. Дочка Анютка долго мучилась, что бы отдать: две у неё любимые вещи – ковшик и безымянная кукла. Кукла вроде как отцу не нужна, но она на Анютку похожа. Ковшик тоже для отца слишком мал, а в походе нужнее, чем кукла. Так и выбирала весь день и уснула – щекой на копёшке соломенной, обряженной в платье, а ковшик в руке зажала. Он тёплый был от ладошки, когда Анюта, рано утром вскочив, догнала у ворот Твердяту и одарила в дорогу. Себе крышку только оставила из желудёвой шапки – отец всё равно потеряет.

– Я не насовсем отдаю, вернёшь, – велела она. – И ещё привези мне Вороний камень.

– Зачем тебе? Он же большой и чёрный, просто скала из воды торчит.

– Нет, он вот такой, – показала желудёвую крышечку. – И цветом как трава.

«Трава» толком-то сказать не умеет, «тлава» говорит. И «волоний».

– Где ж я такой возьму, я ведь воевать еду.

– А ты найди! Не то снег никогда не растает и весна не придёт.

Выдумала ведь какой-то камень зелёный и ждать теперь будет. А тут и ворон никаких нет, только беркут кружит над лесом.

Всё ближе размеренный грохот огромного войска.

– Твари адовы, – сказал товарищ Твердяты.

Они вчера только прошли деревню, выжженную крестоносцами. Дружину встречали мужчины и женщины, голые и в рубахах, – они стояли вдоль тракта с большими деревянными крестами в руках. Это немцы рубили жерди, вязали тряпками перекладины и, глумясь, вставляли мёртвым в замёрзшие пальцы. Трупы так и коченели стоя, как их расставили, – ровным строем, с крестами. К ноге одного из голых прижалась девочка, кроха с косичкой. Лицо поднято вверх – строгое и слепое от снега.

Снег шёл обильно вчера и не таял.

Прямо перед наступающим войском вольные люди – русские, ижора, карелы – подняли луки. Сначала русские, у них луки стреляют крепче.

Человека можно сделать наспех. Да и вырасти он может без нежности – кое-как. А лук приходит в наш мир с любовью.

Сначала он бродит в земле ручьями. Разбухает древесным семечком и тянется к солнцу, к воздуху, распускаясь листьями по весне. Он проживает несколько жизней: цветёт берёзой, зеленеет можжевельником, бежит среди деревьев оленем и лосем, ходит под водой уверенной щукой. А после Мастер собирает воедино всё прожитое будущим луком. Светлую радость берёзы и тёмную задумчивость можжевельника соединяет он клеем из стремительных рыб и укрепляет жилами проворных лосей и оленей. Но лук тогда только может петь, когда укротит его тетива. Не всякая справится с настоящим луком. Узкой полоске кожи нужно многое вынести, чтобы сплестись с ним. Ей придётся облиться слезами, и высохнуть, и снова размокнуть, и вытянуться до предела. Её должно корёжить, и крутить, и тянуть. Пока она не окрепнет. Настолько, чтобы удерживать лук. И когда они встретятся – он, светлый и тёмный сразу, и она, могучая, – тогда рождается песня. И любовь, которая намного сильнее жизни.

Вот первые рыцари обогнули вытаявший из снега чёрный Вороний камень. Они уже на прострел от берега – пора! Командир стрелецкий поднял руку – у луков напряглись жилы.

«Бей!!!»

Тяжёлые стрелы с гулом сорвались в небо. И пошли, пошли по воздуху! И кажется – вот уйдут навсегда, а они, будто опомнившись, ринулись вниз, набирая в полёте мощь.

И сверху, пробивая железными клювами латы, рассекают мясо, выбивают кости. Сколько любви и ярости вложено в стрелы – любовь их сильней жалкой человеческой жизни.

«Бей!» – и снова ликующий вой стрел. Бей! Шли бы рыцари ровным строем, уже первый ряд был бы вышиблен весь. Но они приближаются клином, и их тяжёлые кони так разогнались, что, даже поражённые насмерть, продолжают бежать. И, падая, скользят по снегу вперёд, обнажая чёрное зеркало льда.

Стрельцы отходят на шаг – не больше, стрелы взмывают ввысь и с неба падают на добычу: немцы ряд за рядом подступают под их удары. И, оставляя убитых, быстро шагают дальше – вперёд.

С разбойничьим свистом разгоняются пращи. Камни сшибают шлемы, весело, звонко сминают латы.

Железная волна ударила в берег.

Рыбий клин подо льдом рассыпался, а русский отряд невольно встал покучней. Грохот раскатился на несколько вёрст.

И за деревьями в тихом неподвижном лесу лиса услышала под снегом полёвку.

Боже праведный, их кони – в полнеба!

«Во имя Господа нашего», – хотел прошептать Хельмут, самый юный комтур, но не смог. Губы замёрзли от ветра прошедших у лица стрел.

Ночью он боялся, что не сможет смотреть смерти в лицо. Но у смерти не оказалось лица! Смерть – ничего. И это ничто, в которое ты мчишься, страшнее всего.

Там нет ни неба, ни снега, ни травы – пусть даже сухой и мёртвой, как здесь. Высокая сухая трава, головы русских перед грудью коня – последнее, что видят глаза.

Господи! Где же небытие?! Где спасительная пустота? Как страшно, когда нет ничего, кроме боли!

Боль вошла мгновенно снизу и сразу отняла всё – что было, что есть и что могло бы случиться.

Конь несёт Хельмута сквозь русский строй, а для комтура не осталось ни звуков, ни запахов, ни красок – только боль. Он не чувствует, как ударил по шлему камень. И не слышит, что кричит яростно: «Убейте меня!» Одно осталось желание, сильнее всех прочих: «Убейте меня!» Только бы кончилась боль. Убейте! Во имя Господа нашего.

Страшный всадник-смерть со страшным криком смерти: «Tote mich!» – сбил в снег ижору-лучника.

За деревьями в тихом лесу под снегом мышь-полёвка омертвела перед ворвавшейся сверху лисьей пастью.

Промчался по ижоре огромный зверь. Хрустнули кости. Маленькая серединка-душа весело шмыгнула в сугроб.

Блеснули глазки у замершей перед лисицей полёвки. Клацнули лисьи зубы. Но мышка улизнула уже – не чуя лапок, побежала под корни огромного дуба.

А верхняя ижора-душа поспешила ввысь. И небо стало ещё светлей.

Конь комтура Хельмута, утыканный сулицами, скачет вперёд без помех. Русские расступаются перед ним. Отводят оружие от мальчика в сбившемся шлеме с безумными белыми, как небо, глазами. У которого исходит паром набитый обломками кольчуги распахнутый снизу живот. Tote mich!

Кнехты, воодушевленные примером Хельмута, бегут за его конём, и старый комтур Теодорих, не слыша слов, но видя крик, одобрительно отмеряет мечом: жить – не жить. Молодец, мальчишка, – вперёд! В обозе живут только холопы и бабы. А у мужчины губы должны мёрзнуть от дыхания смерти.

…Разве сражались когда-нибудь ижора и ливы за эту землю? Её же так много! Разве бьются братья за всеобщую мать? И никто ведь не дерётся за небо – его хватает на всех. Что делают немцы и русские на чудской стороне?

Убивают. И умирают.

Под стоны бычьих рогов и гулкое дыхание бубнов из лосиной кожи – как положено, когда смерть выходит на землю.

Передовой полк русских – стрелки, ижора и карела, – вырублен и потоптан конями весь.

Комтур Теодорих, как обычно, спускается в самый ад. У ног его кипит варево из мерзких личин. Они хрипят, визжат, воют, пытаясь дотянуться до рыцаря копьями, топорами, крючьями. Но он только смеётся. Личины лопаются, заливаясь чёрным, от ласки меча его, названного в крещении «Милосердная Анна».

Милосердная Анна, любовь моя, навеки обручённая со мной серебряной цепью!

От сильного удара камнем шлем Теодориха стал тяжелей. Мелькнуло в узкой прорези небо, и снова рожи: мокрые бороды, пасти и выпученные злобой глаза.

Рядом машет булавой Людвиг Святоша. Он дал обет не проливать крови, и булава его, гладкая, разбивает головы и ломает суставы – бескровно, Господи прости.

Слава тебе, Милосердная Анна! Земля очищается.

«Земля очищается», – сказал Теодорих, но очищается небо, становясь всё светлей и светлей. А земля, напротив, чернеет. Белый покров её разорван, и кругом только грязь, сухая трава и тела навалом. Кони вязнут в трупах ногами, скользят и спотыкаются в щедро разлитой крови.

Ударили отборные отряды русских. Полк – справа, полк – слева. Владимирцы и новгородцы, воины и ополченцы – пешие, в лёгких кольчугах и шлемах, высоких, как головки церквей.

Во имя Господа нашего! Во имя жизни – кто останется на этой земле, а кому придётся уйти.

У воинов радостно поют мечи: жить – не жить! Рядом – ополченцы. Охотники бьют рогатинами коней, лесорубы колют топорами латы, мясники тащат крючьями туши – сдирают их прямо с сёдел и разрубают не глядя. Лихие ребята с Подола весело машут кистенями. Тяжёлая это работа – биться, но усталость придёт потом: к тем, кто вернётся домой. А сейчас легко и споро – хруст, хруст. Хруст – копытами, сапогами, лаптями по насту. Хруст – ломаются доспехи и кости. Но хруста не слышно от воя и криков. Кричат в агонии кони, люди визжат от ран или от упоенья атакой. И вой стоит над землёй – вой ликующей смерти.

А в лесу тихо. Только прозрачный хруст-хруст: мышкует лиса.

И вдруг гул пошёл по земле: это скачет дружина молодого князя – Александра Ярославича, Невского.

Свежие, не покрытые латами кони легко идут по подмерзающим трупам. Боевые кони – они не боятся мёртвых.

Война, ты – жизнь моя, и радость, и любовь! Так мог бы крикнуть каждый из дружинников князя, но мгновенья счастья они проживают, как положено воинам, – молча.

Ковш захлопнулся, внутри – немецкое войско, тысячи потных и грязных людей, продолжающих убивать.

Твердята вошёл в битву, как отточенный меч в воду: пусти навстречу травинку – она распадётся надвое. Первое копьё ударило в щит, первый щит лязгнул под ударом копья.

А конь Твердяты вдруг обезумел. Уверенно, тихо он побежал к лесу – не помешкав, вступил в нетронутый снег, и дальше, дальше, прочь от визга и воя. Верный, привыкший к сражениям конь, он ни разу не подводил Твердяту. Дружинник бил его каблуками в бока, железной перчаткой между ушей, рвал ему бешено уздечкой губы, кричал – приказывал, молил, угрожал. Но конь молча шёл – подальше от боя. Высились безмолвно деревья, молчал лес, и тихо было в заснеженном небе.

И тогда Твердята ударил коня родного мечом. Ударил и сам завыл – лучше бы себя убил сразу, пока сердце кипит. А тот не крикнул, только тише пошёл и упал. Медленно, чтоб не примять седока.

Жизнь кончилась, понял Твердята, кончилась навсегда. Осталось одно – умереть.

Умереть, как положено, – в битве. Он поднял откатившийся при падении шлем с иконкой Богородицы на челе, надел его, вытряхнув снег, и, проваливаясь, медленно побрёл обратно на берег. А маленький деревянный ковшик, крошечный – с ноготь, оторвавшись с пояса, остался лежать возле коня.

Твердята вышел к своим, кашляя с горя. Визг, хруст и вой оглушили его после безмолвного леса, он поднял голову, чтобы полнее вдохнуть, и увидел – высоко в небе плавно кружит большая птица. Красивая, как незапомненный сон. И стало легко вдруг внутри и чисто. И он ударил мечом первого подошедшего кнехта.

…Под рыцарем Теодорихом убили коня. Конь должен был погибнуть не так. Его полагалось вести за гробом комтура. В похоронной процессии он шёл бы первым, украшенный плюмажем и венками цветов. И был бы торжественно заколот мечом над открытой могилой друга. И они предстали бы пред Господом вместе: конь, рыцарь и меч.

Конь заслужил почёт – он, резвый, вынес рыцаря прямо к русскому князю и ударил с ходу русскую лошадь железным боком. Теодорих приставил меч к груди сосунка, чтобы тот сдался. Но Милосердная Анна привыкла убивать, она не смогла удержать человека, скользнула по панцирю и сцепилась с оружием подоспевших на выручку русских.

А с рыцаря Теодориха сбили шлем и закололи его боевого коня.

Никто не заметил мгновения, когда русские победили. Когда первый из рыцарей дрогнул. Кажется, это был Людвиг Святоша. Он просто чуть развернул гнедого, чтобы того не задело рогатиной. А его сбоку тут же саданули в забрало и выбили из седла. Освободившийся конь прянул к озеру, за ним повернули ещё два, не слушаясь седоков.

Людвиг увидел своё тело: оно лежало, вывернув ноги, – так некрасиво и стыдно, что хотелось поправить. Он дёрнулся раз, другой, но его поднимало всё выше, и стало вдруг неважно, как повёрнуты разбитые ноги.

Никто не заметил мгновения, когда победили русские, – не отступили и породнились с землёй этой, кровно. А рыцари повернули назад.

Тогда русские и погнали немцев с земли, ставшей родной. Прямо на лёд спящего озера.

Тяжёлые битюги в латах, сбиваясь с шага, кололи копытами льдины, те, трескаясь, вставали из воды возмущённо. Воины в железных и медных доспехах без плеска уходили на дно. К пробоинам в ледяном небе жадно припадали рыбы; тысячи рыб дышали в полные жабры, пьянея от крепкого предвесеннего воздуха.

Русская конница топтала и рубила пеших, догоняла и рубила всадников. И смерть с воем и визгом катилась от восточного берега к западу.

А комтур Теодорих стоял насмерть возле мёртвого друга. Немцев гнали уже по чудскому льду, и в сухой траве у Подборовской кручи от всего тевтонского войска в живых их осталось двое – он да Милосердная Анна. Его пытались достать мечами всадники, но их лошади шарахались от остывающей конской туши и мчались дальше. На комтура наступали пешие, Анна калечила и убивала людей, а Теодорих плакал – впервые за сорок лет.

Его ткнули рогатиной в грудь, несильно, только чтоб принудить сдаться. Но он пошёл на остриё так яростно, что противник, держащий древко, чуть не упал. Копейщиков отогнал дружинник князя. «Кто с мечом к нам пришёл, от меча и погибнуть должен!» – весело крикнул он. Пехота отошла, увидев, что пленником не поживиться.

Язычник тоже был без коня и с открытым лицом – в простом шлеме без забрала. На шлеме намалёван кощунственный образ – Богородица с младенцем Христом.

Комтур отмахнул свой обычный выпад: «Во. Имя. Господа. Нашего». Как правило, хватало маха «во имя» или «во имя го…». Но тут присказка вышла вся, а меч не достиг цели. Анна успела прикрыть только шею комтура и быстро парировать новый удар. Редко мечу Теодориха попадался столь достойный противник.

Во! Имя! Го!..

Комтур упал лицом в истоптанный снег, в колючую мешанину травы. И вдруг остро пожалел, что кровь его не продолжится в сыне. И впервые почувствовал ужас: а вдруг небеса пусты?! Он хотел закричать, позвать в гулком небе: «Отче!» Но всхлипнул: «Мама…» – и земля собрала его кровь.

Дружинник князя с иконкой на шлеме бережно вынул у комтура из рук обрубок меча. Лезвие рыцарь придавил грудью, а щедро украшенная самоцветами рукоять ему уже не нужна. «Надо же, – восхитился большим изумрудом дружинник, – красота. Будет Анютке Вороний камень». И улыбнулся: «Теперь уж точно наступит весна».

На западе вышло из тумана солнце – высоко, и белое небо наполнилось праздничной синью. Облака светлого воинства мчались победно, ветер трепетал теплом, в лесу зазвенели колокольцы синичек. Лисица-смерть тревожно обнюхала воздух и взлетела вдруг в поднебесье, унесённая беркутом в подарок птенцам.

Теперь уж точно наступит весна.

*  *  *

Весь вечер мужики подбирали в сани и русских, и немцев. Увезли сколько смогли. А ночью студёное Небо вышло собирать звёзды в свой серебряный ковш: семь вёрст от берега до берега осталось усеяно мёртвой чудью. Видно, не зря озеро это когда-то назвали Чудским.

От замёрзших тел пахло весной. Было 5 апреля, суббота.

В полночь пришло воскресенье.

Из архива: февраль 2011 г.