№7.2023. Инна Начарова. Золотое причастие

 

Артельщики покидали свои дома после уборки урожая, а возвращались в них по весне, когда приходила пора сеять. Дед Андрей привык жить две разные сезонные жизни. Да и мало чем они отличались. Изба его маленькая, с земляным полом да двумя окошками. Жена Василиса всегда суетится по хозяйству. Губы поджаты, на голову повязан платок, поверх застиранного платья – ситцевый, видавший виды фартук. Дочка у них тихая и сноровистая по хозяйству девчушка. А вот сына Кольку дед Андрей порет частенько. Колька – неугомонный и хулиганистый. Задирает всю округу, и окрестные бабы уже проторили тропу к их домику на окраине. Приходят жалиться на Кольку, ругают и его, и Василису. Дед Андрей снова берёт свой широкий ремень из сыромятной кожи и снова порет Кольку. Слезы льются по Колькиным щекам, но сын не издает ни звука. Дед Андрей в душе горд за сына. «Характером весь в меня», – размышляет он. А Кольке, вешая ремень на гвоздь, говорит:

– Озорничать, таперича, мало тебе осталось. Оболокай[1] портки да поди матери помоги воды натаскать. Осенью пойдешь со мной на прииск. Золотишко мыть. Дармоедом вырос.

Василиса ставила на стол нехитрый ужин: картошку в чугунке да ржаные сухари на тюрю[2], и жбан кваса. Дед Андрей сидел во главе деревянного, гладко обструганного стола, бурчал себе под нос молитву. Потом крестился сам, крестил еду на столе и со словом «Аминь» брал в руки большую деревянную ложку. Василиса вторила ему: «Аминь» и зорко следила за детьми, чтобы раньше мужа к чугунку руки не тянули. За Тосей, старшей дочкой, и смотреть не надо было. Смирная да послушная, она была её радостью. А вот за сыном всё равно было не уследить. Потому частенько Николай получал от отца большой ложкой по лбу. Сын отдёргивал руку, не переставая востро следить за отцом, чтоб не пропустить момент и всё же выудить свою картофелину из чугунка.

Дедом Андрея звали с детства. У них в деревне жил старец, которому, как говорили, было сто лет. Он всегда лежал в избе. А местные ходили к нему совета спросить да его старые байки послушать. Андрей любил сидеть возле деда и слушать его рассказы. И всем мальчишка говорил: «Когда я стану дедом, буду лежать, всех уму-разуму учить». Односельчане смеялись над ним да так и прозвали его с малолетства – дед Андрей. А однажды курьёзный случай в деревне произошёл. Приехал к ним барин. Остановил бричку и спрашивает у прохожих, мол, где тут столетний дед живёт. А бабы деревенские ему на избу родителей Андрея показывают и говорят: «Езжай, барин, к той избе, там дед Андрей живет…» Барин, не дослушав, лошадей тронул да к избе. А в воздухе остались слова: «…он тебя к старцу и проводит». А когда недоразумение-то объяснилось, долго люди слова старца вспоминали: «Поспешишь – людей насмешишь». Говорили, что у того старца в полу избы клад зарыт с несметными сокровищами. Деревенские мужики с осени до весны золото на приисках моют, а жёны их нет-нет да снесут старцу за совет самородочек или щепотку золотого песка. А у старца в избе только печь холодная, на которой он и лежит. Жена его полвека тому как умерла, а детишек ему не оставила, хоть и моложе его была намного. Поначалу, когда они в деревне объявились, все думали, что он с дочерью приехал. Когда поняли что да как, мужики местные деда зауважали, а бабы губы поджали да промеж себя пересуды пересуживали. А потом все к тому привыкли.

 

Когда картошки в погребах оставалось только на посадку, артельщики возвращались в деревню. Гнус в лесах к тому времени съедал их нещадно. Все по осени потянулись на Кочкарский прииск к золотопромышленникам братьям Подвинцевым. Говорили, что здесь и условия получше, и оплата побольше. Но брали братья Подвинцевы на свои прииски только малопьющих и семейных. Уклад жизни у таких мужиков был стабильный. Детей и жён надо было кормить, поэтому они возвращались на прииск и следующей осенью. На их обучение уже не надо было тратить время. А одинокий мужик, что волк: сегодня – здесь, завтра – там.

Дед Андрей мыл уже пятую драгу сегодня. У него в напарниках был худой и долговязый мужик, говорящий на жуткой смеси украинского и русского.

– Ты как сюды-то дотопал? – полюбопытствовал дед Андрей, не отрывая цепкого взгляда от драги.

Напарник протяжно отвечал:

– Тольки как осудили да сослали до места. С жинкой да трёмя хлопцами взад воротиться рискованно. Ужо туточки и буду бедовать. Хлопчики-то мои подрастут скоро да помочи будут.

Напарник тяжело вздохнул.

– А звать-то тебя как? – продолжал любопытствовать дед Андрей.

– Иваном. Иван Сергеич я по батьке-то. А теби пошто кличут дед Андрей? До деда-то тиби далече.

– Так повелось с детства, – ухмыльнулся артельщик.

 

 

– Мархутка с прииска приехал, слыхала? – говорила Василисе через забор Ефросинья. – Васен, а ты когда деда Андрея ожидаешь?

Василиса разогнулась от грядки с редисом и повернулась в сторону Ефросиньи:

– Может, к субботе. А может, к следаващей. Пора бы уже. А то щей только с крапивой варю.

Ефросинья согласно закивала головой:

– Завсегда, как мужики будут вертаться, за мясом можно на базар идтить. Наша-то бурятка[3] издохла как месяц.

– А я так не могу сама свою бурятку. Нехай дед Андрей управляется, – махнула рукой Василиса и снова склонилась над грядкой.

– А взапрошлый год муж моей сестры Нюрки не вертался с прииска. Нюрка-то детев на меня оставила и поехала его искать. Оказыца, с прииска в город поехал ей подарков купить да детям гостинцев. Дак у продавчихи платков и прижился. Нюрка-то ему про детев, а продавчиха та ей прям в лицо, что, мол, скоро она ему и своих народит. Нюрка с тех пор умом тронулась. Ездит в город, покупает платок у той торговки и потом сидит несколько дней режет его на мелкие кусочки. А потом снова едет за новым. – Ефросинья вздохнула. – Мой бывший зять уже и детишек к себе забрал. Хоть, думаю, и не сладко им при той мачехе. Но ты ж знаешь, у меня своих пяток да Нюрка теперича как шестая.

– Прости, Господи, грехи наши тяжкие, – донеслось от грядки.

– Аминь, – пошевелила губами Ефросинья. – Пойду я, Васен, а то дел невпроворот.

 

 

Дед Андрей колол дрова на заднем дворе. Василиса пронесла мимо него посудину с отрубями, чтоб накормить хрюшку Анку.

– Слыхал, старец-то Никодим в избу воротился и сокровища свои по ночам караулит? – она поставила посудину на землю и перекрестилась на купол местной церкви.

– Что ты несёшь, Васена? Никодим помер пять лет назад.

– А и поглядь, воротился! Его Ольга Ганцева видала. Верней, не его, спаси душу мою грешную, – ответила Василиса, – она свет в окне его избы видала.

– Вот дура баба! – дед Андрей собрал наколотые щепы. – Поди, бродяги заночевали, или артельщики.

– Ну да, – отозвалась от сарая Василиса, – кажный вечор. А до того пять лет его избы вся деревня сторонилась. Да и артельщики его дурную славу знали.

– Знали, да видать не все. Накрывай на стол, вечерять будем.

 

За столом ели в молчании. После ужина дед Андрей вышел на улицу и посмотрел в сторону брошенного дома старца Никодима. Из единственного окна был виден слабый свет лампады. Дед Андрей нахмурился и перевёл взгляд на почти утонувший в сумерках золочёный купол местной церкви. Потом он скоро зашёл в дом и закрыл хлипкую дверь на большой железный засов.

Проснулся дед Андрей с первыми петухами, стребовал с Василисы чистую рубаху и добавил:

– Собирайся, на заутреннюю бы не опоздать. Детей буди.

Через полчаса зазвонил колокол на колокольне храма Святой Великомученицы Варвары. Люди потянулись из церкви по своим повседневным делам.

– Ты подь с детками, – сказал дед Андрей Василисе, – а я с батюшкой погутарю.

Василиса недоуменно посмотрела на мужа, взяла Тоню за руку и сказала сыну:

– Подь до избы. Никуда не свертай. Дел полон рот.

Дед Андрей окликнул батюшку:

– Отец Николай, на словцо можно?

Священник повернулся к деду Андрею:

– Исповедоваться хочешь, сын мой?

Дед Андрей смутился:

– Так пока вроде не в чем, батюшка…

Священник улыбнулся одними глазами и возразил:

– А вот как начнёшь, так и сам подивишься.

– Я, того… рассказать пришёл, что в избе старца Никодима лучина по ночам горит, – дед Андрей скоро перекрестился на образа.

– Так что с того, мил человек? Люди там поселились.

Дед Андрей выдохнул и быстро добавил:

– А как не люди?

Священник перекрестил собеседника.

– А как дух-то старца схроны с сокровищами стережёт?

– Надобно тебе сначала к стражнику[4] съездить. Он все проверит. А там сообща и решим, как поступать, – успокоил батюшка деда Андрея.

– К стражнику, батюшка? Так мы и без него гурьбой глянуть можем, – он поцеловал руку священнику и, перекрестившись напоследок, вышел на крыльцо. Лес за деревней начинал желтеть. «В ентот сезон на всех золотишка хватит», – усмехнулся дед Андрей, медленно спустился с крыльца и пошёл по единственной деревенской улице.

– Здоров, Андрей! – послышалось от яблони за забором. То был его напарник по бутаре[5] в артели Глеб. – Перебуторили[6] славно, теперича перегутарим[7].

Мужчины рассмеялись.

– Здоров, коль не шутишь, – остановился у забора дед Андрей. – Слыхал про лампадку-то в избе у Никодима?

Глеб истово закрестился:

– Чур меня! Да как не слыхать-то. Сокровища свои охраняет. Ему вона сколько за сто лет золотишка наши бабы снесли.

– Надо б глянуть, – заговорил дед Андрей, – а то не приведи, лихие люди там поселились. Разбойники, может, даже.

Глеб удивлённо смотрел на деда Андрея, потом смекнул, что к чему, и ответил:

– Надо мужиков созвать да нагрянуть в избу!

– Во! И я о том же! После вечерней службы и пойдём напрямки от храма.

– Отца Николая возьмем с кадилом, – вставил Глеб.

– Да на кой батюшку тревожить, коли там разбойники? – ответил дед Андрей.

– А как нет? – изогнув шею, уставился на него Глеб.

– Опосля решим.

 

 

Щи сегодня были густые и наваристые. С мясом. Василиса поставила чугунок из печи на стол, и аромат тут же разлился по всей избе. Коля беспокойно ёрзал на стуле, шумно сглатывая слюну. Антонина помогала матери раскладывать ложки. Дед Андрей разломил каравай мягкого ржаного хлеба на четыре части и раздал домочадцам. Затем прочитал молитву и взял со стола ложку. Зачерпнул ею ароматных дымящихся щей и медленно отправил её в рот промеж густой бороды и усов. Колька тут же сунул в чугунок свою ложку и получил уже пустой, но мокрой отцовской ложкой по лбу.

– Ой, батя! За чего же так бьёте?

– За чего? А за мать. Только после родителев тебе можно ложкой черпать.

Василиса жалостливо пискнула:

– Да ладно уж, пущай дитё поест.

Дед Андрей грозно глянул на жену:

– Устоев нарушать не дозволю!

Потом ели в молчании, и лишь когда чугунок опустел, дед Андрей заговорил:

– Колька, готовься, к концу недели пойдём на прииск. Убогое место обойдём и напрямки к Пущиному карьеру. Там золотки что яблоки, прям под ногами.

Василиса вставила:

– Так мал ещё.

– Озорничать не мал, а для работы мал. Вот ты смешная баба! Будет подвозкой заниматься – и точка. А ты, Васёна, поперёк ещё скажешь, так и с нами пойдёшь песок мыть. Поняла?

– Так как не понять, – закивала Василиса. – Чайку?

– Тащы, – махнул рукой дед Андрей.

Антонина поставила на стол самовар, пока мать убирала ложки и чугунок.

Дед Андрей отхлебнул кипятка, крякнул и вновь заговорил:

– Опосля вечерней службы с мужиками пойдём избу старца Никодима осматривать. Ты детей бери и домой. С бабами на улице не трещи, а то мало как там обернётся.

Он с шумом отгрыз кусок сахара и стал запивать чаем.

– А я слыхал, батя, что в той избе черти ночуют! – подхватил разговор Николай.

– Боже! Свят! Свят! – закрестилась Василиса. – Что ты такое несёшь?! – прикрикнула она на сына. Затем повернулась к дочери:

– А ты поди на речку бельё полоскать. Да чтоб недолго. А то разволновали совсем нечистой.

Василиса вновь закрестилась на икону в углу:

– Вот не зря мне Ефросинья про сестру-то даве рассказывала! Черти по одному не ходят, и в сестру-то её чёрт вселился.

– Васёна, что ж ты мелешь?! Ещё не видали, кто да что, а ты уже чертей поминаешь!

Все разошлись из-за стола по делам. Зной стал спадать, но медуница пахла столь ароматно, шмели, словно и в них вселились черти, летали над лугом.

 

 

К вечеру народ семьями повалил по улице к храму. И Василиса с детьми семенила за дедом Андреем.

– …Ибо твоё есть Царство и сила, и слава. Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь.

Церковь была полна прихожанами, душно пахло елеем и свечами. Крестились, выходили на улицу. Бабы с детишками отправлялись по домам. Мужики остались на церковном дворе. Когда из неё вышел последний прихожанин, дед Андрей негромко сказал:

– Айда, артельщики, повытрясем чертей из нашей деревни подале от баб и детишек наших!

Мужики согласно закивали, из толпы слышалось:

– Айда!

– Верно сказываешь!

– Ружьишки бы прихватить…

– Колья по пути возьмём.

Они двинулись за ворота по улице к дому покойного старца Никодима, стоявшего сиротливо на отшибе у леса. Шли быстро, возбуждённо. Неподалеку от избы остановились. Дед Андрей с Володькой-гармонистом да Устином подошли к окну. Заглянули. Потом направились к двери. Дверь была закрыта засовом на амбарный замок.

– Кто же закрыл? – удивились мужики.

Сбили замок и отворили дверь. В избу первым вошёл дед Андрей, низко наклонившись под притолокой. За ним – всё те же Володька и Устин. В избе весь земляной пол изрыт, побросаны две лопаты. На столе лампада да объедки. В бидоне недопитый кумыс. Мужики переглянулись.

– Ить кто туточки клады ищет? – присвистнул дед Андрей.

– Покойный-то, поди, точно знал, куды закопал, – задумчиво добавил Устин.

– Надо в ночь подкараулить, – предложил молодой артельщик Володька-гармонист.

– Стражника звать поп велел… – проговорил дед Андрей.

– Ночью стражник никуды не поедет. Он храпит на ухо жонке своей, – сшутил Устин, и все оставшиеся за порогом загоготали.

Потоптались ещё немного да разошлись по избам, избегая договора о ночном походе к пустой избе.

 

 

У околицы сегодня вечёрка[8]. Девки звонко поют:

«Девки по лесу ходили,

Самородочек нашли.

Шали шелковы купили,

Шиковать тогда пошли!»

Гармонист Володька играл, задорно приплясывая. Все пустились в пляс. Песни и звуки гармошки ещё долго за полночь разносились далеко за деревней. Когда все собрались расходиться, гармонист Володька закричал:

– Гляньте, люди добрые! Свет в окне-то! Свет! Нечистая!

Все испуганно смотрели на слабый свет в окне избы на опушке.

– Батюшки-святы, черти собрались! – завизжали деревенские девки.

– Тише! – осадил их Володька. – Черти лопатами землю не копают. Только люди. Айда глянем, кто поселился в избе старца?

Все притихли, и только взошедшая луна освещала испуганные лица людей да гладкую накатанную дорогу к чернеющему лесу.

– Ну чё? – обернулся Володька к притихшей компании. – Айда?

– А чё! Айда! – поддержал его старатель Ярем. Он один из деревенских не работал на приисках в артели, а мыл золото самостоятельно. Дома бывал мало. Уходил на жилу ещё со снегом, со снегом и возвращался. Большую избу выстроил да привёз матери невесту из города. Познакомился с ней там, когда приезжал напрямую банкирам намытое золото сдавать. И сегодня на вечёрку пришёл вместе с молодой женой. Она его за рукав одёрнула.

– Не сметь! – обернулся к ней Ярем. – Иди домой вместе с другими. А мы по-мужичьи лешаков али чужаков погоним.

– Да! Да! – раздались крики. – Погоним!

Молодые мужчины быстро пошли в сторону опушки. А девушки скоро в темноте разбежались по избам.

– А чего, мужики, одолеем, чать, разом? – спрашивал Володька, идущий впереди всех.

Подошли к избе, заглянули в окошко. А там трое башкир в лисьих малахаях[9] по мешкам что-то укладывают. Володька распахнул дверь, за ним в избу втиснулась часть мужиков. Башкиры к ним повернулись и попятились.

– Что, магометане, ховаете[10]? – требовательно спросил Ярем.

Башкиры молча переглянулись, потом один из них, тот, что повыше, пробормотал:

– Хозяин велел по мешкам сложить и ему поутру доставить.

Остальные двое закивали головами, приговаривая: «Хужя, хужя»[11].

– Кто ваш хозяин? – строго спросил Володька.

– Так хозяин наш Борис Пешев. Он в городе живёт.

– А! Так это зять Ефросиньи! – послышалось от дверей.

– Бывший зять, – уточнил кто-то.

– А что по мешкам ховаете? А ну вытрясайте! – скомандовал Володька.

Башкиры снова переглянулись и вывернули мешки. Самородки посыпались на земляной пол.

– Где взяли?

– Намыли, – отвечали башкиры.

– Сами?

Они в ответ закивали головами в малахаях.

– Где мыли? – спросил Ярем.

– В перелеске. Тама, – один из башкир махнул рукой в неопределенном направлении.

– Занорыш[12], значит, нашли? – присвистнул Ярем.

Володька оглядел деревенских и сказал:

– Знать, Борис Пешев теперь тайным купцом[13] заделался!

– Вот гад! – возмутился молодой артельщик из деревенских. – У нас золотишко из-под носа тырит, а сам, поди, двадцатипятирублёвками прикуривает.

– Лады, – вновь заговорил Володька. – Складайте самородки да чешите отседова! И к дому ентому чтоб боле ни ногой!

Башкиры вновь закивали головами и стали проворно собирать самородки с земляного пола.

– Ты че, Володька, их с нашим золотком отпустишь? – выкрикнул  кто-то из толпы.

Володька обернулся к односельчанам:

– Кто сказал?

– Ну я, – потянулся к нему Порфирий. В деревне к нему относились настороженно, поговаривали, что дурная слава за ним на приисках.

– А ты енто золото копал? Может, ты его промывал?

Порфирий отрицательно покачал головой.

– Дык с чего оно твоё? Иль моё?

– Верно, Володька, глаголешь, – послышались одобрительные голоса.

Мужики все вышли на улицу. Володька растянул гармошку и заиграл. Шли к деревне и пели: «Хоть полна моя коробушка, а мне пользы ни гроша. Будет век ходить зазнобушка без узорного платка».

Когда вся молодёжь разошлась, на улице за широким дубом остался только Порфирий. Он огляделся и пошёл обратно к избе покойного старца Никодима. В окне всё ещё горел свет. Остановился за углом и незаметно заглянул в окно. Башкиры завязывали мешки. Привязанные у ограды лошади, почуяв его, заржали. Один выглянул за дверь, и Порфирий ударил его из-за двери по лбу камнем, который он подобрал на дороге. Тот упал ничком на улицу. Порфирий оттащил его волоком за угол избы. Поднял тот же камень и стал ждать за дверью. Из избы послышался приглушённый голос:

– Эй, Камиль, киль бында![14]

Вновь приоткрылась дверь, и высунулась голова в малахае. Порфирий сзади занёс руку и со всего размаха ударил его камнем в лицо. Он вскрикнул и, обмякнув, опустился вдоль косяка. Малахай отлетел в сторону, обнажив его затылок. Порфирий ударил по этому затылку, аккуратно положил камень на землю и оттащил тело за угол. До него донесся цокот копыт по проселочной дороге. Третий башкир успел отвязать коня и поскакал прочь по дороге. Порфирий опрометью кинулся в избу. Там на полу остался только один из мешков. Парень торопливо развязал его и, улыбаясь, запустил внутрь руку, ощупывая ею рубашки самородков[15]. Потом он набил ими карманы штанов, а что не влезло, оставил в мешке и, взяв одну из лопат, закопал мешок под лавкой. Затем задул свечу и вышел на улицу, не прикрыв за собой дверь. Завтра все подумают, что один башкир убил от жадности своих соплеменников и убёг с золотишком. Порфирий пошёл к своей избе, улыбаясь лихой удаче.

 

 

– Тося, поди с Колькой грибов набери. Опосля дождя лисичек полон корогод, – кричала Василиса дочери, высунувшись из окна избы. Антонина полола картошку в огороде.

– Дак, мама, Колька спозаранку до избы с чертями убёг. Говорят, там черти двоих прибили, а третьего с собой утащили.

Василиса стала креститься:

– Батюшки святы! Тоська, чего болтаешь?! Сама не понимаешь! Отец где?

– Дак с Колькой убёг. А я побоялась.

– Матерь Божья заступница, – приговаривала Василиса, выбегая из дома. Через огороды направилась она прямиком к дому соседки Ефросиньи.

– Фрося! Фрося! Ты дома ли? – кричала она, подходя к соседской избе.

Маленькая пятилетняя дочка Ефросиньи с крыльца отвечала:

– Нету, тётя Васёна, мамки дома. Убегла чертей глядеть, а нам наказала из избы ни ногой. Но тётка Нюра не послушала да в город за новой шалкой пошла.

– Пешим пошла? – удивилась Василиса. – Ну да подвезёт кто ить, глядишь, по дороге.

Василиса уже спешила по улице  к опушке. Завидела толпу деревенских. Здесь же стояла повозка стражника.

– Эх, как черти-то разгулялись! – качает головой Порфирий.

– Ты не мельтеши, – строго сказал ему дед Андрей. – Ещё понять надобно, как здесь башкиры оказались. Кто нанял, узнать да порасспросить хозяина.

Люди вокруг согласно закивали головами.

– Все расходитесь по домам! – приказывал стражник. – Сам по избам пройду, расспрошу.

– А чего расспрашивать-то? – бойко крикнул из толпы Володька-гармонист.

Все повернулись к нему. А Володька продолжал:

– Мы с вечёрки вчерась всей гурьбой за полночь сюды ходили. Башкиры самородки по мешкам ховали. Видать, хозяин их самовольно прииском занимается.

Стражник подскочил к Володьке:

– Так чего ж ты, жулик, молчал?!

– Так вы и не спрашивали, – пожал плечами Володька.

– Их хозяин-то Борька Пешев, тот, что с торговкой в городе теперича живёт, – выкрикнул Ярем.

Теперь стражник подскочил к нему:

– Откудова знаешь?

– Так башкиры ночью сами сказали, – развел огромными ручищами Ярем.

– Так, так… – задумался стражник. – Похоже, черти тут и ни при чём, а Бориска всех порешил и золото забрал.

– Ну, не всех, – возразил Ярем. – Третьего-то нету.

Порфирий быстро подкинул предположение:

– А третьего где-то закопал, упырь!

Все стали креститься. Через полчаса разошлись по своим домам. А стражник спешно отбыл в город.

 

 

Василиса шла по улице к дому рядом с мужем. Дед Андрей окликнул Ефросинью:

– Фрося, сестра-то твоя до города с узелком большим подалась. Съехала, что ль, к мужу с полюбовницей?

Идущие рядом с ними односельчане рассмеялись.

– А коли бы и так! – бойко отвечала Ефросинья.

Все засмеялись ещё пуще.

– Хлеба-то она в дорогу должна взять? – продолжала Ефросинья.

– В том узелке можно и порося свезти, – не унимался дед Андрей.

– Тебе какой интерес?

Ефросинья остановилась.

– Ты поди за своей Тоськой следи, пока она с Порфирием по кустам у речки обжимается! – звонко проговорила она и, открыв калитку, пошла к дому.

– Вот дура баба! – только и крикнул ей вслед дед Андрей. А зайдя в избу, с порога крикнул:

– Тоська! А ну подь сюды!

Василиса увещевала мужа:

– Фроська то со зла. Сам знаешь нашу Антонину.

Антонина стояла перед родителями с опущенной головой, почуяв неладное.

– Что с Порфирием у тебя? – строго спросил отец.

Антонина подняла на него глаза, полные слёз:

– Он посватать меня хотел…

– Вон чё! Он хочет! А я не хочу! Чтоб боле тебя с ентим упырём никто не видел! В избе будешь сидеть и на двор ни шагу! Увижу на улице, выпорю как сидорову козу! Всё поняла?

Антонина кивала головой, утирая слёзы. Потом выбежала из дома и устремилась к реке. Села на берегу в кустах и тихонько плакала. Порфирий ей был по нраву. Видела она в нём красоту и чувствовала его внутреннюю силу. В какой-то момент она услышала знакомый голос за прибрежными кустами. Это их соседка Ефросинья. И другой голос, мужской, плохо выговаривал русские слова с акцентом.

– Ты к Бориске ни ногой, слышишь? Нюрка сама всё ему свезёт и за тебя расскажет, – грозно говорила Ефросинья.

– А то подумает хозяин, что я насар[16], а я добрый. Спас мешок золота для него! – пришёпетывал ей в ответ мужской голос.

– А ты видал, кто твоих-то порешил? – спросила Ефросинья. – Уж не чёрт же!

– Чёрт! Чёрт! – взвился мужской голос. – Аллах! Сам чёрт убил моих братьев!

– Не болтай, – перебила его Ефросинья.

– Нет, женщина, я видел его! Это Порфирий из артельщиков! Словно поганый шайтан, он набросился на них!

– Ты точно Прошку видел? – удивлённо переспросила Ефросинья.

– Он, шайтан, братьев моих до срока к Аллаху отправил! И мешок самородков прихватил он! – кричал мужской голос.

Антонина сидела в кустах не шевелясь и с ужасом слушала.

– Ладно, топай ужо до дома и ко мне боле не ногой, – завершила беседу Ефросинья и воцарилась тишина. Только птицы вновь защебетали да слышно было, как слегка плескалась о валуны речная волна. Антонина решила вечером поговорить с Порфирием и спросить его об услышанном. Она вышла из кустов. Посмотрела на искрящуюся под солнцем реку и неторопливо пошла к дому, собирая по пути букет из цветов и душистых трав. Вокруг жужжали неугомонные пчёлы и шмели. Ветер к полудню стих, и жаркое июльское марево повисло над деревней.

 

 

С утра приехал стражник и ходил до обеда по избам, расспрашивал, кто и что видел накануне убийства. Ефросинья напоила его терпким холодным квасом.

– Спасибо, хозяйка. Хорош у тебя квасок, – похвалил стражник.

– А я квасок завсегда с хреном завожу, – тараторила Ефросинья, убирая пустой жбан.

– А чего видала аль слыхала по делу шумному?

– А вы, господин хороший, к Прошке нашему приглядитесь. Ой, подозрительный он для меня! Мужики поговаривают, что он припой[17] за золотишко выдает, – Ефросинья быстро перекрестилась на образа.

– Прошка? Это Порфирий, что ль, племянник твоего зятя? – уточнил жандарм.

– Бывшего. Зять мой теперича вам сосед, – рассмеялась Ефросинья. – Развратный человек! С торговкой спутался так, что сестрица моя умом и тронулась.

Ефросинья промокнула глаза кончиком платка и продолжала:

– Вот вся порода такая, порченная. Что дядька, что племяш! – махнула она рукой.

– Нет, ты ж интересная баба! От жены уйти, то не преступление, а вот человека жизни лишить – это тяжкое преступление! – стражник многозначительно поднял вверх указательный палец.

– А то и лишил жизни сестру мою! Она как умом тронулась, так и не живёт вовсе! – Ефросинья всплакнула. – Вы Бориску-то в острог и отправьте! За это! И за то, что дитятки малые без матери растут со злой мачехой!

Стражник в сердцах махнул рукой и встал со скамьи, собравшись уходить. Понял, что от этой бабы полезной информации по расследуемому делу он не добьётся.

Обойдя все деревенские избы, не услышал он ничего нового и поехал обратно в город. Зашел в трактир еще квасу выпить от жары. Пока пил да в окно смотрел на банк через дорогу, мысль ему пришла. И он, спешно допив квас, вышел на улицу и направился в банк.

– Рады видеть вас, высокоблагородие! – расплылся управляющий банком при его появлении. Стражник закивал головой и спросил:

– Когда в последний раз к тебе приходили самородки сдавать? И кто?

– Ваше высокоблагородие, да так сразу и не припомнить… – растерялся управляющий.

– А ты припоминай, я подожду, – стражник опустился в кресло управляющего.

– Так паренёк с утра был! – хлопнул себя по лбу управляющий. – На сто двадцатипятирублёвок принял я у него самородков. Вроде и не сезон, да мало ли кто когда намытое сдаёт…

Управляющий пожал плечами.

– Каков из себя тот паренёк был? Узнать сможешь?

– Конечно!

– Тогда собирайся, поедем – тут неподалёку, до деревни.

– Я же на работе, ваше высокоблагородие, – возразил управляющий.

– Ежели работа мешает расследованию, брось работу! – многозначительно изрёк стражник, по привычке подняв вверх указательный палец.

Они ехали по просёлочной дороге, и управляющий разглагольствовал:

– Зарабатываешь непосильным трудом эти двадцатипятирублёвки, а эти с приисков приедут, и всё им отдай! А они те двадцатипятирублёвки потом на приисках рвут на кусочки да цигарки раскуривают!

Управляющий поморщился и передёрнул плечами. Стражник ухмыльнулся:

– Ты на прииске-то, трудяга, поди, и не был никогда?

Управляющий удивлённо посмотрел на него:

– А оно мне на кой? Я хозяином приставлен к финансовой деятельности. Благосостояние его повышать.

– Каждому своё, – примирительно произнес жандарм.

У избы Порфирия дилижанс стражника остановился. Пассажиры вылезли из него, и стражник жестом пригласил управляющего проследовать за ним. Дверь открыл Порфирий.

– Ты один дома? – строго спросил его стражник.

– Мать на речку пошла бельё полоскать, – отвечал парень.

– Ладно, бывай, – стражник развернулся и пошел к калитке. Управляющий шёл за ним.

– Вы до мамки к речке? Дык я вас провожу! – крикнул с крыльца Порфирий.

– Нет, не беспокойся, – отмахнулся стражник. Повернулся к управляющему:

– Он самородки принёс?

– Нет, ваше высокоблагородие. Не он, точно. У меня глаз-алмаз!

Стражник тяжко вздохнул, и они, вновь усевшись в дилижанс, двинулись обратно.

 

 

– Вот сума перемётная! – приговаривала Василиса, нанизывая белые грибы на нитку, чтобы засушить их на зиму.

– Кого ты там чехвостишь, Васёна? – рассмеялся дед Андрей, укладывая поленья около печи.

– Да, Ефросинья! Вот болтунья! То на днях жалилась мне, что Борька её сестру бросил, к торговке в город уехал и детей забрал. А сёдни говорит, что ничего такого. Что теперь зять ихний в конторе городской служит и сестру её не бросал, просто она у неё гостит подолгу! Ну, вот скажи, Андрей, сума она перемётная!

– Да, хитра баба, – прокряхтел муж в ответ, разгибаясь. – Ихний Борька вообще личность подозрительная. Ну да ладно пересуды пересуживать! – махнул он рукой. – Антонина где?

– За водой послала её, – быстро ответила Василиса, поняв, что Антонина ушла давно, а назад до сих пор не воротилась.

– Давно послала? – строго уточнил дед Андрей.

– Дык только что и пошла, – слукавила Василиса.

– Ты за девкой-то следи! Нам проблем не надобно! И Прошку в зятья не надобно! – строго наказал он жене и вышел из избы.

Василиса быстро сложила грибы обратно в корзину, выглянула в окно. На дворе муж снова колол дрова. Она тихонько прошмыгнула в дверь и быстрым шагом пошла к реке. Когда она уже спустилась с пригорка, услышала по ту сторону кустов у берега голос дочери:

– Она прям так и говорила…

– Не слушай эту сплетницу, – отвечал Антонине мужской голос, – Фроська завсегда ко мне неровно дышала, а я на неё – тьфу! Вот и злобничает.

Василисе голос этот показался знакомым.

– Так она не сама говорила, ей башкирец рассказал, – настаивала на чём-то Антонина.

За кустами воцарилась тишина. Василиса тихонько раздвинула ветки и увидела дочь в объятиях Порфирия. Молодые страстно целовались.

– Ах ты ж, поганец! – закричала Василиса, пробираясь сквозь ветки. – Я ж тебя, супостат, в околоток упрячу!

Порфирий вскочил и опрометью бросился прочь, продираясь напролом сквозь кусты.

– Ах ты, окаянная! Отец тебе башку открутит! – набросилась Василиса на дочь.

Она схватила с земли ветку и стала хлестать ею Антонину, которая уже рыдала в голос и приговаривала:

– Мамочка, я не хотела… Я только спросить пришла… А он…

Но Василиса в ярости лупила дочь:

– Ах, ты ж окаянная! Позор на нашу голову!

Потом она выбросила прут, схватила дочь за руку и потащила к дому.

– Не реви! Отцу ни слова! А то убьёт. Вёдра где?

– Тама, – Антонина кивнула в сторону реки.

– Быстро неси их в дом!

Мать с дочерью разошлись в разные стороны. Василиса спешно вернулась домой. Дед Андрей всё ещё колол дрова. А Антонина набрала воды и быстро поднялась от реки к дому.

 

 

Нюра шла вдоль дороги меж полей, напевая под нос песенку. До неё донесся голос сестры:

– Нюрка! Нюрка! Стой, окаянная!

Нюра остановилась и обернулась. По дороге вслед за ней бежала сестра Ефросинья. Она, задыхаясь от бега, приблизилась к сестре:

– Давай узел сюда. Борьке его отдавать теперь опасно. Стражник с управляющим приезжал. Тот явно Борьку тваво запомнил.

Нюра удивлённо смотрела, как сестра развязывает её большой узелок. Достала из него самородки и горстями ссыпала за ворот своей рубахи, приговаривая:

– Так-то понадежнее будет.

Затем завязала узелок снова, предварительно натолкав в него сорванной здесь же травы. Отдала узелок обратно сестре.

– Вот теперь иди, милая, к Борьке твоему, детишек навещай. Иди, милая, иди.

Она помахала Нюре рукой и направилась в сторону деревни. А Нюра, пожав плечами, продолжила свой путь в город.

Не успела она войти в парадную, где сейчас проживал её бывший муж с их детишками, как увидела на лестнице стражника, Бориса и незнакомого ей мужчину. Стражник направился к Нюре со словами:

– А что у вас в узелке?

Из-за его спины бывший муж махал ей руками, чтобы она уходила. А незнакомый мужчина произнёс:

– А эту женщину я впервые вижу.

Стражник взял Нюру под локоть и подвёл к мужчинам.

– И вы впервые её видите? – ухмыльнувшись, спросил он Бориса.

– Ваше высокоблагородие, эта женщина – мать моих детей. Но она давно не в своём уме! – запальчиво отвечал Борис.

Стражник повернулся к Нюре:

– Разрешите полюбопытствовать, что у вас в узелке?

С этими словами он взял из рук Нюры узелок, поставил его на подъездную ступеньку и аккуратно стал его развязывать. Оттуда посыпалась трава. Парадная наполнилась ароматами летнего разнотравья.

– Что это? – удивлённо спросил стражник, обводя присутствующих взглядом.

– Я же говорил вам, ваше высокоблагородие, что не в себе она, – облегчённо выдохнул Борис.

Стражник тяжело вздохнул и, оставив траву на лестнице, дал знак управляющему следовать за ним. В ту же минуту они вышли из подъезда на улицу.

– Куда самородки дела? – бросился к бывшей жене Борис.

– Так Фрося забрала, – пожала плечами женщина.

– Вот зараза! – раздражённо выругался он. – Хотя сегодня кстати. Ладно, сам завтра с ней разберусь!

Потом повернулся к бывшей жене и добавил:

– А ты иди домой.

Она умоляюще протянула к нему руки:

– Мне б детишек повидать.

– Иди! Не сегодня, – отмахнулся от неё Борис, зашёл в квартиру и захлопнул дверь.

Нюра заплакала и медленно вышла из сумрачного подъезда на улицу, залитую ярким полуденным солнцем. А узелок с рассыпанной травой так и остался благоухать на лестнице.

 

 

Урожай собрали, дрова заготовили. Мужики стали уходить на прииски. Жизнь не остановилась для живых. Антонина ходила словно тень, а Василиса любила теперь  повторять:

– Вот дурна девка выросла! В острог убивцу упекли, а она рыдает!

Антонина слабо возражала:

– Мама, я ж не знала… Оттого и плачу, что дурная была.

Василиса миролюбиво гладила дочь по волосам:

– Чё уж там! Все мы, бабы, – дуры.

И, вспомнив свою молодость, смахивала слезу.

– Ну да ладно! Собирайся, Тоська, пойдем к пасечнику. Медовый спас сёдня, мёду надо у них взять.

Мать с дочерью взяли бидоны и, повязав на головы праздничные платки, вышли на улицу. Солнце высвечивало паутину меж листьев. Днём оно жарило, а ночи уже стали холодными.

– Здрасьте, дед Николай! – крикнула с дороги Василиса старому пасечнику, сидящему на лавочке у ворот.

– И тебе не хворать, Васёна! – отвечал ей дедок. Потом повернулся  в сторону ворот и крикнул:

– Машка, иди сюды! За медком пожаловали.

Из дома вышла молодая улыбающаяся женщина.

– А, Василиса! Добро пожаловать! Антонина, неси бидоны!

Василиса отдала дочери и свой бидон, а сама села на лавочку рядом со старым пасечником.

– Чё, дед Андрей на прииск ушёл?

– Да, – кивнула Василиса. – И Николку с собой на этот раз забрал.

Женщина вздохнула.

– Не печалься, Васёна, – старичок похлопал её по руке. – Мужику сызмальства надобно ремеслу учиться. А кто как лучше научит, чем родной отец? Вона я сынка сваво Яшку обучал пасечному делу, а он возьми да помри. И таперича вона, сноха моя Машка дело то продолжает.

Старик печально вздохнул, потёр глаза и продолжал:

– Я ей говорю, мол, взамуж иди. Деток нарожаешь. А она заладила: «Как тебя-то одного брошу?» А мне чего? Одно – помирать.

– Ну, уж помирать-то тебе, дед Николай, рановато, – щурясь на солнце, отвечала Василиса.

К ним шла Антонина с двумя бидонами, а за ней Мария:

– Ну что, Василиса, пожаловался тебе уж, поди, что я взамуж нейду?

– А то! – отозвалась Василиса.

Женщины весело рассмеялись.

– Эх, бесовки! Над старшими глумитесь! – улыбался старик. – Вона дружок-то мой Никодим, царствие небесное…

На этих словах обе женщины начали истово креститься.

– Так он на молодухе женился уже стариком. Всё из последних сил корячился, самородков для неё мыл. А что? Померла молодуха-то! А он опосля неё бобылём ещё полвека прожил. Вот судьба!

– Да уж… – Василиса оглянулась в сторону опушки, где стояла пустая изба старца Никодима. – Басурмане там самародки ховали.

Старик перебил её:

– Ты и впрямь веришь? – Он рассмеялся беззубым ртом, сотрясая всё щуплое своё тело. – Это всё Борька, супостат! Сам-то побоялся в избу лезть, так их заслал Никодимово добро откапывать. А им-то нечистая не страшна. А на руку они чисты испокон. Вот Борька и приладил их к своему грязному замыслу.

Старик замолчал, глядя вдаль.

– Эх, папа, вы что же такое говорите? – всполошилась Мария.

– А что я говорю? Как есть. По этапу-то убивец Порфирий отправился. А Борька его в тот грех-то ввёл. И Борьке кара за то небесная уготована.

Женщины закивали головами и вновь перекрестились. Мария перевела взгляд на Антонину:

– А тебе, Тося, взамуж пора. Есть ли жаних какой на примете?

Василиса спешно встала с лавки, взяла у дочери один бидон с мёдом:

– Рано ищо женихаться. Дед Андрей говорит, чтоб Антонина хоть одна из нашей семьи выучилась.

Тепло распрощавшись, мать и дочь отправились к деревне. Мария присела на лавочку рядом со свёкром.

– В деревне говорят, что Тоська-то по убивце Порфирию сохнет.

– А ты злые-то языки меньше слушай! – отвечал ей старик. – Сама вот взамуж иди!

– Вы всё своё, папа, заладили! – Мария пошла к дому. – Чай пить идите уж, и пирог, поди, готов. Праздник же. Батюшка после вечерней службы обещал зайти. Я ему свеженького медку нацедила.

– Эх, егоза! Дал Бог невестку! Одна суета! – ворчал дедок, счастливо улыбаясь в предвкушении вкусного пирога.

 

 

Колокол звонил к заутрене по-особому пронзительно. Золотые купола на фоне тёмно-серого осеннего неба были вместо солнца. Ефросинья пришла к храму первой, когда батюшка только открывал церковные ворота.

– Что так рано, дочь моя?

– Исповедаться хочу, батюшка.

– Согрешила, милая? Исповедаю тебя сегодня, а вскоре причащу. А ты времени не теряй, молись во искупление Отцу небесному.

– Да, батюшка, – шептала в ответ Ефросинья, часто осеняя себя крестом.

– Иди, дочь моя, свечку поставь Матери, Небесной заступнице.

– Да, батюшка…

Ефросинья зашла в церковь и долго молилась у иконы Богоматери, цепким взглядом наблюдая за горящей свечой, только что ею поставленной. Огонёк свечи метался, потрескивал воск. Она с трепетом думала, что вот сейчас свеча загаснет и Отец небесный никогда её не простит. После исповеди она скоро пошла домой, сторонясь односельчан.

– Фроська-то куды торопится? – заметила Василиса.

– Так мульоны стеречь! Самородков, Борькой уворованных, не счесть, – слышалось среди односельчан.

– Бросьте! Те самородки Порфирий скрал, за то и в острог отправлен, – послышался мужской голос.

– Борька, окаянный, изначалу то задумал…

– Не! – послышался звонкий голос Ольги Ганцевой. – Она Нюрку-то, сестру полоумную, заставляла самородки к Борьке носить, а оттель двадцатипятирублёвки!

– Тьфу, кара небесная всем будет! – не сдержался Мархутка. – Я помню, как на приисках ищо царские двадцатипятирублёвки мы на цигарки рвали!

Бабы заохали. А Мархутка продолжал:

– А Ефимий отрывал на деньге-то царю голову да приговаривал: «Вот царю голову оторвём да вместо листика царём подотрём».

Все засмеялись, перешучиваясь.

– Коли и несть деньгам счёту, человеком завсегда остаться надобно, – сказал старый пасечник Николай.

По избам расходились молча, опустив головы от серости осеннего неба, словно от пристального взгляда свыше.

 

 

 

[1] Оболокаться – одеваться.

[2] Тюря – холодный хлебный суп из кусочков хлеба, сухарей или корок, покрошенных в воду, квас, простоквашу или молоко, как правило сдобренные небольшим количеством постного масла.

[3] Бурёнка.

[4] Стражник – низший полицейский чин в сельской местности (в Российском государстве до 1917 г.).

[5] Бутара – станок для промывки горной породы, содержащей золото.

[6] Побуторивать – перерывать землю, промывать пески.

[7] Перегутарить – переговорить (среднерусское наречие).

[8] Вечёрка – То же что вечеринка (устар.).

[9] Малахай – национальный головной убор башкир с мехом лисы.

[10] Ховать – прятать (устар.).

[11] Хужя – хозяин (башк.).

[12] Зароныш – полость в горной породе, заполненная кристаллами.

[13] Купец – тайный скупщик золота.

[14] Киль бында – иди сюда (башк.).

[15] Самородки – оболочка из пустой, малоценной породы, внутри которой содержится золото.

[16] Насар – плохой (башк.).

[17] Припой – вспомогательный сплав.