Все новости
Проза
24 Декабря 2020, 12:56

№12.2020. Ирина Родионова. Дурацкое море. Рассказы

В тот день дул настолько ледяной ветер, что светлая кожа мигом покрывалась крупными мурашками. Конец июня, когда со степей обычно летит раскаленная пыль, а воздух плавится в зыбком мареве, что дышать горячо. Но только не сегодня – холод забирался под толстую олимпийку, облизывал голые щиколотки.Я ждала маршрутку уже десять минут. Для крошечного города, потерявшегося на самой границе необъятной страны, десять минут – это невероятно долго. Невероятно. И поэтому, когда на горизонте показалась светло-оранжевая точка маршрутной газели, вместо облегчения на меня нахлынула какая-то мрачная радость. Ну надо же, приехала.

Ирина Родионова
Дурацкое море
Рассказы
Так и было, да?
В тот день дул настолько ледяной ветер, что светлая кожа мигом покрывалась крупными мурашками. Конец июня, когда со степей обычно летит раскаленная пыль, а воздух плавится в зыбком мареве, что дышать горячо. Но только не сегодня – холод забирался под толстую олимпийку, облизывал голые щиколотки.
Я ждала маршрутку уже десять минут. Для крошечного города, потерявшегося на самой границе необъятной страны, десять минут – это невероятно долго. Невероятно. И поэтому, когда на горизонте показалась светло-оранжевая точка маршрутной газели, вместо облегчения на меня нахлынула какая-то мрачная радость. Ну надо же, приехала.
Внутри все кипело. Сколько можно ждать?..
Маршрутка притормозила у остановки, обдав меня ледяным, отнюдь не июньским порывом, и я в очередной раз зябко поежилась. Дверь гостеприимно распахнулась перед моим лицом, и я забралась внутрь, натягивая на лицо плотную черную маску, неизменный атрибут любой поездки в эти непростые времена.
– Э, – весьма красноречиво окликнули меня сзади. Я обернулась – дверь газели была распахнута настежь, совершенно не собираясь закрываться, и несколько безрадостных пассажиров смотрели на меня с таким видом, будто я как минимум кого-то из них по голове этой дверью ударила, ей-богу.
– А она что, не автоматическая? – глуповато спросила я и покраснела. Кровь прилила к щекам, обожгла стыдливо, и я снова на себя обозлилась.
Захлопнула дверь, упала на засаленное сиденье и положила сумку на колени. Старушка справа от меня выкручивала голову и пучила желтоватые глаза в кровавых прожилках, словно я все еще продолжала творить что-то совершенно непотребное. Я на всякий случай себя оглядела – вроде бы все в порядке.
А потом в ноздри мне ударил запах.
Удушающий кислый перегар, от которого сразу же запершило в горле. Я в ответ обвиняюще глянула на бабульку, и та, нахохлившись, крепче прижала авоську к груди.
Напротив сидел мужчина, пялился куда-то пустым взглядом, улыбался будто через силу. Именно от него и исходило это невыносимое амбре вчерашней попойки. Я нахмурила брови, натянула маску на нос поплотнее, задержала дыхание.
Пассажиры с точно таким же немым осуждением поглядывали на мужичка.
Он был невысокий и худой, с жилистыми загорелыми руками. Я хорошо знала этот загар – не изнеженный налет веселого речного отдыха, не морская бронза на коже. Нет, это загар тяжелого труда под беспощадным степным солнцем, когда все покрывается почти черными пятнами, когда руки и после мыла выглядят испачканными. Натруженные пальцы с застарелыми мозолями, обветренное плоское лицо, мелкие черные глаза. Неопрятная щетина, давно не стриженные волосы.
Мужчина комкал в руках светлый лист в шуршащем целлофановом пакете. Я вгляделась в бумажку – мелкие черные буквы, неумолимая синяя печать. С больницы едет?.. Да вроде суббота, вечер.
Но самым странным во всей этой встрече был наряд мужчины. Пока пассажиры в затхлом салоне газельки кутались в толстые свитера и поправляли ремни выстиранных джинсов, мужчина ехал в дешевых темно-синих шортах и бледной футболке с короткими рукавами. Казалось, холод его совсем не берет.
Почему он так одет?.. Вчера прекрасно отмечал что-то с друзьями, а сегодня возвращается домой лишь под вечер? Что за бумажки тогда у него в руках? Было в этом мужчине еще что-то труднообъяснимое, что заставляло меня вглядываться в загорелое лицо, беззастенчиво рассматривать старые шрамы на натруженных руках и прислушиваться к каждому шороху незнакомца напротив.
Мужчина тем временем, будто не чувствуя моего взгляда, достал старый кнопочный телефон и, нахмурив сросшиеся брови, принялся что-то выискивать в памяти. От каждого нажатия толстым пальцем на кнопку телефон трагически попискивал, словно его щекотали. Пассажиры, старающиеся дышать через раз от перегара, смотрели на мужика с нескрываемым возмущением.
Отыскав что-то важное в телефоне, мужчина прижал трубку к уху.
«Линия занята», – объявил на всю маршрутку механический голос.
– Рынок выходим? – рявкнул водила, выкручивая руль. Все схватились за что придется: кто за поручни, кто за кресла, кто за соседей.
– Да-да! – взбалмошно отозвалась бабулька, сидящая рядом со мной.
Когда рынок остался позади, странный мужчина набрал еще раз. Видимо, все получилось – он прислушивался к гудкам, глядя в запыленное окно. Я не сводила с него глаз.
– Алло, Юля? – громко спросил он, и кто-то рядом со мной поперхнулся негодованием. Люди вообще стали очень злые в последнее время, в который раз замечаю.
Мужчина ничего не слышал, кроме голоса незнакомой мне Юли. Он развернул бледную бумажку, шурша целлофаном, сморщился так, что брови сошлись на переносице:
– Это вот так и было, да? – спросил он у неведомой Юли. Голос его стал высоким и тонким, почти писклявым. – Так и было?
Юля, видимо, что-то ответила. Ее живой голос, в отличие от предыдущего механического тона, увы, был совершенно не слышен.
– Забрал, – кивнул мужчина, и казалось, в нем что-то надломилось. – Я про другое. Вот это что? «В связи с применением физической силы ко мне и моим несовершеннолетним детям»... Так и было, да, Юль?
Он все скользил и скользил взглядом по бумажке, пока в маршрутке повисла тишина: все жадно прислушивались к разговору. Но Юля, видимо, не захотела отвечать – мужчина отнял телефон от уха, глянул на потухший экран и покачал головой.
Сунул телефон в карман. Скомкал в загорелой ладони бумажку. Уставился пустым взглядом в окно.
– Поликлиника выходим? – совершенно равнодушно гаркнул водитель, но никто не отозвался.
Я смотрела на этого сгорбленного невысокого мужичка и понимала, что вызвало у меня столь большой интерес. Глаза. Его темные глаза, в которых, казалось, сгустилась такая невыносимая душевная боль, что эти глаза затягивали водоворотом, утаскивали в бездну, без малейшего глотка света...
Мужчина смотрел в окно. Он не плакал, не морщился и не стенал. Он просто молчал и просто смотрел в окно. Даже кислый запах его перегара, казалось, съежился и пропал, пристыженный.
Я глядела в загорелое лицо со сросшимися бровями. Я видела темно-синие шорты и смятую бумагу в целлофановом пакете. Но я не знала, кто такая Юля. Сколько лет они были вместе с этим сгорбленным печальным мужичком. Сколько у них «несовершеннолетних детей».
Не знала, бил ли он жену. Не знала, почему они разводятся.
Но я видела человеческую боль, такую искреннюю и неприкрытую, что становилось стыдно. Будто вторгся не просто в чужое жилище, но и сожрал все продукты из холодильника, приготовленные хозяйкой сладости и заливное, а потом развалился на шуршащем постельном белье, пахнущем чужим одеколоном.
– Корецкая? – гаркнул водитель, ничего не подозревавший даже о драме, развернувшейся в салоне его маршрутки.
– Останови, командир... – хрипло попросил мужичок надломленным голосом и обернулся, сжимая в кулаке влажную от пота мелочь.
Корецкая. Какая-то степенная дама прошла к двери, высыпала в руку водителя несколько монет. Бывший муж неведомой Юли торопливо распахнул дверь перед женщиной, чтобы ей легче было выходить, и только тогда я с удивлением поняла, что это именно он распахнул дверь маршрутки перед моим носом тогда, на продуваемой всеми ветрами остановке.
Женщина спустилась, не глянув даже на мужика. Но он все равно добродушно улыбнулся, только глаза оставались мертвыми.
Отдал мелочь за проезд, вышел из маршрутки. Остановился, потерянно оглядываясь по сторонам, будто забыл, куда шел. Холодный ветер трепал скомканный лист в его руке.
Тронувшись, маршрутка полетела вперед. Миг – и незнакомый мне мужчина с загорелыми руками и потухшим взглядом остался там, на остановке «Мария Корецкая». Я проследила за ним глазами, когда сгорбленный силуэт еще можно было рассмотреть на дороге. А потом и он исчез.
Мое раздражение как рукой сняло – подумаешь, десять минут ждать маршрутку на остановке. Такие мелочи. Наверное, мне и хотелось сказать чего-нибудь глупого и ободряющего этому мужичку, уверить, что все рано или поздно наладится, но я знала, что это бесполезно. И молчала.
До самого конца поездки меня мучил один вопрос, зудел на подкорке, мешая вспомнить о чем-нибудь другом.
Так и было, да?
Но никто уже не мог мне на него ответить.
Дядя Паша
Снова скандал у соседей – зажимаю уши руками, чтобы не слышать. Крик, проклятья и слезы. Они вопят постоянно, почти не прекращают. Не мешают ни дети, ни тонкие стены, ни грохот в железную дверь.
Мы лепим на кухне пирожки, но крик слышен и здесь. Вытираю лоб от муки и бросаю, не сдержавшись:
– Поубивали бы друг друга, и дело с концом.
Включаем телевизор на полную громкость. Скоро у соседей воцаряется тишина – плотная и удушающая, просачивается к нам через розетки. Я в детстве так пыталась общаться с соседским сыном – мы кричали друг другу, но ничего не было слышно.
А теперь ощущается кожей.
В один день скандалы прекращаются, но в квартире оживленно: хлопают двери, шелестят незнакомые голоса. Кажется, будто все родственники разом собрались в трешке. Но говорят скупо и глухо.
Я жадно прислушиваюсь. Что там?..
В серой газете заметка – три человека вчера погибли на заводе, отравились доменным газом. Двоим еще и сорока нет, третьему за пятьдесят. Вечером мама говорит мне тихо:
– Один из тех погибших – дядя Паша. Наш сосед.
Новость бьет в грудь молотом.
Дядя Паша. Мы здоровались мимоходом в подъезде, никогда не смотрели друг другу в глаза. Каждую неделю я слышала крики и не понимала, как можно так жить, для чего истязать себя годами. Дядя Паша жил в соседней квартире, когда меня еще и на свете не было. А теперь и его нет – задохнулся доменным газом.
Не встретишь в подъезде. Не сморщишься от голоса, приглушенного стенами.
В соседней квартире полно людей, но рыданий не слышно. Старший сын, вернувшись из института, отвозит в морг черный костюм – я вижу все сквозь пыльное окно. Мать дяди Паши приходит с кровавыми гвоздиками в белых руках.
По вечерам мне кажется, что они вот-вот заорут, обвиняя друг друга в смертных грехах. Что завоет истерично соседка, захлебываясь плачем, что хлопнет дверью их маленькая дочка, отсекая от себя скандалы родителей.
Но нет.
В соседней квартире стоит тишина.
Утопленник
Захлебывается. Ледяной мрак глубоководья тащит за ноги туда, где тьма поджидает распахнутыми ртами слепых рыбин. Соль набивается в рот, в ноздри, обжигает внутренности каленым железом.
Воздуха не хватает, и легкие разрываются болью. Он распахивает глаза, понимая, что надо бороться, – всего пара секунд, и он камнем медленно опустится на дно, раскинув в стороны безвольные руки. Между ресницами поселяется режущая боль – чертова морская вода!
Но он успевает заметить солнце – где-то там, далеко-далеко впереди, за слоями холодной воды вспыхивает голубой проблеск. Глаза закрываются, проиграв бой с солью, но теперь ясно, куда плыть, – и он гребет руками изо всех сил.
Все вокруг чернеет, наливается тьмой. Холод щекочет ступни.
Все пропало. Он утонет. Его нескоро найдут – раздувшегося и позеленевшего, очередного утопленника, выброшенного волной на морское побережье.
Чья-то твердая рука хватает за шкирку и выволакивает на свет божий, словно щенка. Горячий бриз облизывает мокрое тело. Митька трясется и кашляет, хватается бледными руками за горло.
– Ты чё, ненормальный?! – с глухой угрозой спрашивает отец и разжимает руку. Митька падает в воду, барахтается, но все же нашаривает ногами песчаное дно.
– Дурацкое море! – кричит в бешенстве Митька, моргая белесыми ресницами. – Больно! Чё мы от бассейна ушли?!
– Не, реально ненормальный. Тринадцать лет, а мозгов нет. Тут по колено всего, чё барахтаешься? Только бы в бассейне своем целый день сидеть!
– Не хочу-у-у, – не слыша отца, ревет пароходной сиреной Митька, выползая на пляж, заставленный старыми лежаками. – Больше не хочу в море купаться!
– Слабак, – горько выдыхает отец и в пару гребков отплывает от сына подальше.
Митька выбирается на берег и плачет, усевшись среди отдыхающих. Грудь стискивает тупой болью, глаза выжигает насквозь. Теплый ветер приносит запахи вареной кукурузы и влажных полотенец.
Дурацкое море.
Читайте нас: