+13 °С
Облачно

Подписывайтесь на Хронограф в Яндекс. Дзен! Подписывайтесь на наш канал Яндекс. Дзен!КоРифеи

Все новости

Проза

22 Сентября 2020, 16:44

№9.2020. Камиль Зиганшин. Хождение к Студёному морю. Третья книга летописи «Золото Алдана». Продолжение. Начало в №№ 7-8

Камиль ЗиганшинХОЖДЕНИЕ НА СТУДЁНОЕ МОРЕ(ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА») ЗДРАВСТВУЙ, СТУДЁНОЕ МОРЕ!

Камиль Зиганшин

ХОЖДЕНИЕ НА СТУДЁНОЕ МОРЕ

(ТРЕТЬЯ КНИГА ЛЕТОПИСИ «ЗОЛОТО АЛДАНА»)

ЗДРАВСТВУЙ, СТУДЁНОЕ МОРЕ!

Третьего июня получили радиограмму о том, что устье Лены свободно. Прозвучала долгожданная команда: «Сниматься с якоря!» Махом убрали сходни, носовой и кормовой швартовые. Включив лебёдку, с грохотом выбрали цепь. Якорь вынырнул из воды и замер у клюза. В машинном отделении прозвенел сигнальный звонок, следом прозвучала команда: «Самый малый назад!» Обрадованно заурчал двигатель. «Лево руля!» – судно развернулось и, выйдя на фарватер, возобновило прерванный в сентябре путь мимо круч, ощетинившихся весёлыми лиственницами и угрюмыми елями.

Вскоре вошли в узкую каменную теснину – многокилометровую Ленскую трубу (здесь река прорезает один из боковых отрогов Верхоянского хребта). Скорость течения возросла так, что фарватер запестрел глубокими воронками. Казалось, дремавшая всю зиму река спохватилась и, навёрстывая упущенное, заспешила к Ледовитому океану. Вырвавшись на простор, она понесла холодные воды степенно и величаво.

Чем ближе к океану, тем ниже прижимались к земле всклокоченные тучи, худосочней становились растущие по берегам деревья. Да и те больше прятались по ложбинкам и распадкам. Ещё не тундра, но уже и не тайга. Горы по большей части лысые, в мазках снежников. Берега в свежих обвалах. Над всем этим – белёсое полярное небо и размытый диск солнца. Уныло, голо. Лишь зигзаги острокрылых чаек оживляли панораму.

Перед устьем посреди реки возвышалась огромная, напоминающая сгорбленного медведя гора – знаменитый остров Столб. После него, собственно, и начинается гигантская, шириной в триста километров дельта Лены. Решительно раздвинув высокие берега, река рассыпается веером многочисленных проток, образующих более тысячи больших и малых островов, обрамлённых грудами плавника с торчащими култышками сучьев.

Деревьев на островах практически нет, а те, что выжили, корявые и чахлые. С мелководий несется гомон гусей, уток, куликов, стерхов. Птиц местами до того много, что не видно воды. Над всем этим пернатым изобилием реют, высматривая добычу, белохвостые орланы.

Река в обычном понимании исчезла. Вода привольно текла по низменности, не придерживаясь чётких направлений.

Корней заволновался: как капитан разберётся в этом лабиринте?

Но тот уверенно вёл судно в Быковскую протоку: по ней самый короткий и безопасный проход к океану. Чаек всё больше. Сначала они летали кругами над судном довольно высоко, но, постепенно привыкая, стали смелеть и даже садиться на леера и борт.

На одном из больших островов паслись невероятно мохнатые животные. Шерсть у них свисала до самой земли.

– Овцебыки. Несколько лет назад завезли с Аляски, – прокомментировал капитан. Немного помолчав, добавил, – после этого острова начнутся раскаты.

Видя, что Корней не понял, пояснил:

– Так мы называем участок дельты перед открытым морем.

Упругие толчки волн просигналили: пароход вышел на глубину! Вокруг сталистая вода, густо испятнанная блинами ноздреватых льдин (ударяясь о нос, они крошились). Лоснящиеся спины тюленей, изредка появлявшиеся на почтительном расстоянии, подтверждали: «Арктика» в море. В море Лаптевых. Глядя на удаляющееся пустынное побережье с пологими рыжеватыми холмами, Николай Александрович торжественно произнёс: «Здравствуй, Океан!»

Прозвучала команда: «Полный вперёд!», и пароход, сопровождаемый крикливой стаей чаек, взял курс на Тикси. Там предстояло доукомплектовать экипаж, пополнить запасы мазута и пресной воды. За кормой потянулась пенная дорожка. Корней перешёл на нос и, обдуваемый ветром, любовался высоко разлетающимися на обе стороны жемчужными крыльями брызг. На некоторых льдинах нежились нерпы, похожие на тугие бочонки, с белоснежными малышами – бельками. На их милых и выразительных мордашках, точно углём намалёваны чёрные, напоминающие крупные спелые смородинки глазки и носик. Один из них криком, похожим на жалобный детский плач, звал мать, видимо, нырнувшую за добычей.

Вскоре со стороны материка выплыла армада чёрных туч. Их обманчивая неподвижность создавала иллюзию горного хребта.

– Смотрите, смотрите – горы! Какие высокие! – воскликнул Корней. Географ в ответ только ухмыльнулся. Когда сминаемые ветром «горные кряжи» порвало в клочья, смущённый скитник надолго замолчал.

Хотя ветер чуть дул, капитан приказал проверить и при необходимости подтянуть ремни и верёвки, удерживающие грузы на палубе. После полудня ветер совсем зачах, зато зародился и стал густеть туман. Солнце едва проступало бледным пятном. В этой мути сложно было различить, где кончается вода, где начинается небо. Казалось, корабль движется не по громадному океану, а по небольшому озеру.

Корней был разочарован. Он так ждал встречи с Океаном – и что?! Унылое, безрадостное зрелище!

После мыса Муостах океан решил-таки показать свою мощь и крутой нрав. Поднявшийся ветер разметал туман. Вода потемнела, стала злой и неспокойной. Заострившиеся волны покрылись белыми барашками. Порывы ветра всё чаще срывали с них пенные брызги. Шторм набирал силу. Судно плавно взмывало и опускалось на размашистых волнах. От носовых скул «Арктики» высоко взметалась вода. Вокруг болтались, словно пьяные, льдины. Судно качало так, что скрипели переборки. Передвигаться по палубе стало опасно.

– Не рыскать! Держать на волну! – приказал капитан.

Когда судно идёт навстречу ветру, опасность лечь набок и перевернуться минимальна. Все с тревогой прислушивались к ударам льдин о корпус. К счастью, они были скользящими.

Через полчаса волны достигли такой высоты, что стали окатывать судно целиком: многотонная масса воды обрушивалась на нос и валом прокатывалась по палубе, пытаясь сорвать грузы. Когда «Арктика» выныривала, нос на какое-то время зависал в воздухе, но спустя несколько секунд вновь проваливался в яму, где её накрывал очередной вал. Пару раз, спускаясь с него, «Арктика» не успевала заползти на гребень и, оказавшись внутри, как бы протыкала его насквозь.

Одна массивная льдина с такой силой саданула в левую скулу сухогруза, что образовалась вмятина, и в носовом отсеке трюма появилась небольшая течь. Рёв вокруг стоял такой, что невозможно было разговаривать. Всякий раз, когда корабль падал вниз, у Корнея замирало сердце. Только теперь он прочувствовал невероятную мощь океанской стихии.

Поначалу, когда накатывалась очередная громадина, Корней невольно крестился: ему казалось, что она наверняка поглотит корабль и отправит их всех в пучину морскую, но, убедившись в живучести судна, успокоился. Страх постепенно сменялся ликованием и сумасшедшим восторгом. К сожалению, от качки начало тошнить, и ему, по настоянию боцмана, пришлось спуститься в кубрик: там пониже и не так болтает. В нём всё было прикручено, приварено и никуда не перемещалось.

Скитник улёгся на койку и, чтобы ослабить неприятные ощущения, уткнулся лицом в подушку. Под вечер напор ветра ослабел и противная качка поутихла. Море уже не кипело и не пенилось. Волны стали ниже и округлее, однако стрелка барометра упорно ползла к отметке «Буря».

Она не обманула: сначала похолодало, и порывы ветра принялись швырять в «Арктику» сырые снежные заряды. Надстройки, такелаж, труба, антенна, палуба быстро покрывались мокрым снегом, на глазах превращающимся в ледяную корку. К утру корабль стал похож на белое неповоротливое чудище. Сбивать лёд было опасно из-за риска повредить что-нибудь либо самому оказаться за бортом. Как только волны пошли на убыль, рукоятку реверса перевели на «Полный вперед» и пошли лагом[1] к волне.

Вход в бухту оказался так плотно забит льдами, что пароходу было не протиснуться. Судоходство в этих широтах зависит от того, куда соизволит подуть ветер. Даже в летние месяцы сиверко за день может пригнать к берегу такие массы льда, что побережье на десятки километров становится недоступным. А задует южак – за какие-нибудь сутки открывается.

Встали на рейде в трёх километрах от порта. Посёлок: три ряда серых построек и несколько стрел кранов – как на ладони. За ними унылые рыжие холмы, разделённые низкими седловинами. Оттуда то и дело с рёвом выныривали и устремлялись в небо самолёты. Через несколько минут после взлёта раздавался сотрясающий всю округу «взрыв». Корней от него каждый раз непроизвольно вздрагивал. Ему было непонятно и удивительно, почему после такого мощного взрыва самолёт не разваливается, а лишь оставляет за собой полосу белого дыма. Успокоил его Географ, объяснивший, что это не взрыв, а момент преодоления самолётом звукового барьера. Хотя Корнею было непонятно, почему преодоление звукового барьера сопровождается таким мощным «взрывом», он успокоился.

Потянулись часы ожидания южного ветра. Чтобы не терять время впустую, команда принялась избавляться от намёрзшего льда.

Безуспешно прождав двое суток, капитан после долгих переговоров по рации убедил портовое начальство выслать к ним ледокол. Тот доставил экипаж, продукты и заправил «Арктику» горючим. Повеселевший Пётр Порфирьевич подарил команде ледокола тушу оленя.

Пресную воду они уже успели закачать в танки из голубоватых луж, образовавшихся на льдинах под лучами бессонного солнца. Теперь можно было идти на Яну.

Среди прибывших членов экипажа была новенькая – повариха Варя. Лицом она походила на татарку, а возможно и была ею. В ней странным образом сочеталась напускная мужская грубоватость с женственностью. Что бы она ни делала, всегда вполголоса напевала. При этом всё делала сноровисто и аккуратно.

***

Погода баловала: ясно, безветренно. Океанская гладь, усеянная «блинами» льдин и редкими айсбергами, возмущалась лишь расходящимися кругами от выныривающих тюленей. Набрав воздух, они исчезали под водой. Однажды прошли мимо скопления льдин, на которых грелись десятки нерп – аборигенов здешних мест. При приближении судна они встревоженно поднимали круглые усатые головы. Некоторые из них приподнимались на ластах и издавали звуки, похожие на мычание.

– Из морского зверья только нерпы здесь постоянно живут, – просвещал Корнея Географ. – Ещё с осени в молодом льду проделывают лунки-продухи и поддерживают их всю зиму открытыми. Под защитой снежных «домиков», оледеневших изнутри от испарений воды и дыхания, нерпа спит, приносит потомство. Белые медведи, обнаружив такой снежный купол, поджидают момент, когда нерпа выныривает из воды, и, пробив его, нападают.

После завтрака все свободные от вахты высыпали на палубу понежиться, позагорать на солнышке. На третий день надвинулся рыхлой стеной туман. Льдины выплывали из него неожиданно и казались огромными.

Капитан приказал давать гудки, чтобы по эхо судить о близости айсбергов. Задувший после полудня с материка ветер поднял волну и отчасти разметал молочную муть, но видимость улучшилась незначительно. Берега по-прежнему не просматривались. Кругом, насколько хватало глаз, лишь серые волны и выплывающие из тумана стаи льдин. Они появлялись всё чаще. Волны, придавленные ими, выравнивались. Пенные гребни и вовсе исчезли. На одной из льдин разглядели огромного тюленя, гладкого и блестящего. Он безбоязненно наблюдал за проплывающей мимо него махиной.

Льдины с каждым часом всё гуще. Чтобы избежать опасных столкновений, сухогруз пошёл предельно осторожно, оставляя за собой пенную дорожку, быстро затягиваемую битым льдом. Но в конце концов «Арктика» всё же оказалась обложенной со всех сторон льдами. На некоторых можно было разглядеть следы медвежьих лап, очень похожих на человеческие.

Капитан не стал таранить. Наоборот, отходя немного назад, на самом малом ходу наезжал на льдины и, продавив несколько метров, давал задний ход. Этот манёвр терпеливо повторялся десятки раз. Он позволил без ненужных перегрузок вырваться на относительно чистую воду. Вскоре нос, очистившись от краски, сиял обнажившейся сталью. Корнею нравилось наблюдать, как молодые льдины раскалываются, а старые притапливаются под тяжестью судна, а затем с шумом всплывают в потоках воды, иногда перевернувшись, и вместо верхней снежной поверхности показывают ноздреватую нижнюю.

Ближе к вечеру вновь появились айсберги, возвышавшиеся над водой на метров пятнадцать-двадцать (значит, под водой ещё метров восемьдесят). Изумрудные, а иногда нежно голубые, они словно светятся изнутри. Солнечные лучи, отражаясь от их граней, заставляли щуриться. В одном из них волны вымыли полупрозрачную полость, напоминающую зал со сквозными проходами. Небольшие айсберги – посланцы берегового припая, а покрупнее – обломки сползших с гор ледников, со множеством грязных вкраплений камней, щебня, песка, собранных при движении с гор в море.

На следующий день один из айсбергов удивил. Проплывая мимо него, люди увидели сквозь голубоватый скол бесформенное волосатое чудовище. Судя по размерам, мамонтёнок либо носорог.

УСТЬ-ЯНСК

К Яне подошли 12 июня. Аккуратно маневрируя по чёрным, зигзагообразным разводьям, преодолели ледовые поля, собравшиеся у устья. Наконец из-за излучины показалась радиомачта и труба котельной – Усть-Янск. Порт активно строился. Причал заставлен контейнерами, дощаными ящиками. В самом посёлке, стоящем поодаль, много новых домов. Лежащие на палубе «Арктики» пачки с сосновым брусом предназначались для строительства новой больницы.

Капитан скомандовал: «Приготовиться к швартовке! Отдать носовой! Отдать кормовой! Стоп машина!» Судно по инерции приближается к обвешанному покрышками бревенчатому причалу на сваях и мягко, можно сказать нежно, прижимается к нему.

Радость от того, что так легко дошли до посёлка и удачно пришвартовались, вскоре была омрачена предупреждением о смене ветра на северный. Чтобы успеть выйти в море до того, как льды запрут устье, к разгрузке подключилась и команда. Благо круглые сутки светло. Переместив на пристань то, что находилось на палубе, открыли трюмы и стали на стропах поднимать ящики, мешки. Но как ни торопились, завершить разгрузку не успели.

С гидропоста сообщили, что устье забило паковым льдом. «Арктике» ничего не оставалось, как ждать южного отжимного ветра. Хорошо хоть успели до хлынувшего ливня задраить трюмы и закрыть брезентом пиломатериалы для Русского Устья.

Пользуясь вынужденной стоянкой, принялись заклёпывать трещину на стыке стальных листов на носу.

С камбуза три раза в день призывно нёсся голос поварихи:

– Мальчики-и-и! Обе-е-да-ать!

Чуть позже:

– За добавкой по-о-дхо-оди!

Географ, даже если был сыт, подходил всегда и всё старался заглянуть в глаза поварихи, словно хотел прочитать в них то тайное, что тянуло к ней. Ему казалось странным, что сама она такая бойкая, расторопная, а в глазах бездонная грусть.

Как-то, выждав момент, когда все разошлись, подошёл к ней:

– Варенька, всё хочу спросить, что вас, такую молодую и шуструю, так печалит?

– С чего вы взяли?

– Уж больно глазки у вас грустные.

– Одинокой берёзке есть о чём печалиться, – произнесла она тихо, продолжая мыть посуду.

Николай Александрович стал лихорадочно соображать, как продолжить разговор.

– Можно вам помочь?

– Хотите – помогайте. У меня много работы.

Быстро вдвоём управившись с делами, они вышли на палубу.

– Варя, вы из местных или приезжая?

– Это как посмотреть. Родилась в Великом Устюге, но с трёх лет живу в Певеке. Родители по набору приехали. Так что считаю себя местной. А вы?

– А я самый что ни на есть здешний – усть-янский. И капитан наш отсюда. – Сделав паузу, с гордостью добавил:

– Он мой ученик!

– Так вы учитель?

– Когда-то был. Преподавал географию. Потом всё по экспедициям.

– Отчего так?

– На уроке сказал, что Колчак внёс огромный вклад в исследование Арктики… Между прочим, в Певеке я не раз бывал. Хороший поселок.

– Может, и в нашу столовку заходили, – оживилась Варя. – Я там раздатчицей работала, а муж такелажником в порту. Когда он погиб, уехала на Большую землю. Помыкалась, помыкалась и обратно. Север он такой: берёт половинку твоего сердца и прячет в своих ледниках. И, где бы ты ни оказался, он всё равно тянет к себе.

– Вы правы, Северу вроде нечем человека привлечь, тем не менее как-то удерживает, не отпускает… Варя, а вы в курсе, что ваш Устюг подарил России удивительного подвижника Заполярья – купца-морехода Никиту Шалаурова? Это он описал побережье от Усть-Янска до Шелагского мыса, открыл уникальную Чаунскую губу. К сожалению, его судно раздавило льдами и все погибли. В 1792 году нашли зимовьё, покрытое парусами, а в нём их останки.

– Я про эту историю кое-что слышала от чукчей. Они говорили, что люди отравились печенью белого медведя[2].

Так они стояли, рассказывая друг другу разные истории, став в эти минуты близкими, благодаря тому, что оба были влюблены в Север.

В последующие дни команда увлечённо наблюдала за развитием романа. Географ даже на берег сходил всего один раз. Родители умерли, а с сестрой, которая была на двенадцать лет младше, у них были весьма прохладные отношения из-за её мужа – его однокашника. Ради приличия всё же один раз проведал. Отнёс племянникам кулёк разноцветных подушечек и три банки сгущённого молока.

***

Для Корнея вокруг посёлка не было ничего интересного: во все стороны простиралась кочкастая тундра, местами поросшая карликовыми берёзками и стелющимися ивами – взгляду не за что зацепиться (северные деревца спасаются от нестерпимых морозов и ветров под снегом, поэтому не поднимаются выше полуметра).

Он всё больше разочаровывался в Севере и не понимал, почему Николай так восторгается им. Поскольку Корней не участвовал в ремонтных работах, у него была уйма свободного времени, и он, по совету Николая Александровича, пошёл знакомиться со старожилами, живущими в разбросанных по высокому берегу рубленых избах. Из-за ветров и ненастий их стены имели почти графитовый цвет.

Брёвна для них валили и сплавляли по реке за сотню километров отсюда весной, и если в этот период заболел или просто поленился, то строительного леса тебе не видать. Иногда, во время паводка, брёвна собирались и плыли по реке большим скопищем, который местные окрестили «божьим плотом». Поймать такой было большой удачей.

Дедовское наследство старожилов состояло из ушедших оборотов речи и кремневых ружей. Один из них, малоречивый, на первый взгляд мрачноватый, рыжебородый верзила лет тридцати, работал кузнецом. Обличьем он напоминал былинного богатыря.

Корней познакомился с ним прямо в кузне. Услышав дробный перепляс молотков, он заглянул в открытую дверь. Тут для него всё было интересно. Чёрный, прокопчённый сруб. На железном верстаке навалены разные инструменты. Земляной пол у наковальни усыпан бурой окалиной. По углам груды железа. А самое главное – горн, в котором вяло тлели древесные угли. Но стоило чёрным мехам «задышать», как они оживали, вспыхивали летучими синеватыми язычками. Корней с жадностью принюхивался к единственному в своём роде воздуху: тут пахло смесью древесного угля, горелого железа и сыплющихся из-под молота искр.

Не обращая на вошедшего внимания, перемазанный сажей кузнец привычно положил клещами на жаркие угли заготовку и стал то и дело переворачивать её. Когда она раскалилась добела, перенёс на наковальню и принялся бить по ней молотом. От пышущего жаром металла во все стороны дождём летели искры. Медленно остывающее железо под расчётливыми ударами меняло форму словно воск. На глазах восхищённого скитника из бесформенного куска рождался топор.

Трофим к появлению седовласого зрителя отнёсся поначалу безучастно, но, видя, с каким неподдельным интересом тот наблюдает за его работой, предложил:

– Што, отец, хошь постучать?

– А можно?

– Говори громше, глуховат я.

– Хочу!!!

Кузнец раскалил в горне до золотистого свечения полоску металла и, зажав её клещами, переместил на наковальню.

Повязав «ученику» запон, вручил ему большой молот, а сам взял маленький.

– Попробуйте нож выковать.

Корней поначалу бил осторожно, но, прочувствовав податливую мягкость металла, осмелел. Заготовка постепенно приобретала нужную форму. Временами Трофим точными мелкими ударами молоточка подправлял. Получилось неплохо. Чтобы закалить полотно, кузнец вновь прогрел его в горне и опустил в горячее масло. Оно зашипело, пахнуло дымком.

Когда будущий нож полностью остыл, протянул Корнею:

– Таперича поостри на наждаке.

Проверив ногтём остроту лезвия, похвалил:

– На первину баско получилось.

(Позже Корней сделал из оленьего рога удобную ручку и сшил кожаный чехол. Этот нож прослужил ему верой и правдой до конца жизни).

– Трофим, а можно я завтра ещё приду?

– Приходьте, коли по душе.

Что удивительно, эти совершенно разные по возрасту и занятиям люди как-то сразу сдружились, видимо, сказалось родство душ. Уже на второй день кузнец пригласил Корнея к себе обедать. Войдя в избу, скитник был приятно изумлён: просторная, светлая горница обставлена красивой резной мебелью, в углу киот с тёмными квадратами образов. На окнах вышитые занавески. Одна стена сплошь заставлена книжными шкафами.

– Батюшки! Сколько книг! Ты, гляжу, завзятый книгочей!..

– Люблю читать, – подтвердил Трофим.

Он уже умылся и рабочую робу сменил на белую косоворотку, перехваченную пояском с кистями и украшенную по подолу и воротнику вышитыми васильками.

– А это что за фолиант? – Корней указал на толстую старинную книгу. Польщённый Трофим просиял.

– Энто моя гордость – рукописное Евангелие 17 века. Первоисточное, неправленое. Полюбуйтесь. – Кузнец снял книгу с полки, – корки деревянные, кожей обтянутые, в две застёжки. Стариной прям веет.

– Откуда у тебя такое богатство?

– От деда перешло, тоже ковалем был. Он сказывал, што до революции в нашем доме отбывал ссылку дюже авторитетный богослов. Дивно начитанный и неуступчивый власти. К нему из многих мест старообрядцы приезжали. Вот оне и привозили. Ишо много што по почте выписывал для работы… Я иной раз читаю. Интересно оне изъяснялись. Давношные времена завсегда манят.

– Так ты старославянский знаешь?

– Маненько. К буквам борзо приноровился. Со словами сложней – непонятных много. Однакось начнёшь вдумываться, и смысл проясняется. А вот эта книжица моим дедом писана. В ней поколенная роспись нашего рода. Таперича я пополняю.

– Похвально! В Святом Писании сказано: кто почитает своих предков, тот счастливый и долголетний на земле будет.

Тем временем хозяйка в цветастом сарафане достала из печи каравай с румяной, золотистой корочкой. От него шёл такой вкусный дух, что Корней невольно сглотнул слюну. Заметив это, Трофим спохватился:

– Што мы всё о книгах. Варево стынет. Горячее-то вкусней.

На столе стоял чугунок с парящей кашей, блюдо с варёной олениной, поднос с брюшками нельмы, берестяная плетёнка с сухарями и жбан с квасом. С краю на подносе тянул незатейливую песенку самовар.

Прочитав «Отче наш», приступили к трапезе.

– На мясцо нажимайте. Без него на Севере никак! Моя тёща, подавая мясное, всякий раз припевает:

Что варила, мила тёща?

Милый зятюшка, грибки.

С этой пищи, мила тёща,

Хрен не встанет на дыбки.

Корней аж поперхнулся от смеха:

– Весёлая у тебя тёща!

– А то! У ней оные куплеты на все случаи. Да вон она сама идёт.

В горницу вошла сгорбленная сухонькая старушонка в чёрной юбке до щиколоток. Из-под неё виднелись замызганные чуни, на плечах старенький ватник, голова повязана коричневым шерстяным платком, седые прядки выбились на морщинистый лоб. В руках лукошко с десятком яиц.

– Отведайте, пока ишо тёплые, – протянула она с частушкой:

Не дари мне по весне

Нежные цветочки,

Подари ты лучше мне

Два яйца в мешочке.

Вышла из горницы. Корней смутился, а Трофим хохотнул:

– Я ж предупреждал. Прежде ишо боевей была, а как мужа схоронила, так притухла.

Дальше ели молча, сосредоточенно. За чаем первым заговорил Трофим:

– Слыхал, што вы на Чукотку путь держите. Вояж славный. У нас до войны командир по фамилии Травин останавливался. Запомнилось, что он отменно долгий был, будто лесина. Говорил, што к Чукотскому Носу идёт. Машина у него дивная, на двух колёсах, была. Мой тятя не поверил, што он с самого Мурманска. Так тот ему бумагу показал. Вся в печатях!

– Коли Господь не оставит меня в своей милости, тоже хочу дойти до Чукотского Носу. Оттуда, говорят, даже Аляску видно.

– И пошто вам ента Аляска?

– Да так… Взглянуть почему-то хочется.

– Ну помогай вам Бог! А у нас вам как? Нравится?

– Здесь, конечно, раздолье, но глазу не за что зацепиться.

– Ну вы, отец, и сказанули – не за што зацепиться! Эво! Вы токо гляньте! – Тимофей махнул рукой в сторону окна, – красотиш-ша то какая! Ажно душа отлетает! Где ишо стока цветов враз увидишь? А мхи? Вы видели, какие у нас мхи? Тута вся радуга: красный, жёлтый, фиолетовый, розовый. А по осени ягод скока! На одной ей прожить можно! А кака тьма птиц на озёрах гомонится! А зимой! Што думаете: всё мертво? Отнюдь! Где ишо увидишь на небе такое разноцветье? У нас весь год есть чем любоваться!

Рассказ Трофима про мурманчанина сильно зацепил Корнея. Он прикинул, где Мурманск, где Алдан. Получалось, что Мурманск раза в три дальше.

– Выходит, Травин – герой, а я слабак, пароходе-то всяк горазд, – подумал он, – и печати тоже надо бы ставить, как он.

На следующий день скитник зашёл в канцелярию порта и поставил на обратной стороне своей справки об освобождении первую печать.

ИНДИГИРКА. ЮКАГИРЫ. ШАМАН

В самую серёдку полярного дня[3] с гидропоста сообщили, что ледяные поля южаком отжало от устья. Капитан немедля распорядился готовиться к выходу. Через полчаса прозвучала команда: «Отдать швартовы! Обе машины малый вперёд!»

Стоящий у тумбы машинного телеграфа моторист ответил по переговорной трубе: «Есть обе машины малый вперёд!» Корпус корабля, как всегда, мелко задрожал, из трубы повалил дым.

Когда проходили устье, чуть было не угодили в намытую рекой мелкоту – в последний момент заметили характерную зыбь и успели отвернуть. Только вышли из устья Яны, как разрозненные льдины неожиданно вновь стали смыкаться. Проход всё уже и уже. Прибавив ход, «Арктика» всё же успела выскочить на открытую воду.

В проливе Дмитрия Лаптева упёрлись в тяжёлые, многолетние, уже отполированные волнами льды, опоясанные дроблёной мелочью. Сделав несколько попыток пробиться, капитан оставил это бессмысленное и опасное для судна занятие.

– Теперь мы не мореходы, а ледоходы, – шутил он.

На Корнея неожиданно тяжёлым бременем навалилось ощущение одиночества, его ненужности в этом огромном чуждом мире. Ему невыносимо захотелось в родную впадину, к Дарье, детям. В голове вертелось:

«И что я забыл тут? На Алдане люди, которые ждут и любят меня».

«Арктика» потеряла в этой западне четыре дня. Льдины, подчиняясь течению, беспрерывно елозили, скрежетали о борта. Пароход в ответ скрипел переборками, но до реальных повреждений не дошло – видимо, по-настоящему не зажимало. Все эти дни завеса тумана закрывала горизонт.

Наконец метеосводка пообещала ветер. Синоптики не ошиблись: раскачиваемые им ледяные поля потихоньку расходились. Образовавшиеся чёрные разводья мало-помалу расширялись. Найдя удобный проход, «Арктика» вырвалась из плена и пошла галсами, стараясь держаться в стороне от скопления льдин.

Механик на радостях завёл патефон, и над океаном понеслось «Раскинулось море широко…». Команда дружно подхватила.

Дальше шли без задержки. Впереди по курсу чистая водная гладь. Лишь слева, на севере, сверкают в лучах солнца грозные айсберги. Планировали через день зайти в Индигирку, выгрузить оставшиеся пиломатериалы, ГСМ и, обогнув Чукотку, идти в порт приписки – Владивосток. Но Север очередной раз доказал, что в этих краях бессмысленно строить планы. Сначала упёрлись в сплочённые, тяжёлые льды. Пришлось миль двадцать идти вдоль них, пока не обнаружили между нагромождениями льдин достаточно широкий проход. А ночью ударились правой скулой о массивную льдину. Заделанная было в Усть-Янске щель между листами обшивки разошлась, и в носовой трюм потекла вода. Несмотря на работу дренажных насосов, она быстро прибывала. Пришлось глушить двигатель и подводить брезентовый пластырь.

В итоге к устью самой опасной и непредсказуемой на всём побережье Ледовитого океана реки подошли на малом ходу лишь на четвёртый день (на полном могло сорвать пластырь). На воде многие тысячи кайр. Они не боялись судна и взлетали, долго размахивая крыльями, только когда до них оставалось с десяток метров. На обрывистом берегу птиц было ещё больше. Оттуда нёсся гвалт, как от мощного водопада.

Индигирка! Это завораживающее слово у Корнея рождало представление о чём-то первобытном, диком, стремительном, заставляющем трепетать сердце. Оно возникло ещё в монастыре при первом взгляде на карту. Рассматривая мощные хребты, окружающие реку, он понял, что Индигирка даже на необъятных просторах Сибири предел труднодоступности и безлюдности!

Ветвистая, правда более скромная, чем у Лены, дельта открылась после острова Немочий. Побережье, освещённое бессонным арктическим солнцем, по большей части плоское и завалено наносным лесом. Обрывы влажно поблёскивают ослепительно белыми прожилками льда. На мелководье, возле удобных для гнездования мест, галдят, снуют многотысячные колонии ипаток, чистиков, бакланов. Красноклювые топорки безбоязненно ныряют прямо у борта судна. На глубине то здесь, то там покачиваются, как поплавки, круглые, усатые головы нерп.

Обогнув бару[4], капитан повёл судно в западную, хотя и узковатую, зато самую глубокую протоку[5]. Если в устье Индигирка степенна и нетороплива, то в верхнем и среднем течении, по рассказам Географа, это страшная в своём буйстве водная стихия. На протяжённых и жутких по мощи порогах стоит невообразимый, далеко слышимый рёв, а скорость течения такова, что поперёк русла вздымаются гряды стоячих волн, отправивших на дно немало посудин. На излучинах река изобилует мощными водоворотами, затягивающими даже лодки[6], а на прижимах огромные массы воды вдребезги могут разбить о скалы самые крепкие суда.

Ура! Впереди замаячил взъерошенный дымок. Вскоре показались и береговые постройки – новенькие, из золотистого тёса балки. «Арктика», извещая о своём приближении, несколько раз басовито прогудела. При подходе к причалу случилась ещё одна неприятность: массивный топляк угодил под лопасти винта и погнул их. Чтобы преодолеть течение, пришлось идти на максимальных оборотах.

После долгих манёвров прижались к подобию причала, обвешанного автомобильными покрышками, и бросили встречавшим бородачам чалки. Хотя по времени была ночь, непонятно откуда появились грузчики. Старший запустил лебёдку, и бригада приступила к разгрузке.

Здесь находился лишь вновь строящийся посёлок. Само старинное Русское Устье было выше по течению – морским судам туда не пройти. Разгрузка не должна была занять много времени, но все понимали, что тут придётся простоять не один день: предстояла сложная работа по замене винта и латанию образовавшейся в корпусе щели.

***

С тех пор как ушли из Усть-Янска, Корнею не давал покоя рассказ Трофима о героическом командире Травине. Его пример так вдохновил, что скитник, хотя изначально они с Географом планировали идти до Чукотки на пароходе, решил сойти и дальше двигаться своим ходом. Корней понимал, что напарник с учётом новых обстоятельств вряд ли на это согласится, но все равно предложил.

Николай Александрович, действительно, долго извиняясь, отказался.

– Я догадываюсь, почему ты не хочешь оставить пароход. Виной тому Варя, верно?

– Корней Елисеевич, понимаете, влюбился, как мальчишка. Со мной такое впервые. Как увижу её, так словно рассудок теряю. Забываю обо всём. Запала в сердце так, что только о ней и думаю.

– Зачем извиняешься? Это ж прекрасно, что ты нашёл своё счастье! Я рад за тебя.

– Корней Елисеевич, спасибо! Спасибо, что поняли! Может, всё же с нами до Чукотки? Через три недели гарантированно будем в Анадыре.

– Нет. Хочу проверить себя. На пароходе дело нехитрое, а вот своим ходом, как командир Травин, попробуй-ка! Мне осталось в разы меньше чем ему. Неужто не осилю?

– Тогда слушайте. Во-первых, не вздумайте выходить в тундру до морозов. Дело в том, что отсюда до самой Колымы сплошь озёра да болота. Суши практически нет. Иной раз не найдёшь места для палатки – до того топко. Само море у берега настолько мелкое, что олени, чтобы попить нужной для их здоровья солёной воды, вынуждены идти по няше[7] километр, а то и два. А вот за Колымой ехать можно будет в любое время года. Там местность гористая.

– Николай, а на чём лучше ехать?

– Предпочтительней на собачьей упряжке.

– А на оленях? Мне с ними привычней.

– С оленями, конечно, проще в смысле питания, но они бестолковые – намаетесь. Собаки намного умней и проходят там, где не пройдёт ни олень, ни лошадь. Один недостаток – для них корм с собой надо везти из расчёта килограмм мяса на собаку в день. Зайцы и куропатки хоть и повсеместны, но охота в дороге, сами знаете, дело случая. В самом Русском Устье вам понравится, – продолжал Географ, – там всё по-старобытному. Когда русские здесь появились, неизвестно. Возможно, в пору никонианских гонений. Что поразительно, находясь несколько веков в плотном окружении иноязычных народов, устьикинцы проявили поразительную национальную устойчивость. Ведь в других местах русские уже во втором поколении ассимилировали с местными.

Потому устьикинцы из современного мало что знают. Понятия не имеют о существовании коров, свиней и много чего другого. Выше по течению юкагиры[8] стоят. Они у нас в экспедиции проводниками всегда работали, грузы на оленях и собаках возили. Добрый, покладистый, прямодушный народ. Им чужда мелочность, лесть. Смысл жизни у них простой: «Немножко ходи, немножко работай, устал – немножко поешь, немножко отдыхай, снова работай».

– Они какой веры?

– Молодые не верят ни в Бога, ни в чёрта. А те, кто постарше, в большинстве крещёные и внешние требования православия исполняют добросовестно: в главные праздники не работают, в дорогу берут образок, утром и вечером крестятся, но при этом больше своё язычество блюдут. Двоеверие у них в порядке вещей. В душе они так и остались язычниками. И неудивительно. Здесь и сам невольно обожествляешь ветер, горы, огонь, реки.

Кстати, насчёт собачьей упряжки, скорее всего, с ними и можно будет договориться. Они отзывчивые, если с уважением к ним.

Ещё раз повторю: трогаться можно только тогда, когда мороз скуёт озёра и речки. Пока раздобудьте упряжку, приноровитесь к собакам и готовьте для них корм.

– Понятно… Николай, мне очень жалко расставаться с тобой, но поверь, я искренне рад за тебя и желаю вам с Варей счастья.

– Бог даст, ещё свидимся… Обратно в скит как возвращаться планируете?

– Хочу капитана попросить, чтобы меня с Уэлена или Святого Лаврентия в следующую навигацию забрал. Они туда всегда заходят. Если уж разминёмся, к кому-нибудь ещё напрошусь.

– Хороший вариант. Думаю, не откажет. На всякий случай с ним тоже поговорю. Советую пока сходить в посёлок и разузнать у местных поточнее, где юкагиры стоят.

Пётр Порфирьевич Корнею действительно не отказал. Более того, подарил ручной компас:

– В тундре ориентиров нет, и когда небо скрыто облаками, даже такому бывалому человеку, как вы, не мудрено сбиться с пути, – пояснил он.

В дополнение к подарку распорядился выдать дюжину банок сгущёнки, бутылку спирта и десять пачек махорки.

Скитник, никогда не державший дьявольское зелье в руках, пытался отказаться, но боцман убедил:

– Бери, бери, Елисеевич! У инородцев табак – самый ходовой товар, дороже золота. Курят все поголовно, даже женщины.

Скитник, перекрестившись: «Господи, прости мя грешного», скрепя сердце принял сей дар, впоследствии многократно его выручавший. Зная, что у капитана тоже есть печать, отметился и у него.

Вещей, с учётом меховой одежды, спальника, ружья и разной мелочи, набралось изрядно. «Сегодня налегке схожу. Разузнаю, что да как, а завтра уже с грузом», – решил он.

Поскольку в новом посёлке коренные не жили, скитник направился к двум приземистым, с маленькими подслеповатыми окошками рубленым избам – по северным понятиям станок. Из-за плоских крыш[9] они выглядели недостроенными и напоминали ящики. Переходя ручеёк, Корней поскользнулся на мокром обомшелом бревне и угодил ногами в болотную жижу.

Взойдя на яр, у одной из изб разглядел прислонённые к стене ажурные нарты, длинную поленницу свежеколотых дров, развешанные на жердях сети. Поодаль щипали траву несколько оленей. На шее быка звякало жестяное ботало.

– Жилая! – смекнул скитник и постучал в дверь.

– Кого Бог дарует? – услышал он за спиной.

Обернувшись, увидел выходящего из дровника с охапкой поленьев мосластого старика с крючковатым носом и венчиком белёсых волос вокруг загорелой лысины. Вроде старый, а глаза блестят молодо.

– С «Арктики» я.

– Заходь, заходь, мил человек.

Толкнув дверь, он пропустил гостя в избу. Пройдя следом, свалил у печки охапку плавника, напиленного на одинаковую длину. Отряхнувшись от налипших опилок, протянул руку:

– Нил Прокопыч.

– Корней, – поклонился скитник.

– Седай, – махнул он рукой на чурбан, – сичас цай откушаем… Токмо самовар взбодрю, – и принялся, сидя на корточках, щепить смолистое полено.

Раскочегарив самовар, подсел к гостю:

– Меня не накурите?[10]

Корней, помянув добрым словом предусмотрительного капитана, протянул деду пачку махорки. От такой щедрости тот аж зацокал языком.

Свернув цигарку, раскурил от уголька и, пару раз с наслаждением затянувшись, наконец поинтересовался:

– Куды, мил человек, след тянешь?

Узнав, что Корней намерен идти до Чукотского Носа, встал и возбуждённо заходил по комнате.

– Эва! Фу-ты, ну-ты, лапки гнуты! Ты што, рехнулся? Смерти захотел?! Тама одна мокредь! Озёра без счёту да ржавцы болотные, – шумел он, – туды токо ветер залетает да перелётные птицы. Одумайси!

– Да я не сейчас, а как лёд встанет.

– По снегу ишо можно, днесь никак. Одёжа-то на зиму имеется? Али так собрался?

– У меня для дороги всё есть, на судне пока.

– Тогда ладно, а то испужался – неодетый в тундру... Сымай чуни, посуши.

Корней замялся.

– Сымай, сымай, не тушуйся.

Корней снял один.

– А второй чё? Мокрый ведь.

– Не съёмный он, – задрал штанину Корней.

У Прокопыча округлились глаза:

– Так ты ишо и без ног?

– Без одной!

Старик взирал теперь на гостя с восхищением: одноногий, сивый, а такое замыслил!

– Осилишь ли? Не всякий здоровый такой путь одолеет.

– Так я хочу на упряжке. Говорят, на собачьей лучше всего.

– То правда – собаки не подведут, – согласился дед, докурив до ногтей цигарку.

– Не подскажете, где раздобыть их?

У наших не взять: сами ездют. А вот у юкагиров может статься: оне ездют и на оленях, и на собаках… Погодь маненько, травки к цаю нащиплю: самовар поспел.

Встав, он вышел почему-то в другую дверь.

– Нил Прокопыч, зачем вам два выхода из дома? – полюбопытствовал скитник, когда тот вернулся с душистым букетиком.

– Неужто не в разум?

– Извините, что-то не соображу.

– Тута зимой как задует – наметает то с одной, то с другой стороны. Вот и ходишь, где снега помене. Оттого и внутрь оне отворяются. Иначе вдругоряд и не выйти.

С улицы донеслось гортанное пение.

– Похоже, как раз те, кто тебе нужон, пожаловали. Вельми любят оне поголосить. Пойду встречу.

Действительно, к избе подъезжал на упитанном ороне пустобородый темнолицый юкагир. На вид ему было чуть больше сорока. Длинные чёрные волосы заплетены в косу, украшенную железной пряжкой. Он ехал на полуостров Лопатка – место летнего выпаса его оленьего стада. Благодаря ветрам на побережье меньше комаров, и пастбища богаче.

На станок, дав крюк в пару десятков километров (по северным понятиям это не расстояние), Егоркан завернул к Прокопычу попить чай и обменяться последними новостями.

Спрыгнув с оленя, он отвернул книзу голенища лёгких непромокаемых сапог из рыбьей кожи – чтобы проветрились, и стал ловко выдавливать из покрытой бугорками шкуры животного беловатых личинок оводов. Бык при этом, вытянув губы, спокойно щипал траву. Набрав пригоршню, юкагир отправил излюбленное лакомство в рот. Прожевав, поинтересовался:

– Сусед, как еда?[11]

– Лонись[12] было шибче. Ноне на горло токо… Заходь в избу цай пить, дальний гость у меня, познакомлю.

После чаепития они раскурили трубки.

– Ну как табацёк? – спросил Прокопыч, выпуская дым через нос.

– Хороший, продирает, – одобрил оленевод.

Курил он интересно – врастяг, с большими перерывами. Трубка почти затухала, но в последний момент он успевал затянуться в полную грудь и вновь нагнать жару.

– Его подарок, – кивнул Прокопыч на скитника. – Корнеем кличут. Представляешь, хотит без ноги дойтить до Чукотского Носу. Собачью упряжку ищет.

Егоркан вытаращил глаза:

– Как без ноги?!

– Корней, будь ласка, покажь.

Скитник неохотно приподнял штанину.

Потрясённый юкагир с жаром затряс ему руку.

– К моему отцу иди. Он поможет. Собаки у отца хорошие, работящие.

– Так они ж, поди, ему самому нужны.

– Не думай, он уже не ездит – старый. Дома сидит, оленя из кости режет. Мамонтову кость привезёшь или камень, от которого сладко во рту, братом станешь.

– Где ж я ту кость возьму?

– По ярам смотри.

– Ну хорошо, найду я её, а как всё это понесу? У меня ведь ещё и своего груза полно, – заволновался Корней.

Нил Прокопыч, сделав несколько глубоких затяжек, успокоил:

– Лодку дам. Вода щас кроткая, до стойбища за три дня всяко догребёшь. Ночевать в станках можно.

– Нил Прокопыч, вы просто ангел-спаситель. Буду каждодневно молить Господа о вашем здравии.

– Енто лишнее. Матушка, Царствие ей небесное, всё говаривала: «Каково тут житьё, таково на том свете вытьё. Потому помогай людям даже себе в ущерб».

– Оно так… А как я лодку-то верну?

– Попроси, когда кто вниз пойдёт, штоб на бечеву взяли. Она лёгкая, не в тягость будет. Ежели меня не застанут, на берегу пусть оставят. Токмо накажи, штоб к кустам привязали, штоб не унесло, коли вода вздымется.

– Сказать скажу, только послушают ли?

– Не сумлевайся. Одулы, прости Господи, всё никак не привыкну к новому, юкагиры – народ отзывчивый, доставят, ежели с уважением попросишь. Оне народ добрый, приветистый. Всегда пригласят цаю откушать, а ежели хто в юрту войдёт и цаю не попьёт, обижаются. Когда у нас голодно, привезут без зову оленины и всего, што у самих есть. У них закон: людям помогать. Оне говорят: не поможешь – солнце печаль пошлёт. Ну и мы им цаёк, табацёк, сахар припасём. Сами не покурим – им оставим.

Отобрав в груде выловленного Прокопычем плавника подходящую, выбеленную солнцем лесину Корней вытесал весло с лопастями на концах и, воодушевлённый, вернулся на пароход.

Варя, по распоряжению капитана, приготовила фирменную солянку, налила каждому по стопке спирта. Капитан поблагодарил Корнея за помощь в зимовке и вручил бумагу, в которой было сказано, что благодаря охотничьей сноровке и находчивости Кузовкина Корнея Елисеевича экипаж сухогруза «Арктика» во время вынужденной зимовки на реке Лене с сентября 1958 года по июнь 1959 года был обеспечен мясом.

Механик завёл патефон, а когда все пластинки были проиграны, подсел к Корнею и спел ему любимого всеми «Варяга».

Скитник растрогался до такой степени, что, поклонившись, только и сумел произнести:

– Благодарствую, братцы!

К утру всё окрест окутал туман. Солнце пробилось сквозь него к часам одиннадцати. Василий на пару с Николаем помогли Корнею донести груз до лодки Прокопыча. Проводить нового знакомца спустился на берег по деревянным ступенькам и сам хозяин.

Над рекой, нервно взмахивая крыльями, метались с пронзительными криками чайки. Камнем падая на воду, острыми когтями выхватывали трепещущую рыбу. Сокол, бесшумно соскользнув сверху, сбил одну из них.

Лёгонькая, «сшитая» из бересты и просмолённая живицей лодчонка с закруглённым дном лежала на траве, привязанная к кустам. Вокруг пучками росли перья терпкого полярного лука. Корней нарвал его в дорогу. Уложив походный скарб, крепко обнял каждого и, перекрестившись, сел в вёрткую посудинку. Географ оттолкнул её от берега, и Корней, поочерёдно окуная в воду лопасти весла, погрёб вверх по протоке, держась в стороне от стремнины.

Полуночное солнце уже почти прилипло к горизонту, а места пригодного для ночёвки всё не просматривалось – берега низкие, топкие. Да и спать на открытом воздухе при незаходящем солнце не хотелось. Надо было доплыть до какой-нибудь зимушки – в ней, по крайней мере, можно завесить окошко.

Наконец правый берег стал «расти» и среди криволесья показалась типичная для этих мест плосковерхая избушка. На берегу лежала традиционная устьикинская ветка – лодка из трёх досок: одна плашмя, две боковые вертикально. Поодаль – банька с полосой жирной копоти над дверью.

Причалив, Корней прошёл мимо треног с проброшенными по ним сетями и постучал в раму оконца, затянутого налимьей кожей[13], щедро пропитанной (для большей прозрачности) жиром, с небольшой дырочкой в центре.

Кто-то припал к ней глазом:

– Кого Гошподь дарует? – прошепелявил голос.

– Странник, плыву к юкагирам. Переночевать бы.

Дверь распахнулась и показалась патлатая, похоже, никогда не знавшая гребня голова. На загорелом морщинистом лице с воинственно торчащей вперёд острой бородкой впалые, выцветшие глаза. Одет этот сухонький старичок был в полотняную, всю в заплатах, серую рубаху с замусоленным пояском, вытертую местами до кожи меховую жилетку и в солдатское галифе.

– Давненько гоштей не було. Шюдни будет ш кем калякать, – прошамкал он беззубым ртом. – Пошто штоишь как иштукан, комарьё напушкаешь? Заходь живей!

Чтобы не удариться о дверной косяк, Корнею пришлось пригнуться. Когда выпрямился, упёрся головой в продымлённые потолочные плахи. Так и стоял, склонив голову. Разглядев освещённый лампадкой образ, трижды перекрестился.

Аким сразу просветлел лицом:

– Эво! Двойной праздник: не прошто гошть, а брат по вере. Откель тебя занешло в нашу землицу?

– Издалека я. С Алдан-реки.

– Шлыхал таку, вельми далече. Нешто там тоже наши живут?

– А то! У нас большая община. За две сотни народу. Ещё монастырь по соседству.

– Эво! А я вот шам шибе. В шамом-то Уштье оне вроде как вмеште, а мне не нать ихой шуеты.

Заимка представляла собой полуизбу-полубалаган. Стены из вертикально стоящих бревен, щели между ними затёрты глиной. Одна из них увешана гроздьями юколы.

Плоская крыша покрыта дерном. Слева от входа печурка с железной трубой, выведенной наружу через дыру в потолке. У двери рукомойник с мерно капающей водой. В дальнем углу громадный, в обручах сундук. На нём свёрнутая в рулон постель.

Как и всякое северное жильё, избушка имела мрачноватый вид, но зато как приятно сидеть в ней в непогоду и пить под потрескивание дров в печи чай, заваренный на травах.

Привыкнув к избяному полумраку, Корней увидел на столе потрёпанные книги, лестовку[14]. На стене полки с посудой, берестяными туесами, жестяными банками. Ничего лишнего.

– Шадись, – пригласил Аким, подвинув к нему чурбан, а сам принялся добывать огонь, с поразительной скоростью вращая палочку, вставленную в чёрное углубление в дощечке. Вскоре из неё повалил дымок и заалела искра. Поднеся к ней прядки мха, раздул пламя. Завитком бересты запалил дрова. Сняв с плиты два кольца, поставил в образовавшееся отверстие чугунок.

– Так мигом шогреетшя.

На закопчённой стене над сундуком висели лук и колчан со стрелами. Перехватив удивленный взгляд гостя, Аким, шепелявя, пояснил:

– Ш молодости шым промышляю. Ружьишко ешть, но ш луком птицу бить шподручней – не штрашитшя. Штреляй шкока надобно. И на огневой припаш рашходу нет.

Произнеся это, он положил натруженные, с вязью выпуклых вен руки на колени и умолк, приковав неподвижный взгляд к колеблющемуся свету лампадки. Очнувшись, продолжил:

– Было время рышогонил, теперича робить не могу, глаза прошят, а делать шил нет.

Помолчав, зачем-то добавил:

– Не разумею тех, хто бъет дичь без меры. Ведь иные зверушки нам пример…

И опять ушёл в себя.

Корней уже заметил, что он временами как бы выпадает: говорит, говорит и вдруг замкнётся, чему-то улыбаясь. Судя по всему, жизнь в одиночестве сильно повлияла на его характер.

– Рушкое Уштье, – «проснулся» Аким, – ояви[15] Великого Новгорода. Мы штаринные люди. Наши водоходы здешя ишо до эвенов пошелилишь, не говоря о якутах, – произнёс он, тщательно подбирая слова. – Штарики шказывали, што предки наши приплыли на кочах по Голыженшкой протоке – от удушья шпашались. Болезнь така на матёрой жемле злобилась. И укоренилишь на Индигирке. Так Уштье и родилощь.

Дошель нихто ни бул, ни людей, никаго. Бул токо дух на небешах. Он думает, этот дух должна ведь быть жемля. Пошмотрел вниз, а тама море – и узрел: штой-то чернеет в одном мешти.

Старик обмакнул юколу в соль, глотнул чаю, прикурил от горящей головёшки потухшую самокрутку и с хитрым прищуром посмотрел на гостя:

– Разумеешь моё извитие шловеш, да?

– Со слуха не всегда.

Удовлетворённый Аким хлопнул себя по колену и радостно захихикал – словно сухой горох по полу рассыпал:

– Таков наш штаробытный говор, да. Я тута, как говаривал один прибылой, пошледний могыкан.

Сказав это, он озорно глянул на гостя, как будто хотел сказать: мол, не ожидал, что в этой дичи встретишь столь сведущего человека.

Из дальнейшего рассказа Корней узнал, что окрест Русского Устья, в котором, по словам Акима, «домов тьма толпитшя», разбросано несколько десятков заимок. До самой дальней километров пятьдесят. Все они относятся к «штолице». Их обитатели числятся в артели и навещают её ишь для того, чтобы сдать, как он выразился, «еству», закупить, что надобно для жизни или «выхлопотать бумаги». Сам Аким последние годы не покидает свой участок. Соль да муку сосед привозит.

– Не тоскливо одному?

– Пошто тошка? Тошка – шмерть. Мы баем: «При худе худо, а без худа – гаже того». Мине нихто не нать. Я от люда отвычный. Шам шибе голова. Вшю жезнь бобылём. Тута лепота: птицы гомонят, рыба плещет, ветер ш окиян-моря комарьё уношит. Веду жизнь шпокойну. Токо бы дал Господь каку едушку для брюха, а то чего ишо… Миня не тошка – колотьё одолевать штало. Ноне вить шамая еда пошла. А я, вишь, шиднем шижу, а то, думашь, баял бы тут ш тобой? Допрежь всякий день рыбалить ходил.

Когда легли, было уже часа два ночи. Солнце виновато поглядывало с линии горизонта: знает, что мешает спать, но светит – иначе коротким северным летом не успеют вызреть ягоды, а птицы и звери вывести и вскормить потомство.

На следующий день, к тому времени, когда светило достигло высшей точки, Корней уже подгребал к Русскому Устью. С воды насчитал более тридцати изб — «дымов». Все окнами на юг – к солнцу.

Русскоустьинцы ещё до войны объединились в артель и выбрали председателем Григория Щелканова. Хозяйство ему досталось немалое: если брать по побережью, промысловые участки тянутся на две недели в каждую сторону. И хотя председатель являл собой образец классического деспота и был скор на зуботычину (неслучайно односельцы за глаза называли его Кувалдой), он был для всех непререкаемым авторитетом.

Особенно Щелканов не терпел, если человек в путину праздничал. Матерно отчитывал, а в следующий раз пускал в ход кулак. Что интересно, эта строгость не воспринималась самодурством. Все понимали – за дело. Зато и на похвалу был щедр.

Корней, вытянув лодчонку на берег, поднялся на крыльцо крайней избы. Постучал – тишина. Приоткрыл дверь с нарисованным на притолоке восьмиконечным крестом.

– Есть кто?

Из-за дощаной перегородки вышла статная красивая бабёнка средних лет в чёрной кофте с длинными рукавами и широком цветистом сарафане до пят с каймой понизу. Роскошная тёмно-русая коса брошена через плечо на высокую грудь. На голове туго повязанный чёрный вдовий платок.

– А ты-ы хто тако-ов? – спросила она певучим голосом, скользнув по Корнею внимательным взглядом и, не дожидаясь ответа, заключила, – вижу, чужий. Ты у передовщика[16] в сборне был?

Изумлённый Корней молчал.

– Глухой, штоль?

– Нет.

– Дак был в сборне али как?

– Нет.

– Дак воперво сходи, доложись, опосля в избы стучись. Такой порядок.

– А где сборня?

– Тамотка, — неопределенно махнула она рукой. — За угором … Эх, вижу не доходишь. Погоди, провожу. Токо сапожки одену.

Шли промеж домов по щелястому дощаному тротуару, уложенному ломаной лентой на обожжённые дочерна брёвнышки. Избы стояли редко, дабы не допустить распространения пожара – бича деревянных селений. Окна небольшие. Вокруг ни души. Лишь возле свежего сруба двое отроков распускают в четыре руки продольной пилой бревно, а на верхнем венце ловко тюкает сивый дед. Топор в его руке вертится как игрушка: только щепки во все стороны летят.

– Не туды идёшь, нам сюды, – одёрнула женщина, повернувшись к нему. – Как величают-то?

– Корней.

– Красивое имя. Меня Василиса. А вон и наша сборня, – показала она на дом с красным флагом над крыльцом, – а хоромина рядом – фактория Госторга.

Открыв дверь, громко доложила:

– Григорий Евграфович, чужий у нас объявился. Вот привела. Думала, тот одноногий, што на Чукотку идёт, ан нет, зело борз.

Щелканов – крупный, бородатый, стриженный в кружок здоровяк лет пятидесяти. В одежде старого покроя: короткий кафтан из домотканого сукна, поддёвка, холщёвая, до бороды застёгнутая рубаха, перетянута пояском. На ногах бродни – мягкие сапоги. Лицо жёсткое, с твёрдым, выдвинутым вперёд подбородком и светлыми, почти прозрачными глазами. Они смотрели в упор.

– Будем знакомы, – Григорий Евграфович Щелканов, председатель. Вас как зовут? – прогудел он, приветствуя лёгким кивком головы:

– Корней Елисеевич.

– Фамилия?

– Кузовкин.

– Чем подтвердите?

Корней достал из кожаного чехольчика, висевшего на шее, справку капитана «Арктики» и подал Щелканову. Тот внимательно прочитал:

– Вот те на! Ты, Василиса, обмишурилась! Как раз тот, одноногий… Неужто с самого Алдану идёшь?

– «Идёшь» громко сказано. Где пароходом, где на лодке, где ногами.

– Всё равно герой! А на кой тибе та Чукотка?

– Не всё делается для чего-то. Решил на старости исполнить-таки мечту детства – побывать на берегу Студёного океана и с Чукотского Носу на Аляску глянуть.

– Как мыслишь дале двигаться? На своих двоих – далече. Да и хлябь тама одна. Сухопутья нет.

– Думаю, у юкагиров упряжку раздобыть. А тронусь, как мороз ударит.

– Корней Елисеевич, судя по одёже, вы из нашенских.

– Вы правы.

– Так може не зря Господь тибя направил сюда? Оставайся у нас. Нам мужские руки потребны. Особливо в промысловую пору. Невесту найдём. – Щелканов подмигнул Василисе.

У той от смущения запламенели щёки.

– Спаси Христос! Но я женат. Село ваше мне приятно, однако жить здесь не смогу. Тундра не по мне. Мне нужны горы, лес.

– Край наш для пришлых, можа, и печальный, но для нас родимый и любительный. Ты в горах родился, потому оне тибе по нраву. А нам всем сендуха[17] люба… Кстати, собак можно и у нас сыскать.

– Спаси Христос! Я уже с Егорканом сговорился.

– То другое дело – уговор нарушать негоже. Тем паче с Егоркой не раз чаёвничал, – и вдруг мечтательно добавил:

– Эх, мил человек, ежели честно, завидую тибе. Махануть бы с тобой – вельми любопытственно постоять на самом краешке страны! Да как артель бросишь?! Махом развал пойдёт.

– Оно так. Руки работают, пока голова на месте, – согласился Корней.

– Слухай, мне первостатейная мысль пришла. Давай встречу с народом проведём. Расскажешь, как люди в иных краях живут, какие в вашем скиту порядки. Може и нам што полезно перенять.

– Я не против, да будет ли людям интересно?

– Нам всё интересно. Мы ж токо свою Индигирку знаем. Мало хто даже у соседей в Усть-Янске али на Колыме бывал… Василиса, подь обойди дворы, скажи, штоб в сборню шли да поживей. А я покуда гостя попотчую. – И, повернувшись к Корнею, пояснил, – домой ходить некогда, потому прямо тута харчуюсь. Седай, чем богаты, тем и рады.

Выложив из корзинки на стол варёную рыбу, картошку, ломти хлеба и пучок черемши, продолжил:

– Жалко, што нонче в домах мало хто. Одне бабы, старики да мелкота. Сейчас мужики в летниках на неводьбе – така пора. Токо в сентябре, кады сядет иней, до семьи возвернутся. Сам знаешь, как летом поработаешь, так и позимуешь. Мы же рыбу не токмо себе заготовляем, больше сдаём – с того основной доход.

– А как сохраняете? Лето ведь.

– В артельном леднике морозим. Он у нас огромадный. По две баржи за сезон отгружаем. За рыбу получаем всё необходимое для жизни. Токо спиртного не берём. От него одно лихо. До сухого закона кажный год мужиков по пьяни теряли. Таперича того нету. Таперича порядок!

– Говорят, юкагиры сильно пьют.

– То правда. Оне меры не знают. Особливо опосля охоты и забоя оленей. Как расчёт получат, так сразу в потребкооперацию спирт набирать. Им почему-то обязательно надобно упиться в стельку. Оне об ентом моменте весь сезон мечтают. Страсть к спирту так велика, што после стакана могут отдать весь запас мехов, а за второй даже верхнюю одёжу. Напьются – дуреют, вдругорядь за ножи хватаются. Оттого мало хто своей смертью уходит. А тверёзые – милейшие люди.

Однова мой знакомец всю дорогу от фактории бражничал. В чуме со сродниками оставшееся допил и так разошёлся, што сына за добавкой отправил. Тот тоже пьяный был. По дороге с нарты вывалился. Промёрз так, што два дня оттаивали, штобы в домовину уложить.

– Жуть! А с табакурами как?

– Вот с ентим никак не слажу. Нонче не все отеческие заповеди блюдут.

– Из живности кого-то держите?

– Живность у нас в одном виде – ездовые собаки. При наших расстояниях без них никак. С ими, конечно, и хлопот изрядно: ествы на зиму будь здоров требуется. Зато оне с весны до осени сами с матушки сендухи кормятся.

Первым в сборню пришёл, вернее, вбежал председатель сельсовета Павел Деев. Весь его облик: аккуратный европейский костюм, гладко выбритые щеки, трогательная чеховская бородка и очки, за стеклами которых щурились добрейшие глаза – никак не вписывался в представление Корнея о северянах.

– Пал Денисыч, покуда едим, обскажи гостю о нашем поселье, – попросил председатель, – ты лучше меня то сделаешь, – и, обращаясь к Корнею, добавил, – он у нас вельми начитанный.

Польщённый Павел с воодушевлением принялся знакомить Корнея с нынешней и минувшей жизнью стародавнего села, обосновавшегося за Полярным кругом.

– По книге учёта у нас на сегодня проживает 245 человек. Имена все исконно русские: Серафима, Рустина, Север, Анисья, Ермолай, есть даже Веденей. По фамилиям лидируют Чихачевы, за ними ноздря в ноздрю Киселевы, Шкулёвы. В школе тридцать четыре ученика.

Население досельное и прибылое. Григорий Евграфович – досельный, из первопоселенцев, а я прибылой, то бишь приезжий. Оказался здесь по распределению. Село, скажу вам, удивительное. Может, единственное в своём роде. К примеру, некоторые досельные до сих пор пищу (они говорят – еству) готовят в печи, зажженной огнём не от спички, а от искры огнива.

Когда я приехал из Ленинграда, диковинность местных обычаев так поразила, что стал выяснять по всем каналам, как и когда появились здесь русские, как вообще шло заселение побережья Ледовитого океана.

По некоторым летописным источникам, новгородцы, влекомые рассказами о богатых соболями, чернобурками и песцами восточных землях, уже в начале XI века ходили через три моря – Белое, Баренцево и Карское. Самые отчаянные, обогнув Ямал, достигали устья Оби. И если бы не монголо-татарское нашествие, освоение неизмеримых пространств Сибири началось бы за 300 лет до Ермака. А так лишь в 1572 году в устье реки Таз, впадающей в Обскую губу, промышленники из поморов основали первый в Заполярной Сибири город с острогом и церковью – Мангазея. Благодаря большим запасам «мягкой рухляди» – в год вывозилось по 30 тысяч одних только соболей – он быстро превратился в крупный торговый центр. Но по мере истощения пушных богатств, а особенно после пожара 1642 года, уничтожившего все деревянные постройки, Мангазея начала хиреть. А тут ещё вышел запрет на заход английских и голландских судов. Те, не платя в казну таможенных сборов, бесстыдно мешками вывозили пушнину.

Уже тогда поморы огибали Таймыр и заходили в наши края. Этот маршрут считался русскими мореходами вполне обычным задолго до официальных царских экспедиций. Остатки судов того периода обнаружили на острове Фаддея, что восточней Таймыра. Несколько позже, на берегу залива Симса наткнулись на избушку из плавника с нарами. В ней бочонок с порохом, разорванный ствол пищали, оловянная посуда, колчан со стрелами. Найденные там монеты датируются 1615-1620 годами. За Колымой, возле устья Пегтымель, была найдена хижина с останками людей, укрытых парусом. Судя по найденным там предметам, эти люди потерпели кораблекрушение во времена правления Петра Первого. Всё это подтверждает то, что русские давно ходили за Таймыр. Попытки мореплавателей других народов достичь устья Лены, а тем более Индигирки, терпели неудачу.

Слушал Корней и думал: «Как они схожи с Николаем Александровичем! Тот, понятно, местный, а этот пришлый, а какое знание Севера, какая любовь к нему!»

Павел тем временем продолжал:

– Посуху освоение севера Восточной Сибири началось с середины XVII века. Невероятная выносливость и отвага казаков-землепроходцев дала возможность России за каких-то пятьдесят лет прирасти сравнительно бескровно огромными территориями. При этом русские люди явили человечеству пример мирного сожительства с представителями коренных народов, поддерживая с ними относительно добрые и уважительные отношения. Можно сказать, породнились. Несмотря на тяжелейшие условия своего похода, казаки считали, что лучше погибнуть от холода и голода, чем отступить. Лучше проявить храбрость и присоединить Отечеству громадную Сибирь, заслужив тем самым славу для себя.

Представьте, Корней Елисеевич, население страны в то время не превышало семи миллионов человек. Разве смогли бы русские, не имея контактов с местным населением, при столь скромных человеческих ресурсах не только присоединить эти земли, но и наладить в девственной, непроходимой окраине торговлю, сбор налогов, правосудие, почту, пограничную службу? И всё это на уму непостижимых пространствах. Какой силой духа, какой выносливостью надо было для этого обладать!

– Павел, а я думаю, не будь у землепроходцев уверенности в том, что Господь с ними, что Он поможет в трудный час, никто б не решился на такие деяния.

– Согласен! Ведь во все эти походы провожали со словами: «Бог вам в помощь! С вами крестная сила!» Представители церкви, двигаясь в сибирскую глушь вместе с казаками, вели просветительскую работу с инородцами: проповедовали православие, неся им Слово Божие. И к середине XIX века завершили христианизацию народов северо-востока России. Священнослужители выступали не только проводниками христианской веры, но и русской культуры. Кроме совершения служб и треб, они ещё обучали местное население грамоте.

Судя по рассказам стариков и документам, которые я сумел найти, русских поселений в этих краях прежде было изрядно.

Пока Павел рассказывал о землепроходцах, народ в сборне всё прибывал. И неудивительно. При столь однообразной и бедной на события жизни естественен интерес людей к новому человеку, свежим новостям. Живут ведь безвылазно. Редко кто бывал даже у соседей, а Иркутск, Москва звучат для них, как названия планет Марс, Венера.

Вскоре набралось человек сорок. Все в одеждах из своедельщины. Старики с окладистыми бородами, в полотняных рубахах. Женщины в сарафанах до пят и кофтах с длинными рукавами. Головы плотно обтянуты платками. Только несколько девиц без платков. Ничего типично северного, кроме торбасов – мягких сапожек из оленьего камуса. Речь настоящая, русская, с каким-то певучим старинным выговором.

– Все на лицо? Никого боле не будет? – спросил председатель.

– Да вроде некому.

– Тогда начнём. Днесь у нас интересный гость, наш одноверец – Корней Елисеевич. Он с Алдана идёт на Чукотку. В дороге уже много чего повидал. Давайте послушаем его.

Корней рассказал про скит, про монастырь, про то, как нашли одноверцев в Маньчжурии, и все, что видел при сплаве по Алдану, Лене. Про зимовку на пароходе, про встречи с эвенками, якутами и русскими промысловиками. Завершая, похвалил устьикинцев:

– Приятно видеть такой чисто русский уголок. Все коренное. Всё ласкает взор и слух. Особая услада оттого, что сохранили русскую речь в чистоте.

– Да уж стараемся. Что родители нам передали, то поднесь исповедуем. Неотеческого нам не надобно. Токо своё. Даже одёжа старозаветная, лишь обутку чужу носим, – откликнулась старушка с первого ряда.

– Я вот смотрю, у вас девчата и ребята подрастают. Хорошо бы нам контакты наладить, дабы избежать родственных браков.

– Оно верно. С этим всегда проблема, – согласился Щелканов, – да больно далеко вы.

– Это только кажется. На пароходе по реке за месяц можно добраться. Дорогу от Алдана к нам я вам в деталях нарисую.

– Конечно, таким путешественникам не то што сто вёрст, а и тыща вёрст не крюк. А нам боязно. Почитай всю жизнь тута сидим. Но спробовать надо бы.

– Бояться тут нечего. Хвалитесь, что ваши предки эвон откуда на кочах приплыли, а сейчас чего – сел на пароход и через пару недель на Алдане будете.

– Верно глаголешь. Надобно спытать. Свежая кровь ой как нужна. У соседей в Усть-Янске наших наперечёт. Семей пять-шесть осталось. А то, што предки наши и впрямь с Белого моря, подтверждают не токмо бумаги, но и песни. До сей поры не забываем, поём. Вот послухай. Василиса, давай што из старого.

Та встала, поправила платок на голове и, прикрыв глаза, запела:

Широко лежишь ты, море Белое.

Море Белое, всё студёное,

Море милое, всё солёное,

Море синее да зелёное…

По нему кораблик бежит да бежит.

Куда он спешит да спешит?

Сине море всколыхнулося да вскипело...

Ох, да куда девало ты мово молодца,

Мово сокола перелетного?!

Заслушавшийся Корней невольно подумал: «Пожалуй, только студёное северное море может навевать такую грусть».

После чая с традиционной рыбной кулебякой и блинами с икрой, принесённых кем-то из женщин, председатель предложил:

– Пойдём нашу церкву покажем. Ей почитай уж двести годов!

– Так вы священство приемлете? Мы-то беспоповцы. У нас всё наставник справляет.

– Да и мы, считай, давно беспоповцы. Священник последний раз перед войной был. Сам службу веду. Ишо за школой смотрю, штоб грамота не падала. Слава Иисусу, председатель сельсовета толковый. Хоть и еретик некрещёный, а во всём помогает.

Потемневший от времени сруб с приделом понизу опоясывал какой-то ярко-оранжевый лишайник. Корней уже примечал его и на других здешних постройках. На покосившейся стене выцветшая табличка. На ней буквами с завитушками красиво выведено «Памятник архитектуры ХVIII века. Самая северная православная церковь в мире. Товарищ, помни об этом и береги ее».

На могильных холмиках покосившиеся кресты. На часовне колокол. Внутри несколько образов и оплывшая свеча. На отшибе два брошенных дома, зависших задами над рекой.

– Индигирка в последние годы берега сильно съедает. Порой два метра за лето. Людей отселили… Путина закончится, разберём – брёвна крепкие, ишо послужат.

Слушая председателя, Корней, помимо воли украдкой поглядывал на Василису. До чего красивая женщина! Но едва она поворачивалась в его сторону, он, боясь выдать своё восхищение, отводил глаза.

***

Ночевать Деев повёл гостя к себе. Василиса, проходя мимо Корнея, придержала шаг и бросила на него короткий, но такой красноречивый взгляд, что того пронзило острое мужское волнение, глаза подёрнулись маслянистой поволокой. Кляня себя за слабость, он опустил голову.

Павел жил в небольшом, недавно построенном доме. Ситцевая занавеска делила его на две части: кухоньку с железной печкой и аскетически обставленную комнату. Столик, кровать и этажерка с книгами, невесть откуда взявшиеся, старинные, с сильно выцветшим циферблатом ходики. Раскочегарив самовар, он принялся увлечённо рассказывать о делах артели.

– Хозяйство у нас крепкое. Лучшее в улусе! Всё благодаря Щелканову. Умный руководитель. Всё сам умеет делать и от других добросовестной работы требует. Даже инородческими языками владеет. Нравом хоть и негладкий, но справедливый. Из тех, кто встаёт под комель, а напарника ставит под вершину. Людей видит насквозь. Как наши говорят, по глазам читает. Порядок установил железный. Вроде и голос не повышает, а как глянет да пару слов скажет, так мороз по коже. А как иначе? Мой отец говорил: «Не встречал людей, кто с пользой вершит власть, мягких и добрых».

Зато живём в достатке. При нём все промыслы в гору пошли. Зимой рыбу трудно промышлять, так на песца придумал налегать – за него хорошо платят. Теперь ловушки по лицу тундры почти до Колымы стоят. Старательный охотник имеет до трёхсот пастей[18]. В устьях речек повсеместно устроены охотничьи станки. В них запас дров, продуктов.

На таких руководителях всё и держится! Ой! Самовар-то кипит! Погодьте, чай заварю. Грузинский, высший сорт!

Павел споро наполнил кружки и, водрузив на стол банку варенья из морошки, продолжил:

– Сейчас все мужики на рыбалке и гусевании. В былые годы, говорят, гусей в период линьки брали сотнями, загоняя, как рыбу, в сети. Теперь хорошо, если с десяток в день добудут.

– Выходит, без меры брали.

– И я им о том же говорю – не жадничайте!

– Ну и как?

– Смеются – нюни енто бабские.

– Чего ж Щелканов власть не употребит?

– Так с него самого план по гусям требуют. Ещё каждый год повышают. Хорошо хоть рыбы не убывает. Ведь на Севере слова «рыба» и «еда» – синонимы, – продолжал Павел, – если человек говорит «без еды сижу», значит без рыбы, а «без рыбы» – значит без еды. Тут и сиг, чир, муксун и здоровущие нельмы. Не говоря уж про такой «мусор», как налим, щука – их лишь собакам.

Прежде здешний рацион состоял из рыбы и птицы процентов на девяносто. Остальное приходилось на мясо, чай, соль и муку. Про зерно говорили: «Оно, слышал, на икру похоже, токо твёрдое». Да и сейчас рыба – основной продукт. Едим сами, а зимой кормим ещё и наш «транспорт» – ездовых собак. Рыбная кухня насчитывает несколько десятков блюд, но основное всё же щерба.

– Что за рыба такая? Не слыхал.

– Щерба не рыба, – улыбнулся Павел, – здесь так называют уху. Поскольку с солью здесь непросто, засол рыбы практикуется редко. В основном едят в сыром виде. Говорят, это лучшее средство от цинги. На зиму запасают юколу.

– Как её готовят? – заинтересовался Корней.

– Очень просто. Сперва рыбину пластают вдоль хребта надвое (перед этим убирают внутренности, голову, хребет и кости). Затем делают частые надрезы, чтобы быстрее сохла, и развешивают на сквозняке под навесом. Юкола бывает двух видов: белая – вяленая на солнце и коричневая – её после вяления ещё коптят в дыму очага или в специально устроенной коптильне. Если строганину делают мужики, то юколу только женщины. Каждая нарезает на свой манер. Так что любой местный знает, чью юколу ест. А едят ее вместо хлеба со всем – и с картошкой, и с чаем, и с ягодой. Поскольку юкола твёрдая, её перед употреблением желательно смочить либо погреть над огнём.

Корней Елисеевич, я вот всё говорю, говорю, а ведь вы сами много чего повидали, рассказали б.

– Так я ж в сборне два часа вещал. Что ещё добавить? За всю дорогу ни одного злонамеренного человека не встретил. На Севере их, похоже, нет.

– Попадаются иногда. Только те, что с гнильцой, не задерживаются. Как-то затесался к нам один хмырь. По документам умершего жил. Нам врал, что дом с семьёй сгорел, и он с горя на край света подался. С виду приличный, приняли в артель. Занимался, как все, промысловой охотой, рыбачил. А на поверку оказался обычным вором! Про таких говорят: «Речист, да на руку нечист». Повадился подворовывать из домов. Мы ж их не запираем. Выследили, отмутузили как следует и вытурили. А в целом, здесь глубоко укоренился кодекс чести, чувство товарищества, стремление к взаимопомощи, презрение к малодушию и трусости.

– Человек не орех, сразу не раскусишь. Время надо…

– То правда.

– Павел, давеча Щелканов не дал тебе досказать про ваше Устье, а мне очень интересно.

– Из того, что знаю, вроде всё рассказал. Во всей этой эпопее освоения Севера меня поражает то, что казаки сумели, невзирая на тяжелейшие условия, не только выжить, но и пустить корни.

– Я тоже об этом часто думаю и на себя примеряю – а смог бы я? Казалось бы, человеку подобное не под силу, ан нет – казаки и промышленные как-то сдюжили!

– А для меня ещё удивительно то, что жители Русского Устья не только сохранили исконно русский язык, бытовой уклад трёхсотлетней давности в почти неизменном виде, но и не ассимилировали с местными. Здесь, можно сказать, заповедник русской старины. Правда, у некоторых инородческие черты всё-таки заметны. А куда деваться? Поначалу ведь им приходилось брать в жены местных. Вот своих дочерей они уже выдавали за парней-инородцев лишь при условии, что жених принимал крещение и переезжал в дом невесты.

Отключился Корней, как только голова коснулась набитой гусиным пухом подушки. Среди ночи приснилась Василиса. Она подсела к нему, прижалась грудью и, жарко дыша, стала гладить по голове. От этих ласк в нём разгорелось такое сильное мужское желание, что он напрягся от нахлынувшего жара и застонал. Задыхаясь и дрожа всем телом, потянул было руку к упругим женским округлостям, и в тот же миг его прожгло: «В аду гореть! Прощения не будет!» Сердце бешено заколотилось. Корней вскочил и, крестясь, вознёс молитву ангелу-хранителю за то, что уберёг от греха мысленного прелюбодеяния.

Утром скитник хотел было сразу отправиться в путь, но Щелканов попросил выступить и в школе. Корней не смог отказать. Школа была прямо перед домом Деева. Оттуда доносился звонкий «щебет» детских голосов. Когда зашли в класс, он тотчас стих. Детей было так много, что нескольким мальчикам пришлось сесть на пол. Ребятня смотрела на гостя так, словно к ним явился инопланетянин.

Его рассказ о великих путешественниках, открывавших эти земли, звучал в абсолютной тишине, но как только он закончил, ребятня засыпала Корнея вопросами.

В обед на застолье у председателя хозяйка угощала необыкновенно вкусными пирогами, начинёнными мелко нарезанными рыбьими брюшками, красной икрой и толчёной макаршой. Чай подали не с хлебом, а с подогретой для мягкости юколой. Следом банька-парушка, которую выправили специально для него. Ей Корней был несказанно рад – за год истосковался по пробирающему до костей жару. Парились веником из полярной берёзы долго и обстоятельно. Ну а после бани опять чай, кружка за кружкой, до седьмого пота. Так и пришлось заночевать.

– Елисеич, ты баил, што в вашей общине верховодит баба. Неужто мужики слушаются? – удивлялся Щелканов.

– Ещё как! Ведь там, где иной мужик растеряется, она завсегда верное решение найдёт.

Корней долго не мог заснуть. Ворочался, вздыхал, кряхтел. Василиса никак не шла из головы.

– Што, тоже сон не идёт? – спросил, подняв голову, Щелканов.

– Ни в одном глазу.

– У меня тоже.

Председатель сунул ноги в обрезанные катанки и подсел к Корнею. Проговорив ещё с часок, созрели для сна.

Утро выдалось на редкость тихим и ясным. От воды поднимался лёгкий парок, подкрашиваемый низким солнцем в розовый цвет. Григорий Евграфович, хлебнув только чаю, убежал с ранья в сборню. Корней, поблагодарив хозяйку, отправился к лодке. Шёл и посматривал по сторонам в тайной надежде увидеть Василису. Сейчас он думал не о физической близости. Ему хотелось напоследок ещё разок глянуть на изумительно красивую женщину…

Она стояла в платье из зелёного шёлка, с повязанным на талии пояском у спуска к реке. На голове поверх чёрного платка – цветистая шаль, спускающаяся на покатые плечи и грудь. Лицо залито румянцем.

Увидев её, Корней даже не удивился. Но как себя повести?

Цветущая улыбающаяся женщина зазывно смотрела ему в глаза. Рассудок настаивал на обычном для малознакомых людей вежливом поклоне, однако мужское начало бешено сопротивлялось. С трудом подавив похоть, он произнёс:

– Прощай, Василиса!

Женщина растерялась, но, совладав с собой, произнесла:

– Тут рубаха моего покойного мужа. Твоя совсем сносилась.

Протягивая, она поскользнулась на мокрой траве. Чтобы не дать упасть, Корней подхватил её. От податливой упругости женского тела его будто электрическим током прожгло. Кровь ударила в голову. Да и у Василисы полыхнули глаза. Ему нестерпимо захотелось прижать её покрепче. Огромным усилием воли поборов это желание, он, почти задыхаясь, выдавил:

– Спаси Христос! Добрая ты, – только и сумел вымолвить он.

Стремительно сбежав на берег, сел в лодку и погрёб с неистовой силой прочь, страшась даже обернуться.

Припекало. На смену комарам с мошкой, не любящим солнца, появились оводы и слепни. Они с гулом кружили над человеком, но почему-то не садились на него.

«Хорошо бы найти хоть один бивень», – мечтал Корней, стараясь плыть ближе к берегу.

За день, борясь со встречным течением, он одолел километров двадцать. Заночевать, как и советовал Щелканов, остановился в станке артели. Изба большая, внутри нары на человек восемь. Чуть в стороне на стойках, обшитых жестью (чтобы грызуны не забирались), продуктовый лабаз с двускатной крышей.

Не успели бока железной печурки порозоветь, как послышались шаги и в дверном проёме выросли два коренастых бородача. На головах ситцевые платки, завязанные сзади. Сурово глядя на чужака, они чуть ли не хором воскликнули: «Хто таков?» Узнав, что Корней идёт с Алдана, был у Щелканова и плывёт к юкагирам, помягчели, в глазах загорелся интерес:

– Что ж, давай знакомиться, Чихачёвы мы. Наша фамилия на Индигирке уже триста лет с гаком, – важно представился Ипполит-старший (как ни странно, младшего тоже звали Ипполитом). – Мыс Семёна Дежнёва знаешь?

Корней кивнул.

– То-то! Наш пращур Федор Чихачёв пришёл сюды с ым в 1638 году и был оставлен с двумя служивыми с наиважнейшим делом – для охраны провианта на обратный путь посуху. Допрежь наше село на ентом самом месте и стояло. Дымов, говорят, изрядно было. Штоб не путаться, таперича Старым Устьем зовём. От него токо церква осталась. Построена Бог знает когда, но ништо её не берёт. Токмо без креста. Прежде крепко рубили. Вторая в Новом Устье – ты, пожалуй, видал её. Та позднешняя.

– Да, заходили с председателем. Хотелось бы и на вашу глянуть.

– Так пошли, покуда не разоблачились.

Деревянная, небольших размеров шатровая церковь с обветшалой луковичной главкой, крытой почерневшими плашками, стояла в глубине поляны. У двери братья, отряхнув с курток и штанов налипшую рыбью чешую, трижды перекрестились с поклонами. Внутри голо. На месте иконостаса лишь лик Христа Спасителя. Корнею показалось, что взирает Он на них с укором.

Братья зажгли прихваченную с собой свечку и, размашисто осеняя себя крестным знамением, зашептали молитвы. Корней же пал на колени и долго отбивал земные поклоны.

– Вера в людях ослабла, – вздохнул Ипполит-старший, когда вышли. – Большевики постарались. В тридцать втором годе прибыл к нам уполномоченный с наганом, сам не помню, малой был, мать баила. Собрал народ и объявил, што Бога нет и церковь закрывается. Люди зароптали, но открыто выступить побоялись. Токо Шкулевы попытались: «Мы православные! С крестом родилися, с крестом и помрем». Уполномоченный давай кричать: «Я вас, подкулачников, голоса лишу!» Он-то имел в виду, што права голосовать лишит, а бабы-дуры с перепугу решили, што он, бес такой, и вправду языки повырвет, немыми сделает.

Выбежала жена старшего – Шкулева Соломонида, и бросилась перед ним на колени: «Господин начальник, не губи православных христиан, не отымай голосу. Какие оне люди будут без языка – енвалиды!» После этого тот бес влез на крышу храма, запел «Интернационал» и спилил крест. Мы так мним, што с тех пор в наказание нам за малодушие Индигирка и начала берег ломать. Кажный год метр, а то и два отымает. Видел, поди: две избы в Новом Устье почти порешило.

– Видел, видел. Зады прям над водой висят.

Наскоро перекусив, старший, глядя на младшего, произнёс:

– Айда рыбу в ледник снесём.

Тот сразу вскочил и направился к двери.

Скитник тоже поднялся:

– Я с вами, помогу.

На берегу сохла развешанная братьями на жердях сеть с обрывками водорослей. Увесистые диски грузил были «нарезаны» из бивня мамонта. Над лодкой, укрытой брезентом, на шесте болталась мёртвая чайка.

– Пугало. Стращаем её подружек, – упреждая вопрос, пояснил старший Ипполит. Повадились, вредины, рыбу таскать. Даже из сетей достают.

Центральный отсек лодки доверху наполняло текучее серебро. В основном чиры – все как на подбор, аж жиром сочатся. Отъелись на комариках! Между ними проглядывали пятнистые бока щук. Их складывали в отдельный мешок – для собак. К леднику вёл плотно сбитый дощатый тротуар.

Отворив подвешенную на кожаных петлях дверь с табличкой «Ледник артели Русское Устье», Ипполит зажёг керосиновую лампу. Вниз вело несколько ступенек, упиравшихся во вторую дверь. Толкнув её, вошли в холод.

Ледник представлял собой пещеру, в которой стены, пол, потолочные своды, подпоры – абсолютно всё выдолблено из цельного льда цвета морской волны, покрытого на сводах пушком инея, искрящегося в колеблющемся свете лампы. Лёд такой чистый и прозрачный, что сквозь подпоры толщиной полтора метра видна зажженная спичка.

– Чудно! Вроде под землёй, а земли нет, один лёд. Как так?

– Сами дивимся. Начальник с икспидиции говорил, што здесь промёрзшее до дна древнее озёро, занесённое илом, што в наших краях под землёй толщи льда на десятки метров... Прежде ледник помене был, а как артель создали, так расширили. Ноне у кажного свой угол – для учёта.

Русаков [19]и сорную рыбу раскладывали отдельно. Управились в три ходки.

Выходя, старший, указывая на оббитую жестью дверь, пояснил:

– Защищаем от росомахи. Никак не изловим. Такая хитрюга! С ей даже волки остерегаются связываться. По весне мои малые рыбалить отправились. Гляжу, бегут с рёвом обратно: говорят, токо стали лунки рубить, медвежонок подбежал. Котомку с провизией схватил в зубы и драпака. Я не поверил: какой ишо медвежонок – снег кругом!? Взял ружьё и борзо туды. Гляжу, а следы-то росомашьи. Пошёл по ним. На снегу кружка, ложки, миска – котомку распотрошила, еству схавала и ушла.

В заимку прихватили двух крупных муксунов с предыдущего улова: попотчевать гостя местным деликатесом – «расколоткой». Для этого рыбу хорошенько отбили деревянным молотком. Тушка от ударов расслоилась на мелкие кусочки.

– Спробуй!.. Ну как?

– Вкус и впрямь необычный. От струганины отличается.

– Ты вдогонку бруснички в рот положь, ишо вкусней станет.

После ужина братья достали замусоленные карты.

– Седай с нами, подуримся.

– Не можно. Бесовская игра.

– Экий ты! Чем ишо время занять?

– Кто чем, а я помолюсь.

– Ну как хошь. А за крепость тебе поклон. Большинство-то обезверились, редко стали к Богу обращаться.

Утром Ипполиты растолковали скитнику, на что ориентироваться, чтобы не проскочить юкагирское стойбище.

– Оно недалече, но с реки не узришь. Как доплывёшь до лысой горки, причаливай – за ей оне и стоят.

– Спаси Христос! Будьте здоровы и Богом хранимы, – поблагодарил Корней братьев.

Не отмахал веслом и километра, как прямо на его глазах от высокого яра отошла и с глухим шумом осела в воду часть берега. Лодчонку поднятой волной чуть не перевернуло. На глинистом обнажении что-то зажелтело.

– Может, мамонтова кость?

Подплыв, обнаружил частично обнажившийся бивень! Чтобы вырубить его, пришлось часа полтора кромсать мёрзлую глину топором. Прикинул вес – пуда два потянет.

– Слава Господу Милосердному! Теперь будет чем расположить отца Егоркана! – радовался скитник, поглаживая красиво изогнутый бивень.

По берегам зачастили лиственницы. Зеленоватые островки чередовались с ажурным кружевом высохших стволов.

Ближе к обеду показалась и стала расти приметная горка. Из-за неё доносилась ленивая перебранка собак. Прислушавшись, различил и голоса детей. Крутой, словно обрубленный, берег лишь возле лодок имел пологий спуск к воде. В свободное место между ними Корней и втиснулся.

Взойдя на крутой яр, увидел стоящие в беспорядки чумы, собачьи будки-гнёзда, деревянные корыта для их кормёжки и лабазы, под которыми лежали приставные лестницы. Вокруг дымокуров бегала ребятня в лёгких куртках и кожаных штанах. У тех, кто помладше, сзади клапан-разрез. За ними носилось с десяток псов. Увидев чужака, псы взяли его в кольцо и, подняв острые морды, призывно залаяли.

Из ближних чумов тут же выглянули взрослые. Смуглые и черноволосые, с редкой растительностью на губах и подбородках, они отличались от якутов и эвенков продолговатыми лицами и довольно светлыми глазами.

– Доброго здоровья! Подскажите, как пройти к Омолою?

– Дорова! Прямо иди, его чум последний.

Жилище отца Егоркана ничем не отличалась от других. Лишь над входом висела шкурка чернозобой, с рыжей головой гагары. Возле будок-гнёзд лежали остроухие псы. Они встретили Корнея оценивающим взглядом. Сделав свои выводы, рычать не стали. Только вожак взбрехнул, предупреждая хозяина о госте.

Заглянув в жилище, скитник поморщился: в нос ударил тяжёлый дух «кислой» рыбы и крепкого табака. Сквозь незаметные глазу дырочки в оленьих шкурах к чисто выметенному земляному полу тянулись золотыми нитями лучики солнца.

– Есть кто? Можно войти?

С чурки, стоящей у очага, обложенного хорошо подогнанными друг к другу камнями, поднялся, опираясь на палку, худющий юкагир в потёртой, коротко остриженной заячьей дошке, засаленных штанах из оленьей замши и лёгких торбасах. Смуглое лицо испещрено морщинами, словно печёное яблоко. Не вынимая изо рта трубку с мундштуком, похожим на хобот мамонта, он закивал головой:

– Можно, можно!

– Мне к Омолою. Это вы?

– Конесно! Я один Омолой.

– Привет вам от сына.

– Где видел?

– У Нила Прокопыча. Егоркан говорил мне, что вам бивни мамонта нужны. Пока к вам плыл, один нашёл.

Юкагир просиял:

– Бивень очень надо. Выставка скоро. – И, крикнув кому-то невидимому что-то по-юкагирски, указал гостю на лежащее за очагом бревно, покрытое белой оленьей шкурой.

Прежде чем сесть, Корней с интересом рассмотрел стоящие на полке среди берестяной посуды изящные фигурки из мамонтовой кости, отражающие основные занятия юкагиров: охоту, рыбалку, оленеводство.

Невестка, жена Егоркана, приветливая румянощёкая Фрося, одетая в заношенное платье-капот, прежде чем готовить угощение, помыла руки, прыская водой изо рта. Тонко нарезанное вяленое гусиное мясо, лепёшки из рыбьей муки и чашки с чаем из листьев брусники и плодов шиповника подала на низеньком столике, накрытом старой, основательно затёртой клеёнкой, и ушла за занавеску. Омолой к тому времени докурил трубку, и они принялись за еду.

Корней с удивлением отметил, что у старика все зубы на месте, только стёртые и жёлтые от никотина. За долгую жизнь, наверное, гору оленьих костей обглодал, вот и сточились.

Напившись чаю, старик опять вынул из голенища торбасов трубку. Прочистил, продул мундштук и, зачерпнув из кисета крупномолотую махру, раскурил. Дождавшись, когда допьёт чай гость, произнёс:

– Говорят, на одной ноге много ходи, много смотри. Говори, что видел.

Корней в очередной раз поразился скорости северного телеграфа. Слушая гостя, Омолой протянул кисет:

– Кури – табак много.

– Я не курю.

– Зачем себя обижаешь?

– Вера такая. Нам не можно.

– Много беда за веру. Один сам церковь не идёт, второй идёт – его ругают. Зачем так?.. У нас церковь нету… Большой камень на горе молимся, никто не ругай. Один учёный сказал: Бога нет. Ты умный. Скажи, может так быть?

– Учёный не прав. Бог есть!

– И я так думай. Кто-то править надо. У нас свой бог. Хойл зовут. Вот, – Омолой показал на деревянную куклу, стоящую на ящике, покрытом красной тканью. – С собой возим. Он добрый, помогает рыбу, зверя ловить.

– А шкурка гагары над входом тоже чему-то помогает?

– Гагара сильная! Её предки достали нам землю со дна моря. Гагара чум охраняет.

– А в наших краях эвенки для охраны жилища череп медведя у входа ставят.

– Медведя плохо убивать – худо будет. Когда на него охотимся, обманываем духов. Говорим: зайца убивать идём. Один убил медведя, хвалился: «Я убил медведя! Я убил медведя!» Когда умер, другие медведи раскопали и ели. Отомстили!

Беспокойно забренчал крышкой закоптелый чайник, подвешенный на железном крюке.

– Давай ещё чай пить.

– С удовольствием. Чай люблю.

Пили вприкуску со сладковатыми корнями сараны.

Корней решил, что самое время перейти к делу:

– Омолой, Егоркан говорил, у вас собачья упряжка есть. Не могли бы вы её мне уступить? До Чукотки хочу добраться.

Заметив в глазах Омолоя удивление, пояснил:

– Не сейчас – зимой, когда тундра замёрзнет.

– Зимой можно, летом никак – вода… Собакам зимой каждый день мясо надо. Где возьмёшь?

– Добуду, с малых лет охочусь.

– Ладно. Три дня смотреть буду: хорошо кормишь – дам, плохо – заберу… Нарта старая, ремонт надо.

– Отремонтирую, это тоже умею.

– Твоя молодец! У тайги учился. Моих внуков интернат учит. Она нарты делать не учит, оленя смотреть не учит, рыбу ловить не учит. Как жить будут? Юкагиру школа – тундра. Хорошо хоть летом у нас живут. Мало-мало учу.

Дверь приоткрылась. Вошедший подросток попросил разрешения взять из сундука нарядную летнюю кухлянку.

– Внук, – пояснил Омолой. – Праздник Длинных Дней скоро. Будем петь, гулять. Вместе пойдём. Понравится. Я загадки буду говорить.

– Это интересно. А мне загадайте?

Юкагир, сделав пару глубоких затяжек трубки, наконец кивнул:

– Слушай: неизвестный человек на голове что-то носит? Кто это и что носит?

– Думаю, охотник носит шапку.

– Нет! Неизвестный человек – олень. Он носит рога. А вот лёгкая: у неизвестного человека шесть ног. Когда поест, умирает. Кто это?

– Не комар ли?

– Верно! Комар. Откуда знал?

– Считать умею, – улыбнулся Корней.

***

У Омолоя было восемь собак. Они то и дело кучковались вокруг вожака. Как будто совещались, часто оглядываясь через плечо. Передовик выделялся мощной, хорошо развитой грудью, густой серой шерстью, мускулистыми лапами и пушистым, как у лисы, хвостом. Проницательный и холодный взгляд говорил о независимом характере.

Омолой подвёл его к Корнею и, теребя загривок, что-то прошептал. Пёс, обнюхивая незнакомца, обошёл его. После чего сел рядом, время от времени заглядывая в лицо. Остальные, повторив всё в точности, расположились поодаль, виляя хвостами.

Борой неслучайно был вожаком. Он превосходил других не только физическими данными, но и сообразительностью. Когда Корней сказал ему: «Будем знакомы, дай лапу», – и протянул руку, тот сразу подал.

– Кто же левую подает? Надо правую.

Борой тут же переменил лапу.

Омолой надел собакам шлейки и пристегнул одну пару за другой к общему ремню – потягу, идущему от нарты посреди всего цуга. Благодаря тому, что лямки шлейки широкие, нагрузка на грудь и спину собак распределяется равномерно. Когда все были запряжены, велел скитнику:

– Проедь по кругу.

Усевшись на нарту, Корней привычно скомандовал: «Га!», – но лайки не реагировали.

– Э-э-э! – Омолой хлопнул себя руками по бокам, – забыл сказать, мои понимают другое: «Подь!» – поехали, «Бо!» – стоять.

– А поворачивать как?

– Налево – «Норах-норах!», направо – «Тах-тах!». Громко не кричи – духи рассердятся, дороги не будет.

Услышав из уст Корнея команду «Подь!», собаки тут же рванули вперёд.

Сделав круг, довольный скитник подогнал упряжку к юкагиру.

– Ещё много езди, собак смотри. Это не олени, их понимать надо. Я в чум пойду, устал.

Хотя Корнею прежде управлять собачьей упряжкой не доводилось, опыт езды на оленьих помог довольно быстро освоиться. Юкагирские нарты мало чем отличались от эвенкийских. Тормозом тоже служит остол.

Юкагирский праздник Длинных Дней проходил на большой поляне. Погода не подвела. Тихо. Редкие перистые облака замерли на небосводе. То и дело подъезжали гости из соседних стойбищ. Народу собралось так много, что местные собаки, запутавшись, где свои, где чужие, не знали на кого и лаять.

Женщины в одеждах, отороченных полосками разноцветного меха, украшенных бисером и разноцветными бусинами. На головах металлические подвески, на груди богатые монисты, на поясе серебряные бляшки. Мужчины в парках, подпоясанных красиво расшитыми кожаными ремнями с ножнами. На ногах торбаса с узорами из кусочков белого и коричневого камуса.

Перед тем как ступить на поляну каждый исполнял обряд очищения – проходил под берёзовой аркой между двух костров. Начался праздник с кормления огня. Ветки для костра были составлены шатром: ни одна из них не должна лежать крест-накрест. Старейшина под низкие мощные звуки бубна несколько раз просил, обращаясь к солнцу, мира и добра для жителей и гостей стойбища:

«Солнце-мать, худое в сторону отведи. Хорошее к нам повороти».

При этом бросал сыну солнца – костру, небольшими щепотками сахар, чай, табак, кусочки мяса, рыбы.

– Зачем жалеет? Мало даёт, – удивлялся Корней.

– Много нельзя: малое в верхнем мире обращается в большое, а большое в малое, – пояснил Омолой.

Когда кормление закончилось, музыканты заиграли на инструментах, похожих на балалайку, и пищалках из перьев птиц. Люди, встав в тесный круг, запели песни, в которых слышалось что-то потустороннее, дикое.

Затем на середину поляны вышли девушка с парнем. Они, подражая характерным движениям журавлей, принялись танцевать. Время от времени пары менялись, исполняя то танец ворона, то оленя, то волка. Красивые движения молодых гибких тел, сопровождаемые звуками, имитирующими голоса птиц, зверей, завораживали. Корнею особенно понравился танец-песня о чайке, застигнутой бурей.

После этого юноши, раздевшись по пояс, стали соревноваться в борьбе, в прыжках на дальность, поднятии тяжестей. На реке готовились к гонкам на лодках, а на край поляны уже съезжались собачьи упряжки. Хотя Омолой и вывел своих собак, участвовать в гонках не стал.

Через несколько дней после праздника старик решил, как он выразился, «освежить в чуме воздух». Корней ожидал, что для этого широко откроют вход и задерут края шкур-покрышек. Оказалось, речь шла о перестановке чума на новое место. Человек шесть освободили нижний ярус шкур, вынесли всю утварь и, приподняв чум за оголившиеся жерди, переместили на метров пятнадцать. На самом деле делается это не для проветривания. От тепла вечная мерзлота под чумом постепенно подтаивает, и, если затянуть с переносом, земля расквашивается и проседает.

Последними перенесли дрова. С ними в этих краях сложно: растут преимущественно тальники и худосочные лиственницы. Вдоль речушек неширокие полосы ольхи. Поэтому летом очаг-костёр, даже если холодно, разжигают только для приготовления пищи (да и зимой не намного чаще), а верхнюю одежду снимают перед тем, как забраться в полог. «Дрова» – ветки кустарника, нарубленные «полешками», длиной сантиметров тридцать, расходуют крайне бережно. После того как вода закипит, подкладывают их понемногу, лишь для поддержания жара. Зимой иные семьи объединяются и живут в одном чуме.

Загодя готовясь к долгой зиме, Фрося с детьми чуть ли не каждый день уходили в тундру рвать траву и собирать хворост. Траву после высушивания набивали в плоские полотняные маты. Зимой ими обвешивают меховой полог с боков. Человек способен перенести многие неудобства, но от мороза нет иного спасения – только теплое жилище.

Кочевая жизнь, почти натуральное хозяйство приучили юкагиров практически всё делать своими руками. Из ивовой коры плести канаты, из корней ольхи прочные корзины, из стволиков лиственницы клеить охотничьи луки. Омолой оказался не только искусным резчиком, но и умелым кузнецом: выковал Корнею из железного прутка новый курок к одностволке.

Худая неразговорчивая жена старика и улыбчивая ухватистая невестка с утра до вечера в домашних хлопотах: готовят еду, моют посуду, подметают гусиным крылом пол. В промежутках между этими делами катают из оленьих сухожилий нитки, выделывают шкуры, чинят одежду, шьют к зиме новые меховые кухлянки и торбаса (их в лучшем случае хватает на два сезона), заготавливают «дрова».

В один из солнечных дней женщины вынесли меховой полог и принялись тщательно исследовать каждый шов. Обнаружив прохудившийся участок, латали его нитями из оленьих жил. Завершили ремонт только на второй день. (Зимой эту работу делать невозможно: шкуры на морозе твердеют, да и в чуме темно).

***

Исколесив вдоль и поперёк ровную, испятнанную блюдцами озёр тундру, Корней убедился, что на ней полно и разного вида болот. Одни затянуты густым травянистым покровом, не пропускающим солнечное тепло – вечная мерзлота под ним почти не тает. Если и провалишься, то не выше колена. А вот на кочкастых болотах обычны коварные промоины и зыбуны. Ежели неудачно ступишь, окажешься по пояс в ржавой жиже. Самые опасные болотины с мёртвым лесом. На них невнимательный путник рискует переломать ноги.

Однако большую часть тундры занимали всё же не болота, а небольшие мелкие озёрца, соединённые протоками и речушками. Их так много, что между ними оставались лишь узкие перемычки суши, всё остальное – вода и болотины. И чем ближе к морю, тем гуще их сеть, что делает побережье в летнее время практически непроходимым. Зато какое раздолье для водоплавающих!

Стаями, парами и в одиночку носятся они над водой, наполняя воздух многоголосым гомоном. По берегам шныряют юркие длинноногие кулички. На плоских травянистых островках безбоязненно откармливаются сотни линяющих гусей. Завидев упряжку, они либо убегали, беспорядочно хлопая крыльями с ещё не отросшими маховыми перьями, либо затаивались в высокой траве.

На юг от стойбища начинался малорослый хребет – Кондаковские горы, с прерывистой цепью скалистых останцев по гребню. Даже такие невысокие, они для Корнея были самым приятным зрелищем.

Поскольку теперь ему необходимо было не только ежедневно кормить собак, но и заготавливать съестные запасы для перехода к Чукотскому Носу, он почти каждый день выезжал в горы на охоту.

Поначалу даже не столько для добычи мяса, сколько отвести душу в дальних, порой длящихся по несколько дней поездках. Была чудесная пора, когда горы и предгорья особенно красивы: сиреневым пламенем горели ирисы, желтым – полярные маки, бледно-розовым – островки княженики. Всё это на фоне ярко-зеленых кустиков полярных берёзок и белёсых ковров ягеля.

Чтобы добраться до хребта, следовало проехать по заболоченной тундре, петляя между озёр, километров пятнадцать. На ней росли хилые, почти сплошь суховершинные лиственницы, покрытые чёрными струпьями лишайников. Стоят, бедняги, накренившись в разные стороны, едва удерживаемые тонким слоем почвы. Корней долго не мог определить кратко и образно, какое ощущение вызывает у него этот унылый пейзаж, пока не подобрал точное обобщающее слово – дряхлость.

Поскольку болотистая марь была скудна на живность, он проезжал её без остановки. А вот у текущей вдоль подножия горного массива речушки частенько задерживался: она обычно баловала хорошим уловом.

В самые первые выезды эта речушка с торфяными, в прослойках льда берегами не привлекла внимания Корнея. Но однажды, зачерпывая в котелок воду для чая, он заметил в ней стремительные тени: неужто рыба? Дабы рассеять сомнения, вынул из котомки леску, намотанную на дощечку. Едва крючок в шерстяной обманке коснулся воды, жилка натянулась и у поверхности шумно заметалась серебристая рыбина – килограммовый хариус с радужным веером на спине. Еще заброс – и опять хариус. Третий трофей оказался поувесистей – пятнистый ленок. В отличие от хариуса он не метался из стороны в сторону, а вертелся, подняв сноп брызг, волчком. Правда, недолго. Хлебнув воздуха, сник.

Корней рыбачил до тех пор, пока не прекратился этот сумасшедший клёв. Одного хариуса тут же распластал и съел. Остальных отдал собакам. Но случалось, что поклёвок не было, и тогда он, не задерживаясь, ехал дальше.

В горах была уже не чисто тундра, а тундра вперемешку с куртинками лиственниц, елей, изумрудных мазков кедрового стланика с жировавшими в них стайками куропаток. Но и здесь большую часть склонов всё же покрывали заросли полярной березки. Местами она росла столь густо, что напоминала перекрученные рулоны колючей проволоки. Такие участки Корней объезжал: собакам через них не продраться, а вдоль ключей тянулись ленты ивняка.

На старых гарях паслись дикие северные олени, а по гребням бродили сторожкие крутороги – горные бараны.

Отовсюду нёсся писк леммингов. Завидев упряжку, они тут же исчезали. Песцовые норы встречались реже. Около них валялись обычно заячьи кости, отгрызенные крылья гусей, куропаток. Некоторые норы разрыты, как будто лопатой, а земля разбросана по сторонам – это поработал в надежде добыть песца бурый медведь.

Судя по обилию лепёх и «колбасок» с зернышками голубики, их тут немало. Но сам Потапыч осторожен: заблаговременно избегает встреч. На некоторых буграх торчат белыми столбиками полярные совы с крупными, уже почти оперившимися птенцами: караулят леммингов.

Корней тормознул упряжку возле лужка с морошкой, чтобы набрать немного уже налившейся соком северной малины. Собаки, к его удивлению, тоже сразу набросились на неё.

Полярное лето короткое, и ягоды изо всех сил торопятся созреть. Местами поспевает и сизая голубика. Её в этом году так много, что веточки пригнуло к самой земле, а за проехавшей упряжкой остаётся синеватая полоса. Кое-где подпалило боковинки брусники. Между карликовыми березками красуются шляпки подберезовиков и сыроежек, пахнущих сырыми мхами и землёй. Если повезёт, можно встретить и семейку крепеньких боровичков.

А вот цветов уже почти нет. Лишь в ложбинах доцветает золотистый рододендрон и неприхотливая ромашка.

После полудня Корней каждый раз отыскивал родничок и разводил костерок. Напившись пахнущего дымком чая, беззаботно развалиться на высохшем до хруста ягеле и, отключившись от всего, наблюдать за плывущими по небу облаками.

Возвращаясь в стойбище, не забывал привезти вязанку хвороста или пару сухостоин. Обеспечив в итоге семью старика дровами на всю зиму.

Скитник теперь хорошо знал всех собак не только в «лицо», но и различал по голосу.

В поездках он забирался каждый раз всё дальше и дальше, ночуя там, где застанет ночь. В одну из таких поездок он, перевалив водораздел, очутился на южных склонах хребта. Лес тут был заметно гуще и выше.

У одной лиственницы крутил головой крупный бык. Он тёрся уже окостеневшими рогами о ствол, очищая их от ненужной теперь защитной шкурки.

«Готовится к турнирным боям за право стать хозяином гарема», – подумал Корней.

В устье распадка что-то белело. Проехав ещё немного, разглядел, что это палатки. Юкагиры охотно выменивают их у геологов за песцовые шкурки. Разумно: палатки для летних перекочёвок намного удобнее громоздких чумов с длинными жердями и тяжёлыми покрышками. Конечно, полотняные жилища плохо держат тепло, но летом это роли не играет – главное, чтобы защищали от кровососов, ветра и дождя.

Юкагир, завидев приближающуюся упряжку, поднялся и, разгоняя веткой комаров, пошёл навстречу. Корней узнал его: они познакомились на празднике Длинных Дней. Радушно обняв знакомца, Айил пригласил пить чай в большой марлевый полог. Рядом из-под камней доносился перезвон ручейка.

Наблюдательный Корней заметил, что юкагир чем-то опечален. После чаепития и обмена новостями он не удержался, спросил:

– Айил, тебя не узнать. На празднике был такой весёлый, а сейчас грустный – что-то случилось?

– Ты насквозь видишь… Отец плохой. Есть не может – рвёт даже от воды.

– А где он?

– В стойбище на соседнем ключе.

– Поехали, посмотрю. Может, сумею помочь.

Через пять минут упряжки мчали их по пологому травянистому склону. На чисто выметенном голубом небосводе бледнела обесцвеченная лучами солнца луна. Собаки на ходу норовили метить торчащие камни. Гребень высокой гривы венчал жертвенный шест, обвешанный разноцветными полосками материи. Вокруг – выбеленные солнцем кости и рога оленей.

– Сюда носим подарки Хойлу. Он защищает от шайтанов, – пояснил Айил. – Сейчас их нет: свет не любят.

– А мы от нечисти крестным знамением обороняемся.

В стойбище было так тихо, что оно казалось вымершим. Даже собаки лаяли вполголоса. Возле чума брата Айила стояло несколько нарт. Внутри тоже тихо, но народу довольно много. В центре горел костёр. Родственники и соседи сидели вдоль наклонных стенок, прислонившись к отполированным спинами жердям. В пятне света, падающего сквозь дымовое отверстие, лежал на шкурах исхудавший отец Айила.

Люди, вполголоса переговариваясь, наблюдали за приготовлениями к камланию самого почитаемого во всей округе шамана. На нём ритуальная куртка, выкрашенная ольховой корой в коричневый цвет. Она увешана металлическими пластинками, трубочками, серебряными монетами, костями животных, копытами, узкими полосками кожи. На груди и спине медные диски, символизирующие солнце и луну. На голове – меховая шапка с рогами. Из-под неё торчат чёрные волосы.

Обойдя, заунывно напевая, очаг несколько раз, «врачеватель» добавил в огонь охапку сухих веток и, дождавшись, когда кожа на бубне натянется и станет глухо рокотать даже от лёгкого постукивания, стал хриплым голосом бормотать заклинания (сначала тихо, потом всё громче и громче), щедро «угощая» огонь кусочками сала и лепёшек, чтобы тот не позволил злым духам переступить порог жилища. Трещит костёр, освещает смуглые, напряжённые лица сидящих в чуме юкагиров.

В руках шамана «окно» к духам – бубен. Его верхняя часть открывает дорогу к добрым, небесным духам, а нижняя – к злым, подземным. Лицо колдуна внезапно исказила страшная гримаса, а сам он, словно вихрь, звеня металлическими подвесками и костями, закружил вокруг очага, ударяя по туго натянутой коже нижней части бубна колотушкой. Мощные низкие вибрации, сопровождаемые завыванием шамана, заполнили чум. Они прерывались криками птиц, рёвом медведя.

Подчиняющиеся особому ритму удары участились, завывание шамана всё громче и громче. Не сводя с бубна лихорадочно горящих глаз, он погружался в мир подземных духов.

Перенёся через некоторое время удары на верхнюю часть, шаман, конвульсивно дёргаясь и обливаясь потом, принялся, диковато и повелительно глядя из-под насупленных бровей, выкрикивать хриплым голосом новые заклинания. Бубен глухо рокочет, подавляя волю окружающих всё сильнее и сильнее. Люди застыли в оцепенении.

Корней, решив, что ему не стоит наблюдать, а тем более участвовать в этом бесовском шабаше, осторожно вышел. Прочитав очистительную молитву, стал ждать окончания камлания.

Тем временем в чуме «контакт» с духами был установлен: шаман заговорил утробным потусторонним голосом, от которого у всех по спинам забегали мурашки.

– Вижу тени предков… Слышу голос… С моря придёт большой луча… Он победит болезнь.

Тут шаман остановился напротив Айила и, прищурив раскосые глаза, уставился на него повелительным взглядом, выкрикивая что-то по-юкагирски.

Айил поднялся и вышел из чума. Подойдя к Корнею, зашептал:

– Наш шаман говорит, что только ты можешь убить болезнь.

Корней был в смятении: что делать? Он больного даже толком не осмотрел.

– Скажи, чтобы вынесли отца на свет.

Пока Айил ходил, скитник молился, призывая в помощь все небесные силы.

Люди, высыпав из чума, с надеждой глядели на рослого бородача.

– Айил, как отца зовут?

– Ермолай.

«Стало быть, крещёный», – приободрился скитник.

Больному на вид было лет пятьдесят. Худой, широкие смуглые скулы сильно выступали над провалившимися щеками, а живот неестественно раздут. Внутренний голос подсказывал Корнею, что у юкагира, скорее всего, проблема с кишечником. Не зная пока, что предпринять, он, прощупав живот, начал массировать его круговыми движениями по часовой стрелке, читая одновременно молитву. Через некоторое время юкагир застонал и стал громко и часто пукать. Обрадованный Корней согнул ему ноги в коленях и прижал к животу. Выделение газов усилилось. Вскоре стоны прекратились, и человек попросил пить.

Счастливый Айил бросился обнимать скитника.

Раздались восторженные возгласы. Юкагиры с восхищением смотрели то на белого шамана, то на преобразившегося больного. Некоторые, вслед за Корнеем, невольно осеняли себя крестным знамением.

Шаман вновь забил в бубен и победно заголосил, прославляя верхних духов за то, что прислали бородатого лучу.

Корней отправил Айила нарвать зонтиков дикого укропа, а сам продолжил массаж. Когда отвар был готов, напоил им больного. К вечеру Ермолай попросил поесть.

На обратном пути Айил попросил:

– Корней, про шамана никому не говорите. Начальство ругает, бубны ломает.

***

Погода последние дни плаксивая: серые низкие тучи, мелкий нудный дождь. Вечера холодные, ветреные. Чтобы не мёрзнуть, Корней даже стал надевать парку.

Сегодня прояснилось, и скитник выехал размять застоявшихся собак. Добыв трёх зайцев и с десяток куропаток, направил упряжку к роднику – подошло время для чаёвки. На скате, заросшем рододендроном, неожиданно вырос чёрным столбиком зверь. Разглядев собак, он развернулся и, высоко вскидывая зад, побежал по склону вверх.

Росомаха![20]

Скитник повернул собак к тому месту, где она только что стояла росомаха. В примятой траве лежала загрызенная оленуха. Детёныш, видимо, прятавшийся где-то в кустах, пользуясь бегством росомахи, уже покинул убежище и, припав к животу матери, старательно сосал молоко. Когда показались собаки, он ещё плотней притиснулся к ней, не переставая жадно сосать.

Корней отъехал, чтобы дать малышу насытиться. Потом осторожно накрыл его курткой и, уложив на нарты, повернул к стойбищу.

Неожиданно стало быстро темнеть. Скитник обернулся. Со стороны перевала приближалась чёрная туча. Её мрачное нутро прорезала огненная трещина, следом раздался такой грохот, что показалось, будто небо раскололось на части. Земля под ногами вздрогнула, окрестности на миг залило белым светом. После непродолжительной паузы ослепительные стрелы из чрева тучи и раскаты грома последовали один за другим (Корнею сразу вспомнились отцовская загадка «сначала блеск, за блеском – треск»). Порывы ветра принесли первые редкие, но крупные капли. Резко похолодало. К ним с шумом приближалась подгоняемая ветром стена дождя. От холодных струй не было спасения.

К счастью, гроза ушла так же быстро, как и пришла. Хорошенько пролив округу, она обняла небо сочной радугой. День был на исходе. Осатаневшая после дождя мошка немедля набросились на собак и путника.

Корней, чтобы избавиться от кровососов, поднялся на продуваемый гребень. Сложил костерок. Мокрые ветки кедрового стланика никак не разгорались. Наконец одну из них охватил одинокий язычок пламени, и вот уже трепещет сквозь дым жаркое полотнище. Переходя от крутившегося по воле ветра дыма с места на место, Корней пытался хоть немного обсушиться.

Собак накормил зайцем. Сам воспользовался банкой сгущёнки, которую всегда возил на всякий случай с собой. Пробив в крышке две дырочки, с наслаждением высосал половину. Остатки вылил в миску. Добавив тёплой воды, размешал и дал оленёнку. Тот уже так проголодался, что вылакал всё без остановки. Лайки с нездоровым интересом поглядывали на малыша, но, видя, как заботится о нём хозяин, только облизывались.

Выплыла щербатая луна. Теперь на небе было два светила: огрызок луны и неправдоподобно огромное, тревожно-красного цвета солнце, катящееся всю ночь вдоль горизонта. Костёр догорал. Фиолетовые язычки украдкой выглядывали между углей и снова прятались в мерцающих жаром убежищах.

Спал на нарте вместе с оленёнком: земля после грозы была очень сырой.

Вернувшись в стойбище, Корней отправился к соседу Омолоя с малышом на руках. Тот, обрадованный неожиданным пополнением, тут же подложил его к недавно отелившейся важенке.

***

Полярный день закончился. Уставшие глаза получили возможность хоть немного отдохнуть от постоянного солнечного света. Корней радовался возвращению ночи, словно подарку, хотя точно знал, что в полярную ночь будет считать дни до появления солнца. Странное существо человек – никак не угодишь.

Днём по-прежнему припекает. Затаившаяся под тонким слоем земли вечная мерзлота за куцую ночь не успевает остудить воздух, и к полудню над тундрой начинают колыхаться струи марева. Пока ничто не говорит о приближении осени. Только заросли карликовой ивы густо затянуло паутиной, да иногда по земле пробегали прерывистые тени, отбрасываемые готовящимися к отлёту стаями гусей и других крылатых кочевников.

Скитника в последнее время тревожило то, что ноги ослабли.

– Что-то разленился я, – подумал он, – надо походить на охоту без нарт. Может быть, тогда удастся подойти к круторогам поближе, а повезёт, ещё и побаловать юкагиров бараниной. Их следы и помёт Корнею частенько попадались на вьющихся по каменным склонам тропах, но осторожные животные, заслышав приближение собак, успевали скрыться.

Утром лайки не поняли, почему хозяин их привязывает. Минут через десять они с удивлением наблюдали, как он, закинув за спину котомку и повесив на плечо ружьё, уходит всё дальше и дальше. Когда сообразили, что хозяин и не думает их брать, в отчаянии завыли.

Погода была как по заказу. На небосводе ни облачка, а последних комаров ветер загнал в траву. Оживляя пустоту, над горами парили, обозревая свои владения, орлы. Где-то вдалеке истошно лаял песец. В широких ложбинах, усеянных алой клюквой, отъедались гуси. При приближении человека они, недовольно галдя, отлетали. Места их старых кормёжек устланы выпавшими во время линьки перьями. На буграх, усыпанных сизой голубикой и пучочками тёмно-красной брусники, скитник останавливался полакомиться.

Хотя Корней то и дело поднимал с лёжки зайцев, он не обращал на них внимания. Выстрелишь – бараны насторожатся и не подпустят.

К полудню добрался до скалистых гряд с крутыми травянистыми склонами. Именно такие места обожают крутороги. Взойдя на очередной гребень, скитник замер: на крутизне, утыканной щербатыми останцами, паслось сразу три табунка. Одна семейка совсем близко. Корней затаился за валуном. Животные, пощипывая на ходу растущую пучками траву, медленно двигались вдоль склона в его сторону.

Не дойдя до гребня метров сорок, крупный баран с белым брюшком остановился и начал отгребать ногой камни. «Похоже, к лёжке готовится», – обрадовался Корней. Действительно, очистив площадку, круторог улёгся. Остальные устроились рядом. Лишь молодняк возможность отдохнуть не прельстила. Они вприпрыжку подбежали к полуразрушенной скале и стали взбираться на неё. Самый проворный, опередив всех, занял вершину. Стоя на завоёванном «пьедестале», он всем своим видом показывал, насколько горд этой победой. Как только кто-нибудь из братишек делал попытку встать рядом, следовал толчок рожками, и жалобно блеющий малыш вновь оказывался у подножия.

Но не только Корней внимательно наблюдал за ними. Один из орлов не замедлил спикировать на храбреца. Шустрый «герой», услышав приближающийся свист, в последний миг успел перемахнуть на соседний выступ, и стервятник лишь чиркнул его крылом. Барашек удивлённо обернулся и только тогда понял, что едва не стал добычей громадной птицы.

Корнею после этого совершенно расхотелось разрушать покой счастливого семейства. Спускаясь, он заметил ещё одну группу круторогов. Следуя за вожаком, они шли по противоположному склону горы. Голову барана украшали такие большие рога, что было непонятно, как ему удаётся удерживать её. Когда он достиг гребня отрога, из-за него выметнулась «чёрная туча» и ударом лапы свалила барана. Табунок в панике разбежался, а находчивый миша склонился над добычей.

Скитника восхитила сообразительность и ловкость косолапого. Тот нашёл, пожалуй, единственно возможный способ для успешной охоты в этих безлесых горах: устроил засаду на тропе прямо перед высшей точкой гребня. И был вознаграждён за многочасовое ожидание.

Корнею ничего не оставалось, как настрелять куропаток и зайцев. Что он и сделал. Возвращаясь в стойбище, услышал мелкий перестук. Обернувшись, увидел два серых пушистых комочка. Он не сразу понял, что за ним бегут ягнята. Догнав, они с громким меканьем стали тыкаться в ноги: видимо, приняли его за мать. Не найдя сосков, разочарованно отошли. Оглядываясь, Корней ещё долго видел их сиротливые фигурки. Похоже, в последний раз мать кормила именно на этом месте, и они терпеливо поджидали её.

[1] Лагом – параллельно (боком) к волне.

[2] Печень белого медведя не то чтобы ядовита, но есть её нежелательно. Дело в том, что в ней содержится невероятно большое количество ретинола (витамина А). Так, в 100 граммах печени 400 тыс. мкг, что в пятьсот раз больше дневной нормы человека. Последствия от употребления зависят от количества съеденной печени и варьируются в широких пределах вплоть до потери зрения и даже смерти.

[3] Продолжительность полярного дня колеблется в зависимости от широты местности – от одного дня до ста восьмидесяти.

[4] Бара – отмель в устье реки, образованная речными наносами.

[5] В устье Индигирки три главные протоки: Русская – западная, ближайшая к России,

Средняя и Колымская – ближайшая к Колымской землице.

[6] Зимой Индигирка почти пересыхает – вечная мерзлота скупо делится водой.

[7] Няша – ил.

[8] Юкагиры (одулы) – древнейший и самый загадочный народ Северо-Восточной Сибири. Изначально они населяли огромную территорию между Леной и Колымой с запада на восток и между Восточно-Сибирским морем и Алданом с севера на юг. Распри и войны с эвенами, коряками, эпидемии выкосили их племена, сократив численность до нескольких сот человек. С середины XX века она стала расти и в 2010 году достигла 1600 человек. Сейчас большая часть юкагиров проживает в бассейне Колымы. Верования юкагиров, наряду с православием, включают культ Матери-Земли и особое почитание Хозяина огня. Традиционные занятия: рыболовство, оленеводство, охота, ездовое собаководство.

[9] На безлесом Крайнем Севере плоские, с небольшим уклоном крыши популярны. Засыпанные землёй, они хорошо держат тепло. Когда крыша задернится, она выдерживает практически любой ливень.

[10] Смысл этого выражения – угостите табачком.

[11] Еда – так местное население называет рыбу.

[12] Лонись – прошлый год.

[13] Зимой в оконный проём вставляют ещё и кусок льда толщиной сантиметров пятнадцать. Щели замазывают смоченным водой снегом. Поскольку за ночь он покрывается инеем, его каждое утро соскребают специальным скребком. За зиму вставку изо льда раза два меняют. Зато окно со «впаянной» льдиной не имело щелей и ветер не выдувал тепло.

[14] Лестовка – распространенный в Древней Руси и сохранившийся в обиходе старообрядцев тип четок. Представляет собой плетеную кожаную ленту, сшитую петлёй. Знаменует одновременно и лествицу (лестницу) духовного восхождения от земли на небо, и замкнутый круг – образ вечной и непрестанной жизни. Употребляется для облегчения подсчета молитв и поклонов.

[15] Ояви – вид перерождения.

[16] Передовщик – руководитель, председатель артели.

[17] Сендуха – тундра.

[18] Пасть – устройство для добычи пушных зверей. Состоит из двух стенок, пола, сторожевого механизма и давящего элемента (бревна).

[19] Русаки – белая промысловая рыба с нежным жирным мясом.

[20] В этих, размером с собаку, самых крупных представителях куньих заключена такая сила и неукротимая отвага, что они способны в одиночку противостоять стае волков. А про взаимоотношения росомах с охотниками ходят удивительные, порой невероятные легенды.

Читайте нас:

Выбор редакции

Синематограф

11 Марта , 18:03

№3.2024. Юрий Горюхин. Базис и надстройка

Синематограф

11 Марта , 10:53

№3.2024. Светлана Чураева. Звёзды и прах

Проза

7 Марта , 09:36

№3.2024. Тансулпан Гарипова. Папины руки

Проза

6 Марта , 11:41

№3.2024. Салават Вахитов. Одинокий мужчина в мире затейливых женщин

© 1998-2024, «Бельские просторы» - литературно-художественный и общественно-политический журнал. Издается с декабря 1998 года. Относится к категории «литературных толстяков», таких, как «Новый мир», «Наш современник», «Знамя», «Дружба народов», «Урал».

Передавая рукописи в редакцию журнала, авторы соглашаются с условиями договора оферты, размещенного на сайте belprost.ru. Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Редакция не вступает в переписку с авторами. Положительное решение сообщается. Мнение редакции не всегда совпадает с точкой зрения того или иного автора. При перепечатывании материалов ссылка на «Бельские просторы» обязательна.

____________________________________________________________________________

Антитеррор

Свидетельство о регистрации средства массовой информации ПИ № ТУ 02-01564 выданное Управлением Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций по Республике Башкортостан от 31 октября 2016 года.

Главный редактор: Горюхин Юрий Александрович

_________________________________________________________

Единый телефон доверия для детей, подростков и их родителей: 8-800-2000-122 (звонок бесплатный и анонимный для всех жителей России).

Телефон доверия Республики Башкортостан: 8 (800) 700-01-83.

Телефон психологической поддержки детей и родителей: 8-800-347-5000.

Телефон

(347)292-77-62

Эл. почта

[email protected]

Адрес

450079, Республика Башкортостан, г. Уфа, ул. 50-летия Октября, 13, 9 этаж, каб. 912, 923

Рекламная служба

(347)292-77-62

Редакция

(347)292-77-62

Приемная

(347)292-77-62