№7.2020. Светлана Панасенко. Незабываемое. Повесть о родителях

Да к святым причисленные двое –

Мать с отцом, родившие меня…

Из народной песни

Уфа… Город моего детства, моей юности, моей судьбы, моих надежд, моих радостей и разочарований. Мне было всего один месяц, когда в августе 1945 года моего отца, выпускника 1936 года Балашовской школы ГВФ (гражданского воздушного флота), направили в Башкирию осваивать первые воздушные трассы. В то время в самых отдаленных уголках республики единственным транспортом были лошадки. В каких только небесных передрягах не был мой отец, чтобы вовремя доставить больных, грузы, продукты питания…

В первые послевоенные годы заводы Башкирии собственными силами и средствами заготавливали строевой и нестроевой лес для производственных нужд и отопления. Заводу, где работал отец, досталась делянка в районе лесного поселка Айдос в гористой труднодоступной местности за многие десятки километров от Уфы. На своей «Аннушке», как ласково он называл самолет АН-2, отцу не раз приходилось пробираться, чуть не задевая макушки высоченных сосен, на небольшую лесную поляну, чтобы доставить рабочим: лесорубам и сплавщикам необходимые инструменты, спецодежду и продовольствие… Однажды в пасмурный осенний день на лесную поляну привезли на подводе окровавленного стонущего человека. Его придавило упавшей сосной. Нужно было немедленно доставить в Уфу, в республиканскую больницу. Отец с бортмехаником, не мешкая ни минуты, расстелили чехлы, и пострадавший был уложен в самолет. В сопровождение дали молоденькую девушку.

– В воздухе, – рассказывал отец, – она вбежала к нам в кабину и испуганно закричала: «Дайте что-нибудь! У него нет сил терпеть боль…»

Как ему помочь? И тут я вспомнил, как в госпитале, где я лежал с перебитой винтом рукой, одному попавшему в аварию летчику с поломанными ребрами, руками и ногами дали несколько глотков спирта, и он немного успокоился.

– Нужен спирт, граммов сто, – сказал я механику.

– В антиобледенительном бачке есть, командир, – ответил он.

– Есть-то есть, но его не достать. Ты же сам знаешь не хуже меня. Из бачка можно взять только на земле, сорвав пломбу.

Механик встал с сиденья, взял отвертку, нагнулся, повернул крупношлицевые шурупы и снял пол. «Что он надумал? – забеспокоился я, не отрываясь от штурвала. – Вылезти наружу? Но малейший рывок воздушного потока и…»

Но механик со стеклянной банкой уже скрылся в проеме пола. Даже сквозь шум двигателя доносились отчаянные крики и стоны раненого. Механик висел над пропастью в тысячу метров над землей, зацепившись ногами за стальную трубу конструкции. Расконтрить и повернуть краник надо было при сильном ветре и напоре воздушного потока от винта и скорости самолета. Почему я не запретил ему это сделать? Что будет, если сорвется?

С болью в сердце и ужасом я изредка взглядывал в зияющую пустоту кабины. Скорей бы! Но вот наконец в проеме пола показалась взлохмаченная голова моего храбрейшего механика

– А ты говорил: не достану!

Пострадавший быстро успокоился. На аэродроме в Уфе его уже ждала скорая помощь.

ххх

Тогда, в пятидесятые годы, аэродром представлял собой зеленое летное поле, на краю которого размещался деревянный теремок со взлетевшим наверх петушком. Здесь, в самом сердце аэропорта, размещалась диспетчерская. И невдомек сегодняшним пассажирам важных «Икарусов» и скромных белоснежных маршруток, отъезжающих с Южного автовокзала в разные районы и города не только республики, но и России, что едут они прямо по летному полю, где приземлялась только набирающая взлет малая авиация. На всю жизнь запомнила я этот номер: 3-09-81. Бегала к соседям, звонила и тоненьким голосом спрашивала: «Соколов прилетел? Ура!» – кричала я и бежала поскорее сообщить маме радостную весть. Мама улыбалась, одевала меня понаряднее, и мы в радостном ожидании прогуливались по молодой улице Аксакова, только «обзаводившейся» новыми заводскими двухэтажками. Отец приезжал на большой железной машине, похожей на санитарную, усталый, но всегда с улыбкой на лице. И обязательно привозил какую-нибудь игрушку. Однажды он привез заводного слона. Тогда заводные игрушки были в диковинку. И когда этот железный зверь пошел на меня, я так испугалась, что закричала, замахала руками, отпугивая маленького железного зверя. Отец повернул ключик – и слон застыл на месте. Я вытерла слезы и еще долго с опаской смотрела на новую игрушку.

Трудной была мамина участь: ждать. Но она с достоинством несла свой крест. Удивительно, но она узнавала самолет отца по гулу мотора. Они познакомились в Саратове в конце войны. Хотя Саратов был прифронтовым городом, духовная жизнь в нем не затихала. Сюда были эвакуированы многие столичные театры. На сцене Саратовского оперного театра пели знаменитые тенора и басы, в драматическом играли Алла Тарасова, Олег Табаков… Мама особенно любила Аллу Тарасову в пьесе Островского «Без вины виноватые». Она смотрела этот шедевр несколько раз, не переставая восхищаться той силой чувств, с которой великая актриса играла образ матери. Восемнадцатилетняя деревенская девушка прослушала почти все классические оперы! И это после тяжелых ночных дежурств в госпитале, где она работала после окончания двухгодичных курсов медсестер. «Если бы отец был жив, – вздыхала мама, – он обязательно дал бы нам, детям, высшее образование». А мама так мечтала стать врачом.

ххх

– А ну пошевеливайся, подтянись! – зычный голос конвоира потонул в злом вое метели. Цепочка осужденных сталинским режимом так называемых кулаков, растянувшаяся, казалось, по всей заснеженной саратовской степи, медленно приближалась к большому заволжскому селу Романовка. «Через родное село поведут как врага народа… Какой позор!» – шептал мой дед Николай, медленно шагая навстречу бьющей в лицо пурге и чуть шевеля затекшими в наручниках кистями рук. Он вглядывался вперед, стараясь уловить первые очертания родного дома, но снег упорно застилал глаза, из которых безостановочно текли слезы. Конечно, он догадывался, чей это злой донос…

В кузницу к Николаю, расположенную на окраине села, с утра до вечера шел и стар и млад. Несли чинить косы, грабли, вели подковать лошадей. В тот день и вовсе было народу не продохнуть. И когда кузнец Николай, высокий, плечистый, черноволосый, чуть присел у разогретой наковальни, в кузницу ввалился, как всегда, навеселе сосед – бедняк Пантелей.

– Все стучишь? – он смерил здоровенную фигуру Николая злым, колючим взглядом.

– А ты все бездельничаешь? – Николай снова взялся за молот.

– Да постой ты маленько! – Пантелей дохнул на него сивушным перегаром. – Я вот поспорил с мужиками на литр, что ты вот эту штуку не согнешь, только, чур, одной рукой!

Николай перестал стучать и мельком взглянул на предмет, который Пантелей держал в протянутой ладони. Это была подкова.

– Спрячь! – строго сказал он Пантелею. – Я думал ты по делу, а ты от безделья маешься. Детей своих пожалей – с голода пухнут, а ты дурака валяешь!

– А ты меня не учи! Сила есть – ума не надо. Некогда мне в земле ковыряться… Я, как-никак, сельский активист. Едем завтра с уполномоченными в соседнее село раскулачивать... А то больно жирно живется некоторым… – он смерил кузнеца недобрым взглядом.

– Иди отсюда подобру-поздорову. Не активист ты, а бездельник. Не пил, сам бы все имел.

Николай изо всех сил ударил молотком по наковальне, обдав соседа золотистым снопом искр.

– Но-но, не балуй! – серые, с острым прищуром глаза Пантелея разгорелись недобрым огнем. – Насчет подковы, значит, слабо? Моя, выходит, взяла? Эй, мужики, – крикнул он, отворив дверь кузницы. – Он не могет, – и Пантелей закудахтал, как мокрая курица.

Николая задело. Он схватил в огромную ладонь подкову, выжал ее, как мокрую тряпку, и бросил под ноги изумленному соседу скомканный кусок железа. Пантелей сразу протрезвел. Вся его пьяная, тщедушная душонка взыграла от зависти и бессилия. Он пинком открыл дверь кузницы и со злостью бросил кусок железа в снег.

– За бездельника ты еще рассчитаешься! – прошипел он, нахлобучивая шапку, и, шатаясь, побрел к дому.

Мужики провожали его дружным смехом.

У Николая было такое ощущение, как будто из кузницы выползла змея.

– Ты мне не указ, всех вас скоро прикончим, сволочи, кулачье проклятое, ишь, заелся: и лошадь у него, и корова, и курочки бегают, а у меня ни хрена! – орал на всю улицу Пантелей так, что встречные собаки с испуга заливались громким лаем.

ххх

Прошла неделя после визита в кузницу недоброго гостя. Как-то ранним утром в избу Иванниковых громко забарабанили. Николай, поймав на себе испуганный взгляд жены, наскоро оделся и, ласково шепнув жене: «Не бойся!» – быстро подошел к двери. В избу ввалились три здоровенных мужика, коротко бросили:

– Уполномоченные! Где колхозное зерно прячешь? Сам покажешь или… – они свирепо смотрели на опешившего Николая.

– Господь с вами, – перекрестился он. – Побойтесь Бога! Чужого никогда не брал и не возьму. Все, что есть, вот этими руками!

Кузнец сжал здоровенные кулаки.

– Но-но, не балуй! – нахмурились уполномоченные.

От громких голосов проснулись на печи дети, уставились на бородатых злых дяденек и громко заплакали.

– Маруся, успокой Ванюшку и Танечку! – сказал отец как можно спокойнее старшей дочери. Но голос звенел, выдавая тревогу.

Уполномоченные начали обыск. Искали везде, искали, сами не зная что, даже в волосах моей бабы Софьи, заставив ее расплести большую, до пола косу. Она плакала от унижения и обиды, пряча раскрасневшееся лицо в густых прядях волос. Так ничего и не найдя, увели со двора кормилицу корову, утащили даже лежащий на печной притолоке маленький кусочек сала. Этот украденный у детей последний кусочек моя мама помнила всю жизнь.

Николай не сомневался: ложный донос – работа пьяницы Пантелея. Валяясь целыми днями в обнимку с бутылкой сивухи, он люто завидовал соседу, у которого всегда было что поесть и дети не пухли с голода.

– Подумаешь, какой ангел: не пьет, не курит, не матерится, – орал Пантелей неизвестно кому, изрядно наглотавшись сивухи.

Мой дед – простой крестьянин, был интеллигентом от Бога. Детей пальцем никогда не трогал. Когда маленькая Таня однажды расшалилась за столом, отец только строго посмотрел на нее и потер указательным пальцем у виска. Этого жеста было достаточно, чтобы девочка перестала баловаться.

ххх

Вьюга затихала, и в светлеющей морозной дали четко вырастали очертания деревенских изб. Вот она, его родная Романовка. Навстречу заиндевевшей людской цепочке уже бежали, зарываясь в снегу и голося, бабы. И среди них его Софьюшка с тремя облепившими ее детьми. Его любимица, светловолосая и синеглазая Танюшка, вырвалась вперед и бросилась было к отцу, хватая его за застывшие от мороза руки. Но грубый окрик конвоира заставил девочку застыть на месте.

– Папаня, родненький! – прошептала моя мама, в бессилье опустив распахнутые для объятий руки, и села прямо в снег.

Дети ревели в три голоса, а Софья, прижимая их к себе, все причитала и причитала: «Коленька, милый, за что они тебя так? На кого же ты нас покидаешь?» А он, подгоняемый конвоем, все оглядывался на жену и детей, неловко взмахивая закованными в наручники руками, плакал и кричал: «Береги себя и детей!»

ххх

В тюрьме моего деда поселили в одну камеру с попом. Разговорились. Кузнец, доверчивый от природы, посетовал попу на ложный наговор, по всей видимости, завистливого соседа-пьяницы. Поп, огладив пышную рыжую бороду, чуть откашлялся и решительно сказал своим на редкость певучим басом:

– А ты не молчи! Бог видит, где справедливость, а где нет. Пиши прошение начальству! Пусть разберутся, кто настоящий вор.

Он помог моему деду составить письмо начальству с просьбой об освобождении.

– Все в воле божьей! – с этими словами поп, перекрестившись, попросил одного из тюремных стражников, молодого рослого парня с широким добрым лицом передать письмо на волю.

Потянулись долгие недели. Николай, привыкший к здоровой деревенской еде, сильно исхудал на жидких тюремных харчах – воде да хлебе. И когда через месяц пришла посылка из дома (собирали всем селом), жадно набросился на свежее сало, яички, мясо… Угощал попа и нахваливал свою хозяйку Софью. Ночью поп проснулся от стонов. Николай катался на животе и не отходил от параши… В тюремный лазарет его принесли почти без сознания. Его бил озноб и мучили страшные боли в животе. Пришла сестра милосердия, тронула за плечо: «Очнитесь! Пришло известие о вашем освобождении!» Он чуть приоткрыл почти безжизненные, потухшие глаза и провалился в черную пустоту…

А дома, в Романовке, ничего не подозревая, уже готовились к встрече отца – пекли его любимые пироги с калиной, с капустой. Софья одела детей понаряднее, приоделась сама и не отходила от окна. Когда увидела, как к дому медленно, сняв шапки, идут чужие люди, почуяла неладное, выбежала на крыльцо. Мужики, увидев хозяйку, молча перекрестились и поклонились. Софья запричитала, забилась, как подбитая на лету птица, а затем, обняв детей, подползла на коленях к иконе и разрыдалась.

ххх

Сколько их, крестьянских тружеников, попало под жернова безжалостной сталинской машины коллективизации! В книге «Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927–1932 гг.» собраны документы, статьи и письма крестьян, дающие правдивую картину того, как происходила в деревне коллективизация, кого причисляли к кулакам и середнякам, какие были в этом деле перегибы. Вот отрывок из письма крестьянина из Сибирского края Ванюкова «Какой же я кулак?» в «Крестьянскую правду»: «…Меня окулачили ложно… До Советской власти наша семья батрачила часто у деревенских мужиков. В 1920 году я был взят в Красную Армию… Когда пришел домой, то нам, двум братьям, с небольшой помощью отца пришлось завести скотину, и только в 1925 году наелись досыта своего хлеба… Я батраков не имею и предприятий тоже не имею, а занимаюсь своим трудом и спрашиваю, какой же я кулак?»

И таких «кулаков», а по нашим понятиям деревенских тружеников, которые своим горбом зарабатывали на жизнь, чтобы прокормить семью, было немало. Перегибы в коллективизации были настолько жесткими, что сломали судьбу и моего деда Николая, большого труженика, мастера кузнечного дела, к которому шли за помощью со всей округи.

ххх

Так закончилось мамино детство. Теперь ей, девятилетнему ребенку, приходилось думать о хлебе насущном.

Голодные тридцатые годы… Мать поднимала их с сестрой очень рано. Старшая, Маруся, шла с матерью в поле собирать лебеду, из которой пекли лепешки, а Тане давали большой полотняный мешок и бидон с водой. Девочка ходила по выжженной солнцем саратовской степи и, ползая на острых худеньких коленках, искала в песчаной земле маленькие дыры, где жили суслики. Осторожно лила в норку воду до тех пор, пока маленький недовольный зверек не выскакивал. Ловко хватала его одной рукой за хвост, другой глушила камнем по голове и прятала в мешок. К полудню, когда жара становилась нестерпимой, Таня, еле волоча мешок и обдирая ноги о колючки, тащилась домой. Мать сдирала со зверьков шкурку и запекала мясо в русской печке. Суслики, как известно, питаются исключительно растительной пищей, и мясо у них, как рассказывала мама, очень вкусное.

А как любила Таня уезжать с бабушкой в поле караулить колхозные бахчи! Бабушка ломала лепешки большими ломтями, давала один девочке, и они шли по бахче, выбирая самый спелый арбуз.

– Это арбузиха, у нее широкая попка, а вон тот арбуз, у него попка поменьше. Арбузиха слаще, смотри, чтобы хвостик был сухой, – учила она Танюшку. – А теперь послушай, какая музыка звучит там!

С трудом удерживая на весу огромную арбузиху, она подносила ее к уху удивленной внучки и звонко, как расшалившегося малыша, шлепала по попке. И Тане действительно казалось, что внутри этого большого полосатого шара тренькает натянутая струна. О чем она пела? О бескрайних просторах саратовских степей, по которым еще недавно увели в неизвестность ее отца… Чтобы уйти поскорее от грустных мыслей, девочка теребила бабушку: «Ну давай, режь скорее!» Ни разу бабушкин меткий глаз не выбрал незрелый плод. Таня захлебывалась сахарной мякотью, утопая в ней по самые уши. А бабушка смеялась, глядя на ее раскрасневшееся лицо, и целовала в сахарные щеки.

– Пойду маленько подремлю, ох, старость не радость, – говорила бабушка и ложилась в тени возле сарайчика, подложив под голову старый дедов пиджак. Таня вздыхала. Ей совсем не хотелось спать, и уходила побродить по бахче. Однажды она забрела на самый край и обнаружила, что за бахчей начинается большой овраг. Она с любопытством взглянула вниз и увидела большую яму, в которой лежали, свернувшись клубочками, маленькие собачки. Таня чуть свистнула, и они, задрав свои симпатичные мордочки, уставились на девочку серовато-голубыми глазками, в глубине которых чуть мерцал красноватый огонек. Тане ужасно захотелось спуститься вниз и погладить их лохматые спинки. Но тут она услышала бабушкин крик: «Таня, ты где? Боже, это же волчье логово!» Девочка в ужасе отпрянула и пустилась наутек, обгоняя бабушку. Та еле поспевала вслед за внучкой. Они добежали до сарайчика и успели закрыться на крючок. И вовремя. Сквозь щель сарая они увидели, как вдоль бахчи бежит, поджав хвост, огромная овчарка.

– Какая большая и красивая собака! – воскликнула моя мама.

– Тише! Это волчиха спешит к своему выводку, – прошептала бабушка. – Вот тебе и собачка. Впредь без спроса не убегай! – она строго погрозила внучке пальцем и прижала ее, испуганную, к себе, чувствуя, как дрожит худенькое тельце.

ххх

Уже стоял октябрь, но в степи дули по-весеннему теплые ветры.

– Варить совсем нечего, – сказала мама, и ее глаза наполнились слезами.

На лепешки из лебеды детям уже не хотелось смотреть.

– Таня, сходи-ка в поле, – попросила мама. – Набери колосков. Сделаю муку, лепешек вам напеку настоящих.

Таня не заставила себя долго ждать. И вот перед ней уставшая от беспощадной жары и бесконечных дождей саратовская степь. После неурожая трудно найти полные колоски. Таня так увлеклась их поисками, что не заметила подъехавшего на лошади объездчика.

– Чего делаешь? Кто разрешил? – грубо рявкнул он и, нагнувшись, выхватил из тоненьких рук жидкий мешочек, больно хлестнув при этом плеткой. Таня вскрикнула от нестерпимой боли и, пригнувшись, обхватила пылающие колени. В васильковых глазах застыли слезы и обида. Объездчик, погрозив еще раз плеткой, повернул лошадь обратно. Дома мама, не разобравшись, накричала на дочь, что та пришла с пустыми руками.

ххх

Мать привела в дом незнакомого бородатого мужчину и сказала:

– Знакомьтесь, это ваш отчим, а это его дети. Теперь они будут жить вместе с нами.

Таня с испугом рассматривала хмурого незнакомого мужчину и новых братьев и сестер, которые боязливо сгрудились возле отца.

– Играйте, а я пойду готовить обед! – сказала моя бабушка в радостном волнении. – Бог даст, все легче вместе переносить беду.

Мама стала часто убегать из дома и потихоньку плакать. Ее обижали плохие слова, которые сыпались у отчима, как горох из мешка.

– Наш отец никогда так не ругался, – жаловалась она матери.

Та хмурилась.

– Скажи ему спасибо, что хлеб едим досыта! Если бы не он, не знаю, как бы мы жили.

Вышла замуж старшая сестра Мария.

– Потерпи немного, возьму тебя к себе! – сказала она Тане на прощание.

Но молодоженам было не до нее.

ххх

Прошло три года в ставшем чужим доме. И Таня твердо решает уехать в Саратов, как говорят, в поисках лучшей доли. Ей повезло: устроилась нянечкой в ясли, да еще место дали в общежитии сельхозинститута.

Ах, как стонал в Липках духовой оркестр, как трепетали юные сердца, уносясь в вихре вальса. Таню в крепдешиновом коричневом платье в белый горох, единственном тогда наряде, приглашали наперебой. Особенно один танкист, не ставший художником. Он нарисовал карандашом мамин портрет, который долго висел на стене в доме моей бабушки Софьи. Когда спустя много лет мы приехали к бабушке в гости и я увидела мамин портрет, то ощущение было такое, что встретилась с маминой молодостью. Именно такой: в скромном платьице, с пепельной косой и прямым пробором волос, с чуть грустной улыбкой представляла я свою маму молодой. Маме тоже очень понравился портрет. Но на танцах она ждала не художника, а совсем другого – высокого смуглого парня, похожего на казаха. Он появлялся в самый разгар танцев и, не обращая внимания на тоненькую светловолосую девушку, бойко вальсировал с другими, постарше, понаряднее. Подруги по комнате только удивлялись Таниной молчаливой симпатии, ведь он ни разу даже не взглянул в ее сторону.

– Ну что ты в нем нашла? Он же старый, – смеялись подружки.

– Не знаю, но нравится! – отрезала Таня.

Своей статью, молчаливой серьезностью, черными кудрями он напоминал ей отца.

ххх

Их, молодых бойцов, с закушенными до крови губами, привозили в прифронтовой госпиталь почти бездыханными. Безжалостная мясорубка войны делала свое кровавое дело – кто терял ноги, кто – руки, у кого-то было тяжелое ранение в живот. Они стонали и плакали, как дети, прося сестричку принести немного спирта, чтобы забыться. Но строгая светловолосая сестричка в косынке с красным крестом только качала головой: «Наберитесь терпения! Возьмите себя в руки! Вы обязательно поправитесь!»

– Поправлюсь? – кричал раненый, высокий красивый парень, и лицо его искажалось от боли. – Как же! – он сбрасывал с себя одеяло и тыкал пальцами в забинтованные культи вместо ног. – Кому я нужен такой? Кому? – стонал он и плакал. – Ты бы пошла замуж за такого? – он хватал Таню за подол халата. – Ну посиди со мной хоть минуту!

Таня на секунду присаживалась на край кровати.

– Посмотрите вокруг! Вы не один такой.

Да, к несчастью, он был такой не один. Но чем она, молодая симпатичная медсестричка, могла утешить своего ровесника, с которым еще вчера бегала в Липки на танцы? А сегодня он, беспомощный, как ребенок, лежал без ног.

В госпитале Таня крепилась как могла, а в общежитии бросалась на кровать и горько выплакивала накопившиеся за день слезы.

Как-то в госпиталь нахлынуло особенно много раненых. Они, пока их сюда доставили, потеряли много крови. Хирурги хватались за голову. Где взять столько крови для переливания? Таня зашла в операционную.

– Возьмите у меня?

– Что? – не понял сразу хирург, не отрывая глаз от глубокой раны молодого рослого бойца.

Таня закатала рукав халата выше локтя.

– Вены у меня хорошие!

Хирург внимательно и строго посмотрел на сестричку, потом на доверчиво протянутую тоненькую руку, вздохнул и сказал, покачав головой:

– Что делать? Иди готовься!

Татьяна Иванникова сдала 500 граммов крови и сама потеряла сознание – эту весть бойцы передавали из палаты в палату. А ходячие бегали к врачу справляться о здоровье их строгой, но справедливой сестрички. Разве это не подвиг?! Это только один эпизод из маминой госпитальной жизни. А сколько их было за четыре с лишним года страшной войны!

ххх

…О небе мой отец мечтал еще подростком. Во время учебы в школе ФЗУ (фабрично-заводского ученичества) начали организовываться планерные кружки. Отец записался одним из первых. «С какой великой любовью, – вспоминает мой отец, – мы собирали простейший летательный аппарат – планер «Стандарт»! Это была несложная машина: деревянная, плоская, с основой наподобие широкой доски. К ней крепилось фанерное крыло и хвостовое оперение, обтянутые крепким материалом – перкалью. У каждой летной группы был свой планер… Мы, ученики-планеристы, охотно дежурили ночами на летном поле, охраняя свои машины...»

Летом 1933 года на улицах были расклеены объявления о приеме в школу пилотов и авиатехников. Отец прочел и замер от радости. Это было то, о чем он так долго мечтал! Все, что требовалось для поступления, было налицо: возраст – семнадцать с половиной лет, двухгодичный рабочий стаж – отец успел окончить школу ФЗУ и получить профессию слесаря, среднее образование и хорошее здоровье. Никаких специальных исследований мой отец тогда не проходил. Только сажали на специальный стул и вращали несколько раз, а затем предлагали сделать несколько шагов, определяя, кружится голова или нет…

Один из февральских пасмурных дней 1934 года стал для отца самым счастливым: он впервые оторвался от земли и увидел ее с высоты птичьего полета. «Первое впечатление – самолет как бы повис в безвоздушном пространстве, в пустоте, – рассказывал он нам, детям. – Взору открылась чудесная, никогда даже не снившаяся картина. Земля в белом, словно подвенечном платье, осталась далеко внизу… И незаметно село Устиновка словно наехало на нас. Каким оно сейчас кажется маленьким и аккуратным! Домики, как игрушечные, выстроились друг перед дружкой ровными шеренгами, выбросив из труб светлые хвосты дымков. Могуче и ровно пел свою гордую песню мотор. Самолет словно застыл в звонком, как стекло, зимнем воздухе. Душа ликовала. Здравствуй, небо, я достиг тебя!» Думал ли он, вчерашний «фабзайчонок» с чумазым лицом и руками, что сегодня будет королем воздуха?

ххх

Первоклассницей я читала со сцены стихи моего отца, читаю их и теперь в День Великой Победы:

…Мы не простим врагу ни виселиц, ни слезы,

Картины смерти городов и сел.

Не позабудем мы, как в сильные морозы

Бандит стрелять детишек голых вел.

Не заметут года кровавый след разбоя,

В сердцах потомки вечно сохранят,

Как гибла за народ истерзанная Зоя,

Как варвар жег бомбежкой Сталинград!

Известие о войне отец встретил, когда учил летать таких же чумазых, как совсем недавно он сам, «фабзайчат», ставших учлетами – то есть учениками летчика. Была сильная гроза. На земле выложили знак немедленной посадки. Отец и учлет быстро приземлились и порулили на стоянку в сопровождении курсантов, поддерживающих машины за крылья. Едва отец выключил мотор, как подбежал курсант Колесников и взволнованно произнес:

– Товарищ инструктор, война!

– Чего ты мелешь! – не поверил отец своим ушам.

– Честное слово. Сейчас по радио передали…

К штабу уже бежали люди. Возник стихийный митинг. Летчики-инструкторы выражали свое возмущение и гнев, и были полны решимости пересесть с учебного на боевой самолет, чтобы громить проклятого врага до полного уничтожения.

…Январь 1943 выдался сердитым, злым. Морозы стояли под тридцать, бушевали штормовые ветры, бураны. Войска Воронежского фронта вгрызались в землю, стояли насмерть, не только отражая яростные атаки врага, но и переходя в наступление. 826-й штурмовой авиационный полк, куда был направлен отец, был расквартирован на хуторе Верейском под Воронежем. Над хатами непрерывно стоял рокот моторов. Это наши неутомимые помощники, работники наземных служб: авиатехники, мотористы, оружейники, заправщики – все работники батальона аэродромного обслуживания БАО готовили наши боевые ИЛ-2 к полетам. Настроение у ребят было бодрое. Завершалось крупнейшее сталинградское сражение, и все ждали наступления своего фронта… В один из ненастных дней отцу было дано задание идти в разведывательный полет в паре с командиром эскадрильи, капитаном Федотовым. Перед вылетом он сказал: «Пойдем бреющим, держись ближе и повторяй мои действия. Радиосвязи, сам знаешь, у нас пока нет. Бомбить придется с малой высоты. Бомбы подвешены замедленного действия, так что не бойся – не догонят!» Техник помогает мне надеть парашют, усаживает в кабину и задвигает фонарь. Отец еще раз пробует мощь своих тысячи шестисот лошадок. Машина содрогается, оставляя после себя вихрь. Отец подает знак убрать колодки и выруливает за капитаном. Ребята машут вслед руками.

Самолеты идут низко над землей. Под ними мельтешат, как в калейдоскопе, укрытые снегом населенные пункты, островки лесов, перелески, овраги. Чтобы не попасть на прицел зенитчиков, самолеты часто меняют курс. Промелькнула железная дорога. Ведущий покачал крыльями. Значит, цель – узловая станция «Касторская» – близка. Через несколько минут под нами выросли железнодорожные составы. От ведущего оторвались черные точки. Тотчас отец нажал на пусковые кнопки, крикнув:

– Получай гостинцы, фриц! – и вслед за ведущим скрылся в снежной круговерти. Сделав крутой разворот, летчики зашли с противоположной стороны. На этот раз ударили зенитки. Перекладывая машины с крыла на крыло, летчики выпустили огненные трассы по вражеским эшелонам из всего бортового оружия и скрылись в снежной сетке. Даже сквозь снегопад можно было различить столбы огня и дыма. Когда легли на обратный курс на свой аэродром, усталость глыбой навалилась на лейтенанта Алексея Соколова. Все клеточки его тела словно налились свинцом. Клонило ко сну, но мой отец перебарывал себя, до боли сжимая пальцы. На стоянке уже ожидал верный друг и помощник механик Николай. Он поздравил отца с успешным боевым вылетом. Помог снять парашют. Подошел командир эскадрильи Федотов.

– Ну что скажешь, лейтенант? Поддали мы огоньку…

– Да вроде куда-то попали.

– Не куда-то, а в цель. Видел пожары, столбы огня и дыма? Это взрывы. Значит, бомбы легли в цель. И скажи спасибо погодке. Она нас спасла от зенитчиков и вражеских истребителей, позволила скрытно подойти к цели. Так что мотай это на ус. Держался ты хорошо. Поздравляю с боевым крещением!

Следом за первыми боевыми вылетами лейтенант Соколов получил задание на разведку ближнего тыла противника. В задачу пары штурмовиков, которую он возглавлял, входила разведка сосредоточения танков и другой техники врага, а также живой силы и ее активное подавление. А вот и Дон, настоящий тихий Дон, опушенный темной растительностью. Линию фронта они прошли без всякого сопротивления со стороны врага. Курс – на северо-запад. Внизу на белом фоне хорошо заметны черные ремешки дорог, по которым движутся колонны немецких вояк в белых маскхалатах. Лейтенант Соколов нацеливает машину, берет под прицел, нажимает на гашетки. Колонна мигом рассредоточивается, враги падают в снег. Летчик делает отметку на карте и летит дальше. Через несколько минут появляются какие-то сугробы. Как они могли вырасти на ровном поле? Машина набирает высоту, делает пологий вираж, и летчик пытается рассмотреть все подробнее. Ничего не видно. Машина снижается до предельного минимума и виражит над самыми сугробами, и вдруг под крылом мелькнул черно-белый крест.

– Стоп, засек! Это же танк! Ага, фрицы, мы вас раскусили! Маскировка не спасла! – кричит радостно летчик.

Видимо, танковая колонна остановилась на время, на заправку горючим, или же готовились к броску на наши позиции. Немецкие танкисты натянули сверху машин сетку и навалили на нее снегу. Только боковину одного танка не закрыли как следует, и ветер приоткрыл ее. Лейтенант Соколов прикинул по часам и карте: далековато забрел, горючего хватило бы на обратный путь. Но надо же «отблагодарить фрицев», ведь русские – щедрый народ… Противник, чтобы не выдать себя, не подает ни звука, точно и нет его в живых. Летчик набирает необходимый минимум высоты, чтобы не поразить себя осколками собственных бомб. Набрав нужную высоту, подходит к цели – снежным сугробам и уже хочет нажать на кнопки бомбосбрасывателей, но ловит себя на мысли: «Что он делает? Ведь нужны разведданные, а он хочет спугнуть фрицев. Нет, надо быстренько сматываться отсюда». И машина ложится на обратный курс. Загоревшаяся красная лампочка сигнализирует о том, что горючее на исходе. Видимо, пробит бензобак. Как бы дотянуть до ближайшего аэродрома. Но вскоре двигатель стал сдавать, захлебываться и заглох окончательно. Раздумывать некогда. Летчик сажает машину на живот рядом с небольшим поселком. Снег в ту зиму был глубокий, и посадка с выпущенным шасси могла привести к капотажу на спину. Раздался свист и удар снежных комьев о фюзеляж. Через мгновение все смолкло. Лейтенант Соколов открывает «фонарь» и вылезает из кабины, держа пистолет наготове. В сознании проносится: «Где сел? Кто в селе – свои или немцы?» Невдалеке у соломенной хаты стоит мальчишка. Он с испугом, недоверчиво смотрит в сторону летчика. Тот кричит мальчишке:

– Немцы есть?

– Не, дядя, вчера выбили…

На душе сразу отлегло. «В хуторе свои! Ура!»

ххх

Отгремели военные залпы. Мы, дети Великой Победы, были слишком малы, чтобы ощутить весь размах разрушений и те героические усилия, которые предпринимали наши отцы и матери, чтобы поднять страну из руин. И в мирное время работа пилота оставалась очень напряженной. Отец вспоминал, что лететь над Уралом даже в хорошую погоду было непросто. Мощные воздушные потоки хватали маленькую «птичку» своими могучими руками и бросали на сотни метров то вниз, то вверх, как пушинку. Мотор захлебывался, сбиваясь в ритме. В такие минуты у пилота на сердце скребли кошки. Каждый раз моя мама, провожая отца в полет, переживала за него, как в первый раз. Она лучше любого экстрасенса определяла по глазам его настроение и всегда находила нужное слово. Пилоты говорят, что если они спокойны на земле, то будут уверены и в небе. Именно этот заряд уверенности, доброты и тепла получал отец, и мамино земное притяжение спасало от небесных передряг. Сколько раз самообладание, быстрая реакция помогали отцу в самых трудных, порой критических ситуациях. Однажды с бортмехаником и радистом они вылетели из Куйбышева в Уфу на самолете АН-2 с грузом для завода. Была весна, внизу бурлили потоки воды – разлившиеся реки и озера. Лететь в такое время было одно удовольствие – вольно и просторно, как птицам. Белоснежные облачка плывут кое-где по голубому небосводу. Солнце заигрывает переливчатыми лучами. Но постепенно облачка стали превращаться в серо-лиловые тучки, а затем и в темно-свинцовые тучи. В овражках еще лежал сероватый снежок. Пригодную площадку на случай вынужденной посадки найти было трудно. До запасного белебеевского аэродромчика оставалось километров пятьдесят. Полет протекал успешно. Через час с небольшим будем дома. И вдруг нежданно-негаданно мерную песнь мотора разорвал оглушительный треск, словно выстрелила пушка. Отец взглянул на удивленных ребят, на приборную доску, перенес взгляд на крыло и увидел лопнувшую несущую ленту-расчалку. Она спиралью свисала вниз, раскачиваясь зловещей змеей. По спине летчика пробежал холодок. Сильный порыв ветра или воздушного потока – и крыло может вывернуться из узлов крепления. Ведь несущие ленты-расчалки держат его, придают самолету необходимую жесткость и прочность. Не мешкая ни секунды, отец уменьшил обороты двигателя и с небольшим углом стал снижаться. Голова работала четко: «Ниже, ниже, чтоб в случае чего можно было бы…» Легким усилием рук и ног плавно подвернул вправо в направлении белебеевской площадки. Вот когда вспомнил про требование своего учителя обращаться с самолетом на «вы». Справа и спереди тучи уже резала раскаленная добела стрела молнии. «Сюрпризик преподносит погодка-природа!» – бурчит мой отец про себя. Экипаж весь в напряжении. Лица серьезны и сосредоточены. Взглядом буравят оставшиеся километры до спасительной площадки. С неприязнью косятся на больное крыло и мысленно твердят: «Выдержит не выдержит?!» С небольшим креном летчик доворачивает на зеленую полоску, убирает газ, выпускает тормозные щетки. Фонтаны брызг окутывают самолет. Он бежит, бежит и тонет, застывает в размокшем грунте. Хорошо, что не клюнул носом.

– Ура-а-а! – вырывается из уст отца. – Машина цела, мы невредимы…

Экипаж закрепляет самолет, чехлит мотор и кабину, а потом спускается по раскисшему оврагу на ногах и спинах к манящему в весеннем мареве Белебею…

ххх

Нелегко летчику проститься с небом, но, к сожалению, обстоятельства бывают выше нас. В 35 лет отца списали по состоянию здоровья с летной работы, и он сменил ручку штурвала на авторучку. Работал редактором газеты «Геолог Башкирии», написал стихи и сказки для детей, киносценарий «Крылатый жених» и даже роман «Крылья в огне». И пусть они не увидели свет в большой литературе, для нас, детей и внуков, это поистине бесценное богатство.

Длинными зимними вечерами отец часами стучал на пишущей машинке. «Леш! Отдыхай!» – не раз скажет мама. А он все строчит и строчит. И так каждый день. Тяга к творчеству всегда жила в его душе. Ее он передал и нам, детям. Особенно любила я слушать отрывки из романа «Крылья в огне» о судьбе летчика Михаила Дубового. Поражают образностью мышления некоторые его стихи. Вот отрывок из стихотворения «Гроза»:

Ветер тучи все сгреб,

Небо сморщило лоб,

Промелькнула змея огневая,

Грянул, точно снаряд,

Грома гулкий раскат,

И повисла вниз пряжа седая.

Лес стряхнул с себя лень,

Кудри сбил набекрень,

Раскосматился, голову моя.

И березки стоят,

Свесив косы до пят,

Как русалки у синего моря…

Или отрывок из стихотворения «Зимушка-зима»:

Осень двинула рыжею гривой

И галопом умчалася прочь,

А в пеленках под старою ивой

Нам оставила строгую дочь.

День и ночь мириады снежинок

Укрывали, как ватой, дитя.

Ветер с солнцем вступал в поединок,

Защищая ее не шутя.

Подросла, возмужала малютка,

Заимела характер крутой,

Все проказы припомнить не шутка,

Назовем ее русской зимой.

ххх

Сколько я помню маму, столько к ней шли за помощью. Ее знал весь наш дружный заводской двор от мала до велика. И не просто знал, но и уважал. Она не имела высшего медицинского образования, но каким-то особым, данным от Бога чутьем ощущала чужую боль и могла дать дельный совет, а если надо, оказать быструю помощь. Ночь… Стук в дверь. Отец идет открывать. Сквозь сон слышу плач. «Дочка заболела. Татьяна Николаевна, сделайте, пожалуйста, укол! Врач назначил…» Мама быстро одевается и без лишних слов спешит на первый этаж, где ее ждет крошка – долгожданный первенец в семье. «Танечка, муж сильно кашляет, поставь, пожалуйста, банки!» – просит другая соседка. Помню, как возмутилась моя мама, когда однажды ей предложили деньги… Люди недоумевали: неужели правда за спасибо? Никогда не забуду эту историю. У женщины, ведущего инженера авиационного завода, росла дочь с ярко выраженной шизофренией. Чего только не выкидывала эта девочка! И потому медсестры старались обходить эту квартиру стороной. Этот горе-ребенок долго, до пяти лет, не мог ходить. Моя мама как-то раз внимательно осмотрела ножки девочки, безжизненно свисавшие с коляски, как плети, и подсказала матери: «А вы сделайте рентген, возможно, у нее не срослись суставы в коленях». Так оно и оказалось. Девочку надолго заковали в гипс, а когда через несколько месяцев сняли его, она смогла сделать свои первые самостоятельные шаги… Ее мать прибежала к моей маме с охапкой цветов, плакала и благодарила: «Спасибо, Танечка!» Почему-то ровесники мамы или люди постарше ласково называли маму не по имени-отчеству, а просто «Танечка».

ххх

Мы взрослели, и город уже не вмещался в границы двора. Он ширился и вырастал до таких чудесных уголков юности, как парк, названный в честь нашего легендарного земляка Александра Матросова, закрывшего собой амбразуру вражеского дзота. Славные сыны Башкортостана повторили потом его подвиг. Над Россией уже веяли ветры перемен, и памятник то убирали совсем, то под влиянием гласа народа вновь восстанавливали. Я подхожу поближе и склоняю свою голову: «Здравствуй, вечно молодой Саша Матросов!» У бронзовых сапог – живые цветы. Замерли в карауле студенты, несущие вахту памяти… А вокруг щедрая зелень трав и деревьев.

...Иду домой по улице Сталина, давно переименованной в Коммунистическую. Сейчас на ней что ни магазин, то коммерческий. Человеку с зарплатой бюджетника в нем, мягко говоря, неуютно. Нет, я не хочу возвращаться к тому времени, когда мы отстаивали огромные очереди, чтобы купить по талонам килограмм сахара или колбасы. Но почему нас так жестоко разметала рыночная экономика? Одни отдыхают на Канарах, другие еле сводят концы с концами. А ведь набирались уму-разуму за одной партой, за одной студенческой скамьей, вступали в пионеры, в комсомол, в партию, хлопали на собраниях, верили, надеялись и ждали, когда же наступит оно – светлое будущее. В ленинском домике, что располагался, как гласит история, на углу улиц Тюремной и Жандармской, повторяли клятву пионера Советского Союза и вдохновенно читали стихи о вожде мирового пролетариата:

По половицам бережно ступая,

По домику я тихо прохожу…

Стоит в нем тишина святая,

Я ею, как бессмертием, дышу.

Здесь Ленин жил, за этот стол садился,

Стоял, быть может, там, где я стою.

Я только что еще на свет родился,

А он уже решал судьбу мою…

Решал-решал, а вышло все в конечном итоге по-другому. Трудно сказать, в какой стране живем мы сегодня. Но есть, есть в этой жестокой рыночной экономике и явные плюсы. Не стало позорных длинных изнуряющих очередей, не стало дефицита продуктов и барахла. Рынок насытили, а дальше что? Цены-то ползут и ползут в отличие от зарплаты. Что делать? Кто виноват? Извечные вопросы России-матушки.

Сегодня нашу родную Уфу не узнать! Черты нового… Они не только в изменившемся до неузнаваемости облике нашей столицы с громадами красивых высоток, новыми дворцами и спортивными аренами, которые буквально смели старые деревянные постройки. Они в судьбах уфимцев. Мой отец, ветеран гражданской авиации, прокладывал первые летные трассы в самые отдаленные уголки республики на маленькой вездеходной «Анюте». Трассы, по которым летает сегодня мой сын, пилот международных линий, намного длиннее: Америка, Китай, Пакистан, Турция, Арабские Эмираты… Да и техника другая: «Тушки», а теперь и «Боинги». А в наушниках звучит английская речь. Городу, республике тесно в собственных границах, они протягивают руки дружбы и взаимовыручки другим странам и континентам.

ххх

Я всегда стремлюсь к тебе, Уфа, в дождь, и в снегопад, и в осенний листопад… Я люблю тебя холодной и пасмурной, теплой и солнечной. Твои огни над Агиделью, как огни вечного маяка… Никакой, даже очень яркий огонь, не заменит их.