Рустам Ризаевич Мавлиханов родился 15 июля 1978 года. Публиковался в журналах и альманахах «Журнал ПОэтов», «Нижний Новгород», «Бельские просторы», «Балтика», «Сура», «Воскресенье», «ЛиФФт», в еженедельнике «Истоки». Живет в Салавате.
Ногу подогнул под себя, голову подпирает рукой.
Пишет. Чай давно остыл, а он всё пишет.
Холодно, а у него чай остыл. Разве это нормально?
Окно всё в узорах. Морозит. Бродит кто-то там.
Лучше туда не смотреть. Жутко.
Хочется крикнуть: «Эй, вы! Убирайтесь! Он мой! Не отдам!»
И чтоб огонь потрескивал. Или вода из крана капала: диньк… диньк.
Вот и молчу. Смотрю на него. На окно не смотрю – на него. А он на меня – нет. Всё пишет.
Хоть бы взглянул. Я тут лежу в уголке тихо, ловлю каждое его движение. Ну, оторвись, подними глаза, ведь вот она – я! Твоя. Хватит смотреть. Хватит писать. Оторвись!
Тот завыл, как эти за окном. Застучал, как ветви по стеклу. А он не слышит. Он ничего не слышит. Как я зову, как тяжело вздыхаю, как томлюсь его невниманием – не слышит.
Хочется плакать, но боюсь его расстроить. Потому что люблю. Потому что – его.
Вот только слезинку пущу незаметно, чтоб не так тоскливо было.
Откинулся на спинку. Глотнул чая. Крепкого, сладкого. Холодного. Хотя вон же вскипел.
На меня? Правда?! Нет… Не видит. Смотрит и не видит. Куда-то вдаль. Насквозь.
Ну почему? Почему ты меня не видишь, ведь вот я, из плоти и крови, не то что эти! Я, которая боится вздохнуть, чтобы не спугнуть твой взгляд! Позови меня! Слышишь?
Нет… Тебе тёмное эхо их нашёптываний дороже меня, живой и преданной! Оно бьётся в твоей голове, и ты их слушаешь, слушаешь, слушаешь…
А потом скрипишь по бумаге. Пишешь. Зачем? Зачем тебе это? Они тебя не согреют. Ты не выживешь с ними. И без них не выживешь – и ты это знаешь. И я знаю, а они – нет. Они никогда не были людьми! И не будут. Им неизвестно, каково это – быть живыми. Чувствующими боль. И как мстят живые живым за то, чего не понимают.
Вот они пришли. Стройные. Красивые. Чёрные. До мурашек великие.
Конечно, кто я рядом с ними? Мне ли бороться за место в твоём сердце – сердце, что так гулко бьётся при их приближении?..
Лишь голова, в которой раздаются отзвуки их слов: «Твой дух – пустыня. В мире теней только и разговоров, что о пустыне и о восходе. О том, как чертовски здорово наблюдать, как медный, слегка убывающий диск встаёт в наполненном маревом воздухе и невнятный шелест, словно от тысяч пересекающих время караванов, падает с медленно опускающегося на землю неба».
Ты улыбаешься: у тебя получилось вложить их смыслы в навеянные ими формы.
Потом перечитываешь написанное.
Перечёркиваешь: «Всё зря. Всё – зря».
И снова пытаешься перевести нечеловеческое на человеческий: «И сомненье – как эхо./ Злой огонь меж скал диких ущелий./ Умирать мне не к спеху –/ Даже смерть не имеет здесь цели».
А я ведь всё слышу. Их. Тебя. Пусть не понимаю, но слышу. Чувствую. Как ты видишь себя пустыней, изборождённой морщинами каньонов. Как идёшь их узкими извивами меж огненных багровых стен. Как бьёшься о них, проверяя, чего стоят твои боги. И не знаешь, что за тобой иду я. Хоть куда. Хоть в ядовитые джунгли, хоть в ад. Лишь бы с тобой.
Не знаешь. Не веришь. Не зовёшь.
Но пока ты тут. Пока ты мой. Родной. Пока ветер гремит жестью за окном и гонит тени. И они, уходя, снова кидают в тебя слова. Запретные: ты хватаешься за висок – где-то там жгутом перекатывается боль – и пытаешься вонзить в него ногти.
Соскакиваю с дивана, подхожу к тебе.
Не решаюсь обнять, лишь опускаюсь рядом на пол. Кладу голову на колени.
Проходит бесконечное мгновение, прежде чем ты прикасаешься ко мне. Гладишь. Спрашиваешь: «Хочешь есть?» – отламываешь кусок сладко-душистого хлеба.
Из твоих рук… от твоих рук – всё что угодно.
Так трепетно. Так, что хочется замереть и остановить время. Навсегда. На вечность.
Я не знаю, кто она – Вечность – но знаю, что ты её любишь. Значит, и я полюблю. Потом. А сейчас просто будь. Просто живи.
Ты будто выдыхаешь. Будто кто-то, терзавший тебя изнутри, ушёл. Даже чувствую, как расслабились твои напряжённые мышцы. Ты убираешь бумаги в сторону. Говоришь: «Скоро утро. Надо бы уснуть. Пойдём?»
И я – рядом – прижимаюсь к тебе спиной. Хочется свернуться калачиком, чтоб было уютно-уютно, но тебе нравится, засыпая, обнимать меня.
Хорошо. Я буду лежать и стараться не шевелиться. И, крепко зажмурившись, усну.
И буду тоже смотреть сны. Свои.
Как мы играем на поляне в яркий солнечный день. Как я чихаю от тысяч запахов, от щекочущих нос ромашек и лютиков.
Как я счастлива от того, что солнце ещё высоко и до вечера ещё очень далеко.
И пусть этот день никогда не закончится.
Пусть ты будешь валяться со мной в траве, тискать меня, трепать за уши и запускать пальцы в шерсть.
И ещё пусть на меня никогда не нападают блохи.
– А, Дима... да. Ты пришёл.
– Я пришёл попрощаться. Сегодня же наш отряд должен был разъехаться по домам.
– Да... А я вот... лежу, – слабо улыбнувшись, девушка окинула взглядом палату. Июньское солнце пробивалось сквозь жалюзи и берёзу за окном, играя зайчиками по стенам. Лекарство мерно падало, обдавая волнами стенки капельницы. Вязкая тишина висела в воздухе – лишь за дверью слышался приглушённый разговор врачей.
– Же-ень! – снова позвала Юля.
– Шторм. В Карелии они бывают.
– Да... бывают... Мне так жаль...
Тень медленно ползла вокруг лампы по режущему глаза белому потолку – как и день, и два, и три назад. Тонкий запах хлорамина въедался в кожу. Хотелось прокашляться.
– А Коля? – встрепенулась она надеждой.
– Он тут. С нами. Он остался на острове.
– Я же его видела... Но не смогла добраться.
– Никто бы не смог, Юльчик, – утешил её голос. – В такой прибой никто бы не смог.
– Да... Прикоснись ко мне. Пожалуйста, – прошептала она растрескавшимися губами.
– Я не могу. Ты же знаешь.
– Почти все. Денис из второго отряда. Мишка, который «табань» и «греби» путал. Помнишь?
– Хватит! – вскрикнула Юля. – Не надо больше.
Тень добралась до букетика лилий, стоявшего у изголовья.
– Жень... зачем мы туда пошли? У тебя не было никакого предчувствия?
– Нет. Там же красиво. Тайга, озера, чайки... А какие закаты...
– Не помню... Ничего не помню. Только волны до неба. И в волнах – вы... как жёлтые поплавки...
– Нас вынесло на скалы. А потом мы просто замерзли. Четыре часа в воде – у нас не было шансов.
Девушка сжала край простыни:
– Так нечестно. Зачем ты приходишь? – спросила она у тени.
– Ты уже говорил. Вы все говорили: «Спасибо». И умирали! Я вас вытаскивала, а вы – умирали! – собравшись с силами, она крикнула: – Это нечестно!
– Прости нас, Юль. Прости, что мы не выжили.
Обида, обида на них, предательски погибавших у неё на руках, на себя, такую бесполезную и бессильную, которая «не смогла», «должна была, но не смогла», на небо, обрушившееся внезапным шквалом, на коварное, казавшееся таким ласковым, озеро жгучим комом подкатила к горлу и прорвалась глухим рыданием.
– Уходите, – прошептала она, когда сил на слёзы больше не осталось. – Просто уйдите.
– Хорошо. Мы будем ждать тебя.
– В бухте между скал. Колька окуней наловил – мы уху сварили. Приходи.
Мерно, под ритм капельницы укачивая на своих спокойных лазурных волнах, сон уносил её в зелёную пучину забытья.