№12.2017. Андрианова-Книга Кристина. 3-D философия Виктора Лязина

Кристина Андрианова-Книга

3D-ФИЛОСОФИЯ ВИКТОРА ЛЯЗИНА

Лязин В.В. Интересно жить: Сочинения разных лет. – Уфа, 2016. – 244 с.

Белорецк – это такой уральский Белебей: здесь тоже сильны отечественные литературные традиции. В хорошем смысле провинциальные. А значит – настоящие, крепкие. Здесь тебе и Александр Казанцев, без которого не было бы обыденного нынче слова «инопланетянин», и Николай Задорнов (сын оного – небезызвестный сатирик Михаил), и «подаривший» фамилию одному горе-реформатору Аркадий Гайдар. С этими величественными местами связаны имена Яныбая Хамматова, Сафуана Алибаева, Нины Зиминой, Игоря Максимова; и сегодня суровый и чудесный край объединяет в литературе несколько поколений – старших мастеров слова Роберта Паля и Бориса Павлова, фантаста-чудодея Всеволода Глуховцева и прозрачную-надмирную Марию Кучумову.

Так что немудрено, что именно в Белорецке творил и отец виновника сегодняшнего сочинения поэт Виктор Николаевич Лязин. Виктор Викторович тоже пишет стихи, только живет в Уфе и сегодня по праву может зваться первым букинистом столицы. В прошлом году он издал очередной поэтический сборник с оптимистическим названием «Интересно жить». Правда, ультрагедонистических мотивов в нем почти нет. А за неимением под рукой других изданий автора, сравнить, в какую сторону «Остапа понесло», не сможем. Впрочем, здесь вам точно не Остап – скорее классический русский мыслитель-изобретатель: где-то Безухов, где-то Кулигин… Образ первого отчетливо проступает между строк; второй же звучит размеренно, мелодично, призывая терпеть и ждать. А это, как говорят мудрые, ни хорошо, ни плохо. Чего же конкретно плохого и хорошего в книге, попробуем разобраться.

«Спираль истории» и «ветры-коробейники»

Тебе даю с опаской и надеждой

Из тома жизни тонкую тетрадь…

Препарировать чужой труд – дело рисковое. Даже не потому, что порой могут попасться неадекватно воспринимающие критику. Просто все на свете субъективно, справедливые итоги могут преподносить как ангажированные, ангажированные – считать справедливыми. Что случается на веку распиаренных, но сырых авторов. Лязину пиара не нужно, он не лишен самоиронии, спрашивает с себя достаточно строго, понимает, что не все задуманное удается. Устало, но стоически констатирует положение дел в нашей культуре: «Пою век прошлый. Новый напевает / Все больше на английском языке…». Неслучайно и название стихотворения, откуда взяты строки – «Зазеркалье». Действительно, современный мир порою кажется перевертышем, кривым зеркалом истории; почвенники в литературе, традиционалисты-бессеребренники во многих регионах находятся на периферии процесса – их вытесняли в 90-е, когда слово «патриот» было ругательством, а часто намеренно не слышат и сейчас (теперь «любители свободы» пытаются пришить патриотизму лицемерие). Впрочем, тема эта «многобуквенная» – здесь же отмечу, что в творчестве Лязина есть место искренней гражданской поэзии (и это не только раздел «Я вхожу в календарь»), которая довольно удачно сочетается с ласкающей слух напевностью. Послушайте, кстати, как автор пишет о родине и соотечественниках: «нет границ у России – у нее горизонт», «с Отечеством моим», «мы народ, конечно, терпеливый, / но ружье исправно на гвозде», «Русь моя», Рассеюшка, Русь-жизнелюбка… И резюмирует: «возможно, это выглядит нескромно, / но я в душе – Отечества поэт». Да, пафос, но в нем есть душа, а не показуха. С душой поэт рисует и темные стороны нашей действительности: «где так недавно пахло Русью, / несет китайским барахлом» («Я здесь, как на пиру, незваный…»). О напевности же Лязин прямо говорит: «Слова приходят из народных песен» («Поэт поэту»). Музыка слышна практически во всех произведениях, где-то в большей («Обнять свет белый…», «Сон», «Юный Вертер», «Возвращение», «Ледяной ливень» и другие), где-то в меньшей степени (правда, поэтому не совсем понятна необходимость главы «Песни»).

Еще один признак истинно народных корней в творчестве автора – обращение к светилам (солнце – «солнышко», луна, звезды), воде («реченька»), воздуху (ветер, «ветры-коробейники»), деревьям («ивушка», «дуб-рыцарь» – хотя рыцарство, конечно, дело европейское). Лязину, пожалуй, лучше всего удаются картины детства, этакие «домашние зарисовки», сельские моменты. Из этой компании стихи «За окошком», «Мост», «Реченька», «У реки», «По-над речкою», «Предрассветный час», «Первый снег», «Лодкой в тумане детство маячит…» (правда, в последнем примере концовка кажется чужеродной). Философская тема автора порой перенасыщена мыслями, а потому нередко уступает простым и чистым лирическим этюдам с детализацией предметов – выигрывают ностальгия и пейзаж.

Но и здесь в бочке меда есть ложка дегтя. Например, в песне «Милому» интересна попытка автора посмотреть на отношения глазами девицы: есть и четкий припев, и куплеты, соответствующие настроению, и стилизация под старину седую, – смущает только явно лишняя здесь французская Золушка. Тогда уж нам Настеньку-Марьюшку какую подавайте.

Вообще, следование за непричесанными озарениями, отмеченное выше нагромождение разноплановых деталей играет с автором злую шутку – сложно собрать общую композицию, выявить центральный образ. Сочный пример – «Приближение грозы». Нам рисуют необычную картину – таборы туч, цыгане-облака – ведь в этом что-то есть! Но в следующих строфах мешаются кони, люди – тут тебе и Цербер, и янычары, и «аплодисмент» оконных створок (который не бывает в единственном числе)… И удивительный табор небесный исчезает, не остается в заинтригованном воображении. А хотелось бы узнать, как автор разовьет свой замысел, чем, как говорится, дело кончится. Пример-атипод, в котором наконец-то «мои мысли – не мои скакуны», а есть логика начала и конца – стихотворение «У встреч-разлук, увы, свои законы…» (работает ряд «Ферма – формулы – интегралы»). Не спасает русская напевность и в случае неважного фонетического звучания («с рук кровоточащих Христа», «здесь из встреч», «как кольчуга»)… Впрочем, поворчим все же позже.

В копилке плюсов и удач творца – живые, яркие метафоры, эпитеты («сердца трюм», «патина тоски», «времени бивни», «анфилады души», «надкушенная робость», «луна продолбит прорубь», «на оконно-рентгеновском снимке», «трамбует дни свои в века», «белый дворник потрудился / в фиолетовой ночи», «пью остывающий туман», «усталая ночная смена / с крылатой вахтою любви», «и человек врастает упоенно / в симфонию любимого труда», «взглянуть на мир в калейдоскоп любви», «опираясь на века»); рифмы вроде «сорваться – сарматской», «грязи – перепоясал», «надвигается – навигацию»; неплохие строки-резюме в конце – способность из вполне обыденных рассуждений высекать квинтэссенцию сказанного («их не устроила цена!», «и, как пазл, собирается / весь отпущенный век», «если правду подправить чуть-чуть, / потечет по листу акварель», «если счастье в руки не дается, / значит, оно в сердце хочет жить»); разнообразие форм с акцентом на классике (например, сонеты «Сад», «Устанешь от себя и от борьбы…» и названные выше фольклорного толка песни). И все это нанизано на затейливую «спираль истории» (одноименное произведение автора), где есть масштабность, постоянное развитие мысли, попытки объемного анализа дня сегодняшнего и былого. Одним словом – 3D-философия.

«Плохой хороший полицейский»

Но поэт не рождается без проб и ошибок. Независимо от идейных направлений. И, если сто-тысяч-раз-постмодернистов не жалуют за эпатаж (который и впрямь – явление совсем не новое), за неуместное жонглирование заморскими и плешиво-нецензурными словами, за часто тяжелую форму «звездочки», то тем, кто пишет/пашет в русле традиционализма, сложнее вдвойне. Парадоксально, но факт. Потому что ищут они одновременно свежее и не кричащее. Потому что всегда идут по канату, балансируя между банальностью и тредиаковской заумью. Хорошим ходом было бы синтезировать лучшее обоих «литературных цивилизаций», но на это решаются немногие: не все хотят получить на орехи и справа, и слева, да и не все имеют для этого «синтетический слуховкус» (что, впрочем, можно развить). Во всей этой сложносочиненной системе Лязин принадлежит к числу ярко выраженных традиционалистов, сила которых в искренности и народности – как по форме, так и по содержанию. Но и слабость которых в ловушках этой самой заданной системы координат.

Первое, что бросается в глаза, – обильные простые, часто глагольные рифмы («страсти – напасти», «квартир – мир – эфир», «жизни – Отчизне», «день – тень», «полусвет – рассвет», «волны – полнит», «молчит – звучит», «длится – забыться», «в тисках – в висках», «ладонь – огонь», «горизонт – зонт», «крови – любви», «дожди – жди», «подсказки – сказки», «сидят – глядят», «числ – смысл» (привет «Скифам» Блока со старорусским мн. ч. Р. п.). Автор, как видно, знает эти свои недостатки («видишь, корень в связке «бог – богатство» / выдают, как высший приговор»). Значит, надо искать нечто новое: были же выше симпатичные примеры. Так пусть этих открытий случится больше!

Но самым трудным для восприятия будут, пожалуй, неудачные метафоры, обороты, инверсии, стилистические согласования: «неужели создатель радуг вымер?», «сильна звериная отрыжка / в еще младенческом уме», «копнув в душевной нише», «как из моря лиц тебя мне найти бескрайнего?», «властные жмурки» (зловеще-двусмысленно), «живущий днем» (согласитесь, хочется или добавить «одним», или вообще заменить словосочетание), «плетет… коленца» (а не «выкидывает»), «нерв уставший, спутник вздорный, / видит крепостью сарай» (извините: нерв видит сарай?), «жить с колеса», «а Дон Кихот стоит креплением души», «Дон Кихот… с козлиной бородой» (здесь эпитет не играет, скорее отталкивает), «отступает вдруг метан коварный», «настелена дорога в ад» (вместо «вымощенной»), «не позвалям!», «умей страданьем наслаждаться» (прямо-таки известный маркиз – тем паче, что, по иронии судьбы, название произведения – «Сад»), «где подевались Некрасовы?», «с опушки – лес, со вдохновенья – лиру», «на нем войной обделены, / кто кратким миром был обласкан», «грозя обезглазить»).

Из прочих постоянных или частных минусов, которые могут отнять читательские симпатии, назову следующие: спорная необходимость употребления архаизмов и архаических форм («смотреть иль не смотреть», «что стих любой по завершенье?», «оказалася», «развелася рать», «дела исполиньи»); варьирование в одном и том же стихотворении подобных друг другу окончаний или написаний имен собственных и нарицательных в зависимости от необходимости («рождения» и «мгновенье» в «Поэзии», «луна» с маленькой буквы и «Земля» с большой в «Грузе Гомера»); мелкие для серьезно относящегося к своему творчеству поэта ляпы вроде «жизнь течет уж настоящая» или «в аллее героев»; пунктуационная перенасыщенность (частые восклицания, восклицательный и вопросительный знаки рядом); избитые финальные строки – правда, при том, что афористических все же больше («природа, брат, не терпит пустоты»); потеря смысловых окончаний («ожидать остается недолго – / у родного дитя, / отвернувшись, привыкшие красть» (да и ждать вообще, а не ожидать)).

Непонятной осталось и жгучее желание автора постоянно менять давно известные ударения ритмики и рифмы ради, съедать или увеличивать слоги («Шиханы», «пригоршней», «скроёно», «ему», «притушится бой», «вдовица», «доселе», «кострища», «пробили», «отроченица» вместо «отрочицы», «замучит» вместо «замучает», «имущих», «посулы», «распололожилась», «дождались»). Прочие ритмические перебои в ударениях слышатся при чтении вслух («когда», «между», «куда», «в строку»). Поэт придумывает новые слова и словосочетания, которые, к сожалению, с футуризмом и есенинскими переливами не дружат – никаких «крылышкуя» и «стозвонов» (сравните: «льдины в крош»). Мы, конечно, понимам, что у Газманова «пристрелить не поднялась рука», и даже у мэтра-песенника Исаковского «поплыли туманы над рекой», – и все же est modus in redus.

Если же говорить о смысловой нагрузке (которая, как сказано выше, безусловно, имеется), некоторым произведениям порой мешают полностью раскрыться лишние или недописанные строфы. Так, стихотворение «Мост» вполне себе может жить без последнего катрена; «Возвращение», наоборот, кажется незавершенным (если уж там образ лунного круга – может, тогда завершить на неком «круге жизни» как символе приезда домой?).

В общем, были бы у нас «плохие хорошие полицейские» от литературы, сказали бы, наверное: тропы и фигуры часто удручают, смысл – ободряет. Но автор рецензии все-таки не полицейский, не судья, да еще и хочет некоторые «неформатные» главы чуток расписать – так сказать, привести хорошее и не очень к общему знаменателю.

Три части вкратце

Цикл «Наваждение» в большей степени – гражданская лирика, беседа с читателем через отражения поэтов прошлого. Здесь тебе и Тютчев со всем известными строками о стране, и поэт-ледокол-революции Маяковский, и непечатный раньше Пастернак, и «гитарная» Матвеева, и отсылка к Толстому – поэма «Война и мир» (правда, скорее четырехчастное стихотворение с дрейфующей рифмовкой).

«Выхожу один я на дорогу…» – любопытное отзеркаливание классики: и размер тот же, и якоря-образы, от которых пляшут мысли, одинаковые. Бонусом еще и горьковские персонажи упоминаются. По той же схеме строится знаменитая «Свеча горела на столе…» (интересно, что здесь вместо зимних мотивов проступают «муссоны с юга» – и навевают что-то летнее, но не одиссевское, как у автора, а скорее ассолево-гриновское). Очень достойно смотрится «Разговор со звездой» – как по форме, так и по содержанию. Заметно, что автор буквально пропитался энергетикой «Необычайного приключения…». А пассаж «беспечно за войной живет / мир содержанкою нахальной» в моем воображении даже отсылает к брехтовской «Мамаше Кураж»…

Как минимум, этот раздел способствует тому, чтобы вспомнить и перечитать классику. Как максимум – ощутимо демонстрирует в отдельных моментах авторский рост.

В главе «Где слову тесно…» (и снова перенасыщенность знаков препинания) представлены островки-четверостишия, словно отколовшиеся от стихов-материков. Канва повествования, смыслы – все в стилистике «больших» произведений автора, формат же урезан – где-то логично, где-то не совсем. Впрочем, есть среди островков и свои «места сокровищ» (например, «Любовь опьяняет и крылья дает»). То же можно сказать, приступая к «Афоризмам». Допустим, какие-то «оригинальные мысли, вырвавшиеся из клетки личностных переживаний одного человека» (часть авторского определения крылатых выражений) и могут быть интересны, но это скорее заметки на полях, нечто дневниковое (вспомним записи Мустая Карима и Рами Гарипова). А некоторые из этих измышлизмов и вовсе известны в более кратком варианте. Читаем: «Бойся обидеть другого снисходительностью. Она не причиняет вреда лишь смотрящемуся в зеркало». Сравните у Бальтасара Грасиана: «Вежливость бывает оскорбительна, когда подчеркивается». Встречаются здесь, конечно, и не только совпадающие мнения, но и достаточно спорные утверждения вроде книги, которая, следуя логике автора, даже выше Бога (раз поможет человеку осилить другие ступени после первой – «божественной»). В свою очередь, в главе четверостиший нельзя не поспорить с чересчур упрощенным обобщением «художник учит гаммам цвета, / поэт – что хорошо, что плохо». Так ли это на самом деле, учит ли чему-то поэт и поэзия вообще – или у «высшей формы существования языка» (согласно Бродскому) иная функция? Однако это – мнение автора, и его философская акварель последних глав своеобразно подводит черту под всем прочитанным ранее: в ней продолжаются авторские искания, дополняются его собственные, пусть и созвучные многим творческим демиургам, взгляды на вечные вопросы. Разве автор не имеет на это право? В конце концов, есть в этом разделе и самоирония, упомянутая еще в начале нашего аналитического путешествия: «Мыслитель – человек, которому понравилась поза роденовского мужика». Так-то все мы немножко модели небесного скульптора в 3D-проекциях собственной философии.