№1.2023. Юрий Татаренко. Болдинская зима

Илья Николаевич Кочергин родился в 1970 году в Москве. Работал лесником в Баргузинском и Алтайском заповедниках, на Байкале пожарным сторожем, рабочим в геологической партии на Камчатке. Составлял путеводители по России, много путешествовал и фотографировал. В 2003 году окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Александра Рекемчука). Публиковался в журналах «Октябрь», «Знамя», «Дружба народов», «Новый мир», «Континент», «Урал» и др. Автор книг «Помощник китайца» (2003), «Я, внук твой» (2009), «Точка сборки» (2018), «Ich Любэ Dich» (2018). Лауреат премий журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», премии «Эврика», премии Правительства Москвы в области литературы и искусства, финалист премии Ивана Петровича Белкина. Живёт в деревне Кривель Сапожковского района Рязанской области.

писательские шишки

– Что было в твоей жизни до Литинститута?

– Было детство в Москве. Затем полгода учебы в МХТИ, где работали родители. Я сбежал оттуда. Потом год отучился в МГУ на геофаке. Там тоже не понравилось, ушел. Поступил в Институт стран Азии и Африки на китайскую филологию. Там было интереснее, но тяжелее. А главное, я не смог ответить себе на вопрос преподавательницы: зачем мне китайский язык?

– А, правда, зачем?

– Не знаю! Вот я ушел и оттуда. Были разные работы – от дворника до библиотекаря. Ездил в геологические экспедиции, был пожарным сторожем в Баргузинском заповеднике, лесником на Алтае, почтальоном, уборщиком в «Макдональдсе»… Со второй женой год прожили в разлуке, писали друг другу письма от руки – практически каждый день. Привык писать, в одном письме прислал свой первый рассказ… Вернулся в Москву, не знал, что делать. Жена говорит: «Кажется, есть такой вуз – Литинститут. Не думал туда поступить?» Мы навели справки, я подал документы – и меня взяли на заочку, в семинар Александра Евсеевича Рекемчука. Вот там мне нравилось учиться.

– Есть такая присказка в театральном институте: на артиста нельзя научить, но можно научиться. А что у писателей?

– В Литинституте была творческая обстановка. Большая польза – читать тексты начинающих авторов. Со стороны-то сразу видны недоработки! Учиться на своих ошибках трудно. Ну и для меня находиться в такой среде было, наверное, важно, поскольку почти все мои родственники были химиками, хотя к гуманитариям относились толерантно, как к людям, которые, может быть, не виноваты в своей неполноценности.

В Литинституте я набивал писательские шишки, ведь до 30 лет ничего не писал. Хотя нет, мама как-то вспоминала, что я в четвертом классе говорил ей, что пишу книгу, «Три мушкетера»! Оказалось, я просто переписывал в общую тетрадь текст Дюма. Так и повелось с тех пор – сочинять мне тяжеловато, описываю то, что происходило на самом деле – с небольшими отклонениями, разумеется.

– А как выбираешь то, что станет материалом для прозы?

– О чем думаю, о чем интересно размышлять, то и становится основой для рассказа или повести. Только что закончил размышлять на тему своего освоения и присвоения пространства. Раньше я любил путешествовать – особенно на восток, север. Несколько лет после Лита составлял туристические путеводители по России – ездил по стране, писал и фотографировал. Был в разных глухих и очень красивых местах и во многих из них хотел построить себе дом. А построил его относительно недалеко от Москвы, в Рязанской области. 12-й год обживаю его, в столице практически не появляюсь.

– Для писателя это благо – или… недоработка?

– Ну, благом я бы это точно не назвал! В деревне неизбежно дичаешь, все события мимо проходят. А ты сидишь, как мухомор… С другой стороны, очень интересно освоить не городской ландшафт, обжить его.

Сейчас интересно думать на другую тему. Мы тут коня неожиданно завели. В этом году я писал детские книжки одну за другой – про мусор, заповедники, Красную книгу. Собирал для одной из них материал в интернете и по ссылкам наткнулся на фильм Киры Муратовой «Увлеченья». Сели с женой его смотреть, а там полкартины – съемки лошадей. И мы начали представлять себе, как было бы здорово нам иметь лошадь. Жена даже погуглила, сколько она может стоить. Оказалось, дорого. Ну, что ж, думаем, помечтали – и хватит. А на следующий день жене позвонила сестра, чья дочка занимается конным спортом: дочкиного коня списывают – может, возьмете его, бесплатно? Мы сразу поняли: надо брать. Хотя толком не понимали зачем. Сейчас понимаем: сын уехал учиться в Новосибирск, поступил в НГУ – и мы остались без того, кого надо кормить, лечить, в общем, о ком нужно заботиться. Конь научил меня по-новому смотреть на траву, какая съедобная, какая нет. Еще он учит меня твердо говорить «нет», это сложно. Учит быть лидером, это полезно и тоже сложно.

– Прилепин и Шаргунов активно проявляют себя в политике. Как думаешь, скажет ли им за это спасибо русская литература?

– Мне трудно говорить от лица литературы… Но все же не могу вспомнить примеры, когда занятия политикой помогало бы расти как писателю. С другой стороны, жизнь в деревне тоже не способствует этому. Летом у меня физически нет времени сесть за письменный стол! С нетерпением жду начала зимы – когда так заметет, что из дому не выйти… Главное, себя по темному утру рано поднять, чтобы в полседьмого начать работу. За окном снегопад – а ты сидишь в тепле и печатаешь, ничего лучше этого нет на свете. Обычно пишу до полудня, как наберется 5000 знаков текста.

– На творческой встрече на фестивале имени Анищенко ты признался, что являешься перфекционистом. Как давно себя им считаешь?

– Это было всегда. Папа мне в детстве говорил: «Можешь быть кем угодно, но – лучшим в своем деле». И это на меня повлияло в худшую сторону! Потому что там, где я не лучший, там просто неохота что-то делать. Шутки шутками, но жена периодически ругает за это. Единственное, куда она никак не вмешивается, это литература. Там у меня такой подход: лучше напишу меньше, но чтобы текст нравился от и до. Очень неприятно видеть текст, который получается несовершенным. Вообще, любую халтуру воспринимаю очень болезненно.

– То есть и от других требуешь полной самоотдачи?

– Да. Поэтому мне редко безоговорочно нравится чье-либо творчество. Но если встречаю хороший текст, радуюсь сильно. Может, у кого-то он выходит таким сам собой – а мне требуются серьезные усилия. Перечитываю написанное по многу раз. Порой дело доходит до того, что обращаю внимание, как текст выглядит на странице. Все слова вроде бы стоят в правильном порядке, но все равно что-то не так – и сижу, мучаюсь.

– Писательская тишина не страшит?

– Все эти приливы-отливы, кризисы остались в прошлом, как мне кажется. У меня все хорошо. Я полностью доволен, где и как я живу. В семье все стабильно. Летом строил конюшню, написал один рассказик. Ну, и хорошо. Ежедневной писательской работы не было. Жду глубокой осени, зимы с нетерпением. Это же огромное удовольствие – работать каждый день! Когда приходит болдинская зима.

– Что такое красота?

– (после долгой паузы) Бывает, смотришь на мир и радуешься. Тому, как все гармонично вокруг устроено.

– Бывает красивой природа, человек, текст… Что красивее – море или горы?

– Даже не знаю. Когда занимаешься чем-то нужным, когда в твоей жизни все хорошо – все рядом красивым становится. И мужчины, и женщины, и лошади, и собаки, и жуки-пауки…

А хороший текст наполовину сам пишется – если правильно организовано рабочее место, установился режим. Посади семечко в плохую землю – деревце кривым вырастет. Поэтому мне трудно учить семинаристов. Считаю, что литература – не авторское самовыражение, а общественное дело. Каждый текст вкладывается в большое красивое здание кирпичиком.

стало меньше звезд

– Ты дружишь с прозаиком Романом Сенчиным более двадцати лет. Но разве писатель писателю не конкурент?

– Роман утверждает, что писательская дружба строится исключительно на хороших, интересных текстах, на работе. Действительно, трудно, наверное, дружить успешному писателю и тому, кто бросил писать. Но мне кажется, должна присутствовать и личная симпатия. Хорошо, когда в чем-то совпадают взгляды на жизнь, когда есть похожая система ценностей. И общая судьба – ведь с Романом из одного поколения, мы вместе учились в Литинституте, ездили на семинары в Липки, читаем друг друга постоянно… Мне очень нравится то, что пишет Сенчин – это мощно. Не успел только прочесть его новый сборник «Нулевые». После романа «Елтышевы» следить за его книгами особо интересно, Сенчин, как мне кажется, вышел на новый писательский уровень.

Помню смешную ситуацию. Мы сидели в баре в «Липках» – Гуцко, Прилепин, Сенчин, я, еще кто-то. И подходит к нам Маканин. И говорит: «Вы что думаете? Лет через пять из вас в литературе останется, дай бог, кто-то один…» Мы с ребятами переглянулись, и я подумал: «Какого хрена нужно было заронить в нас сомнение, что мы работаем не напрасно?» Наверное, такой футбол интересен: вбросить мячик на поле и посмотреть, что с ним будут делать…

– А ты про кого тогда подумал?

– Про себя, конечно же. Так вышло, что я на старте почти не затратил труда, а получил сразу много премий. За второй свой рассказ в жизни! Первый был в письме жене… Я поступил в Литинститут, показал новый текст Рекемчуку, тот посоветовал отнести в «Новый мир». Там его не только сразу опубликовали, но и дали премию по итогам года за лучший дебют. Ее хватило на бутылку грузинского вина, но это неважно… За третий рассказ тоже дали премию. Потом в 2003-м написал повесть «Помощник китайца», она попала в «Литературный Гиннес» Чупринина – как собравшая наибольшее количество премий, наряду с парой-тройкой других.

И тогда меня охватил страх: а вдруг за новый текст мне ничего не дадут? Логика не помогала, от такого надо идти лечиться, видимо. И я лет восемь ничего не писал. Трудные времена переживал. Вообще, надо так: человек работал-работал, работал-работал – его поддержали премией. Еще больше поработал – снова похвалили.

Главный организатор «Липок» Сергей Александрович Филатов лет пять назад мне сказал: «Илья, вижу такую тенденцию – раньше молодые писатели были большей частью раздолбаями, но и ярких имен среди вас было больше. А сейчас, 20 лет спустя, появляются пишущие ребята более интересные, более умные и начитанные, более трудолюбивые – но стало меньше звезд».

– А с чем это связано?

– Он у меня спросил ровно то же! Наверное, изменилась социальная ситуация. Статус писателя резко понизился. Литература считается видом хобби. А ради хобби расковыривать болячки души не требуется. Заниматься копирайтингом и спокойнее, и прибыльнее. Желание перевернуть мир у современных писателей притупилось.

– А может, сейчас такая фаза? За отливом должен последовать прилив…

– Возможно. Гейзеры тоже выплескиваются, а потом долго накапливают энергию. Хотя… Спрашиваешь порой у ребят, о чем они мечтают. Отвечают, что хотят бабла. Сразу и много. А писательство – пожалуй, самый длинный путь к этой цели…

Добежать бы

– А почему ты не ушел – в тот же бизнес, к примеру? Туда уходили многие, особенно в лихие 90-е…

– А я несколько раз пытался заняться бизнесом в то время! Понял, что все-таки это убыточное для меня занятие. Надо было кормить маленькую дочку – кем только ни работал! В Лужниках на вещевом рынке нас постоянно обдирали, воровали товар…

– Что для тебя значат фестивали, семинары?

– В Литинституте творческие семинары проводились раз в неделю. Наш мастер, Александр Евсеевич Рекемчук, почти не объяснял, как писать, зато умел замечательно хвалить. В основном шло нагнетание энергии. Рекемчук без конца повторял: «Мы! Будем спасать! Русскую литературу!» Выходишь на улицу – и думаешь: только бы успеть добежать до дома – и сразу же сесть за письменный стол… Потом я стал ездить в Липки, на форумы за границу – в Германию, Бельгию, Америку… Причем каждое приглашение было очень неожиданным. Как сказал Виталий Пуханов: «Откуда-то взялся Кочергин! И никто не мог понять – откуда и зачем».

В Америке, в Германии, в Бельгии жил в писательских резиденциях по месяцу – можно было спокойно работать. Я там много написал… Во Франкфурте были на книжной ярмарке. И я вспомнил, что в начале 90-х работал уличным дистрибьютором, всучивал людям фонарики, детские игрушки и разную чепуху! И стал бегать по всей ярмарке со своей первой книжкой – на русском языке, разумеется, – и у каждого иностранного стенда говорил: «Здравствуйте! Я – самый талантливый русский писатель! Вы должны перевести мою новую книгу в вашей стране!» От меня отмахивались, но я не обижался. Был уверен: все равно кто-то да согласится. Так и произошло – на стенде французского издательства Actes Sud. На следующий день редактор мне позвонил, и я отправился в Париж. Мы там встретились с ним еще раз, переговорили – и книжка вышла. Гонорар, правда, был небольшой, но меня стали регулярно приглашать во Францию на презентации и творческие встречи, издавать там.

Сейчас провожу литсеминары для молодых – не очень часто, примерно раз в год. Ездил в Самару, на Дальний Восток, в Армению, на семинары Союза писателей Москвы…

Мелкий наждак

– Для чего литература – и для чего жизнь?

– Интересный вопрос, конечно. Все больше и больше пытаюсь себя убедить в том, что все-таки литература – часть жизни. А не наоборот. Вот окучиваю картошку, а сам думаю: не правильно ли было вместо этого сесть и писать? Любые овощи можно купить в магазине или у соседей. Но для меня важно и в земле покопошиться, раз уж живу в деревне. Вступить в контакт с ландшафтом, так сказать… Нужно ли разбрасываться на хлопоты по хозяйству или лучше писать как можно больше? У меня нет однозначного ответа.

Как-то к нам приезжал из Карелии писатель Александр Бушковский. Он печник, клал нам печку. Подарил очень интересное выражение: «Думать руками». В книге Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» говорится о том, что постройка собственного дома – огромное удовольствие, как можно отдавать его другим, да еще и платить им за это? Вот и я, когда строил дом, понял, что это такой контакт с миром, я «думал руками», и мне это очень нравилось. Слушай, ты же не станешь отказываться от отношений с любимой женщиной ради литературы? Если в твоей жизни не будет любви, детей, животных, еды, дома, огородничества – о чем тогда писать?

Чтение – тоже контакт с миром. Но там, где меня пытаются развлечь, – это уже не контакт, а односторонняя связь. Встречаются книги, авторы которых ведут тебя по сюжету и указывают: здесь смеяться, здесь плакать, здесь грустить. Мне это неинтересно. А вот хорошая беседа заряжает энергией, куча разных мыслей в голову приходит, хочется сказать спасибо интересному собеседнику.

– Если человек вырастает на Бузовой и Ах Астаховой, на мыльных операх, то ему уже сложно понять красоту миров Тарковского, Бродского, так?

– Можно на ощупь отличить крупный наждак от мелкого. Но если тебя постоянно бьют по рукам, колют, режут, ударяют током – ты уже не отличишь их друг от друга, а уж тем более мех бобра от меха зайца. Вряд ли сможешь получить радость от прикосновений к любимой. К мягкому, нежному, тонкому такие руки не приучены.

– Хочешь сказать, лет через пятьдесят люди не будут отличать хорошую литературу от плохой?

– Да будут! Всегда есть какой-то процент странных людей, которые улавливают слабые сигналы. Таких людей всегда меньше. Когда я приехал работать в заповедник, то очень удивился: так много горожан там уже работают. С конца 70-х до миллениума это было повальное увлечение – сменить место приложения своих сил с мегаполиса на глушь. Заповедники были переполнены молодыми ребятами, местных лесников было мало! Правда, шло постоянное обновление кадров, так как многие романтики уезжали через месяц домой… Но кто-то и оставался – на годы. Так вот этих людей не было видно из городов. А в заповедниках видишь, что они есть, что это не одиночки.

Горный баран – Дед Мороз

– Кочергин – детский писатель. Неожиданно!

– В этом году вышла еще одна детская книжка. Я поддерживаю отношения с Алтайским государственным заповедником. Один из моих старых друзей в заповеднике, Саша Лотов, предложил мне написать повесть о маленькой девочке, которая дружила с горным бараном из Красной книги. Я и написал. Новосибирский художник Виктор Павлушин проиллюстрировал текст. Саша нашел спонсоров – и книжка вышла. Фишка такая: девочка, отпустив барана на волю, написала ему письмо и спрятала между камней. И была уверена, что письмо получено и прочитано. Юным читателям предлагается тоже написать горному барану – обычное письмо или электронное. Работники заповедника отнесут его к заветному камню. И гарантируют, что баран ответит!

– Получается, архар – как Дед Мороз!

– Да. А главное, архару можно задавать любые вопросы, рассказать о себе. Мне было бы интересно в детстве вступить в переписку с диким животным. Ребятишки уже начали общение с ним. Одна девочка спрашивает: «Женат ли ты? Можешь прислать фото своих детей? Чем они интересуются?» Другая сочувствует ему, спрашивает, чем она может ему помочь. Это очень трогательно.

Лошадь ест вкусно

– Про будни Алтайского заповедника у тебя была прекрасная книга «Точка сборки». Это родниковая проза. Писать такую невероятно сложно, как мне кажется. Как получается так писать?

– Точно могу сказать одно: никогда не ставил себе цели писать родниковую прозу!

– А какую ставил?

– Мне интересно ощущать себя частью природы. И писать об этом. Человек зачастую ничего не замечает вокруг, он сконцентрирован на себе любимом. А мне нравится наблюдать за тем, как выпасается конь, как он ест траву. Впадаю в медитативное состояние… Друг работал в алтайском совхозе конюхом. Говорит: «Не люблю смотреть, как едят коровы или козы. А вот лошадь ест вкуууусно!»

Думаю, скоро многие социальные проблемы будут проистекать по причинам плохой экологии. Уже сейчас есть замусоренность, дефицит еды, меняется климат. Человеку неизбежно придется смотреть не только на самого себя. Вот идешь ты по лесу, видишь лисичку. О чем сразу думаешь? Как бы ее удачно сфотографировать и выложить снимок в Интернет! То есть не сам зверь тебе интересен, а ты сам в связи с этим…

место для дома

– А ты на сколько лет задержался на Алтае?

– В общей сложности – на четыре.

– Сегодня мало кто решится стать лесником или егерем, но слова «дауншифтинг» или «эскапизм» многим хорошо знакомы…

– Мне кажется, это разные понятия. Эскапизм – побег от чего-то: нужно спастись, уходя. А дауншифтинг – переключение на пониженную скорость. То есть ты просто замедляешься. Наш мальчик плохо учился в пятом классе, мы взяли его на домашнее обучение. И заметили, что все дело в темпоритме занятий. Сын такой же медленный, как и я, ему требуется время настроиться, въехать в работу. И ему было легче, когда урок шел не обычные 45 минут, а полтора часа. Ребенок стал больше усваивать, лучше учиться. То есть если тебе нужен дауншифтинг, это не значит, что ты хуже других. Мне очень подходит дауншифтинг: в деревне я живу в своем ритме. А вот в Москве вынужден подстраиваться под ритмы современного большого города. Столица – очень быстрый город.

Есть такие места на свете, где шкурка на земле очень красиво смотрится. Я долго выбирал место для дома. Хотел строиться на Горном Алтае. Показывал жене хорошее место в Кызыл-Кае. Но не сложилось. Потом мне понравился один остров в Карелии. Соностров называется. Серега Ломовцев работал там начальником хозяйства по выращиванию мидий. Там тоже очень красиво. Но когда я оказался в Рязанской области… И место там вроде не очень красивое. Но вот вжился в то место. И мне там очень хорошо.

Если оказался в лесу, хорошо бы уметь его видеть. В городе мы видим вывески магазинов и знаки, обозначающие уличные переходы, мы легко читаем указатели в метро. А природа читается нами с трудом, поэтому нам в ней скучно. Мы слепы, глухи и не знаем, чем себя занять. А на самом деле, взаимодействие с природой – очень увлекательный процесс. Столько разных наблюдений… Покоряется ли мне не городское пространство? Скажу лишь, что мне всегда интересно быть на природе. Тут как с литературой: она тебе откроется, если будешь постоянно книжки читать, а я практически живу на природе – дом стоит на выселках, иногда из дома видны зайцы, один раз видели лосей, кабан Любу испугал у забора, над домом весной и осенью тянут табунки гусей, уток, лебедей. Ну и клещей много.

Раньше я был очень страстным охотником. Одно ружье осталось от отца, а в 1997-м прикупил трехлинейку 1940 года выпуска. Жить без мяса на дальнем кордоне – тяжело. Добывали кабанов, оленей. Сейчас перешел на сосиски. Зато начал ставить фотоловушки. Втыкал на перешейке между озером и рекой таблички с надписями-указателями. Звери по-разному на них реагируют – кто обнюхает, кто лапой попробует сбить. Бобр так кивал головой – словно читал по складам! А недавно я зеркало утараканил в лес. Снова интересная реакция. Некоторые звери отпрянут – потом вернутся. Куница изучала свое отражение часа полтора. А лисы и енотовидные собаки почему-то пытались отвязать зубами веревку, которой я прикрепил зеркало к дереву… Часто охочусь просто с биноклем, цель охоты – увидеть и посмотреть. Азарт не меньший. Вообще, каждая встреча со зверем – интереснейшее событие, сильнейшее переживание. Писатель Джон Бёрджер сказал так: «Взгляд в глаза зверя дал возможность человеку осознать себя человеком».

подвыть волкам

– Какую роль в твоей жизни играют стихи?

– Поэзия меня сопровождает. С интересом послушал турнир поэтов на фестивале. А еще, бывает, картошку копаешь, а в голове вертится какое-то стихотворение. Это чудесно – проговорить про себя 150 000 раз хорошие стихи! Когда работал в заповеднике, сделал открытие. Зимой идешь на лыжах целый день. А в голове обычно возникают какие-то бубнилки – в такт движению лыж. И я обнаружил, сколько из головы можно выудить: какое-то стихотворение я читал давно, а при долгой ходьбе на лыжах оно вспоминается полностью!

О смерти Бродского я узнал в тайге. Мы с товарищами ночевали в избушке на зимнем маршруте. Я вышел подвыть волкам. Вернулся – мне лесники говорят: «Умер какой-то лауреат, поэт». А пока они слушали радиоприемник, тот оплавился у печной трубы! (улыбается). То есть подробностей уже не узнать. Я начал перебирать имена, и ребята говорят: «Точно, Бродский». На меня эта новость произвела сильное впечатление. Утром встал на лыжи – и вспомнил много стихов Бродского. В том числе те, которые, думал, что давно и накрепко забыл. Выходит, все стихи хранятся у нас в головах – просто не в активной памяти.

А однажды в избушке попала в руки книга «Французская поэзия в современных переводах». Такие избушки стоят по тайге в заповеднике, чтобы ночевать на обходах. И я взял ее с собой, напитывался символистами – Бодлером, Малларме, Верленом. Оставил этот сборник в другой избушке – пусть еще кто-нибудь прочтет.

В глухой алтайской деревне, где я работал, был смешной случай. Едем с другом, местным конюхом, на лошадях, говорили о совах и совятах. Я ему говорю – с московской подковырочкой: «Был такой писатель, ты его, конечно, не знаешь, так у него в одном произведении, ты его, конечно, не читал, есть такой персонаж – Уку-бала, сын совы». А тот мне в ответ: «Уж не про Айтматова ли речь? Не о «Буранном полустанке», случайно?» И мы стали говорить о прозе Айтматова, Платонова, о древней истории – причем он меня несколько раз поправлял! Оказалось, в их деревенскую библиотеку регулярно привозили толстые литературные журналы – «Новый мир», «Дружбу народов» и другие. Списанные журналы раздавались населению. И в глуши люди читали, обсуждали литературные особенности авторов – фантастика! Сегодня подобное сложно представить…

Слабые сигналы

– Илья, раскрой секрет: как передать на бумаге красоту алтайских гор и Телецкого озера – не используя междометия?

– Про междометия было очень смешно. Я написал первый рассказ и стал думать, где бы еще подработать литературным трудом. А тогда было довольно много охотничьих журналов, где платили хорошие гонорары. Я принес в журнал «Охота» подборку своих текстов. Редактор прочел и сказал: «Отлично, берем». Только я в нескольких местах вставил междометие «чу!». А я это слово после Тургенева и Аксакова ни у кого не встречал и никогда не слышал, видимо, у охотников свои традиции…

Мне интересно поведение современного человека на природе, когда он вынужден довольствоваться непривычными ему слабыми сигналами. Вот мы давали ребёнку домашнюю еду – а она ему казалась безвкусной по сравнению с фаст-фудом, куда добавлены усилители вкуса. И новости сейчас очень сильно действуют на людей. И реклама очень агрессивна. После них трудно почувствовать более слабые сигналы, испытать радость от чтения неспешной книги, общения с животными, с простеньким ландшафтом.

Сравни – бурный роман или долгая семейная жизнь – мощные, простые, «вкусные» сигналы или богатая палитра тонких, сложных, иногда малозаметных, ради получения которых к тому же надо много трудиться и от многого отказываться. Мне интересно работать в прозе с такими «слабыми» сигналами, да и я не очень одобряю искусство, активно манипулирующее чувствами.

Яркий пейзаж быстро впечатляет и быстро приедается. А самая сладость от диких ландшафтов – это когда много часов тратишь на его восприятие в ритме ходьбы, гребли или конского шага. Когда знакомишься с его обитателями, находишь их укромные убежища, вслушиваешься в то, что тебя окружает, в голоса птиц, в названия ручьев и урочищ, которые часто говорят на незнакомых тебе или даже вымерших языках...

Вообще, что касается экологического сознания, то мне кажется, что литература сильно отстает в этом вопросе. Изобразительное искусство пытается выработать новый взгляд, взглянуть на мир с непривычной нам стороны, нащупать что-то еще не открытое, а литература как будто так и не ушла с привычной полянки «кто виноват и что делать».

знаки судьбы

– Веришь в знаки судьбы? Часто их тебе посылают?

– Было вот как, к примеру. Но это, наверное, не знаки судьбы, а НЛП, нейролингвистическое программирование. Под конец жизни у отца появилась привычка рассказывать мне истории из жизни. У него они складывались в два эпоса – любовный и героический. То как он стульями сражался один против двадцати. А в другой раз говорил: «Знаешь, Илюха, самая красивая женщина в мире – после твоей матери, конечно, – была наполовину бурятка. Я встретил ее в турпоходе в Сибири…» И вот я в 20 лет поехал устраиваться на работу в Баргузинский заповедник. Приехал в Иркутск и бродил по городу, высматривая зазнобу отца. Был полностью уверен, что, если встречу ее, тут же непременно узнаю! А потом я устроился в алтайский заповедник. Сидим с мужиками у костра на кордоне на Телецком озере, беседуем. Вдруг катер к берегу причаливает. И подходит к нам девушка – наполовину бурятка. Мне она сразу понравилась. Вот уже 24 года вместе живем. Вот что это – знак судьбы?

– Что за девушка была?

– Люба из Новосибирска, после первого курса НГУ поехала с подружками на Алтай отдохнуть, потом они нанялись в экспедицию к биологам поварихами. Их повезли на катере. Вся команда оказалась страшно пьяной, плыли 11 часов зигзагами по озеру. Девчонки заперлись в кубрике, надели на себя все, что можно было – даже в туалет не могли сходить: всюду драки были, кровища рекой, крики. И тут они заметили наш костер! Катер причалил – и девушки сбежали! И Люба осталась со мной. Ее родители потеряли. А у нас начался таежный роман – меня отрядили конюхом сопровождать их научную группу.

И тут снова отец помог, получается. Люба вернулась домой, сказала, что полюбила. Мама ее спрашивает: «Ну и кто он?» Та отвечает: «Лесник, разведенный, с ребёнком». И услышала: «Господи, худший набор! Кто хоть его отец?» Тут же мама Любы позвонила родне в Москву: «Кто такой Николай Васильевич Кочергин? Ах, преподаватель… И к тому же хороший человек?» И сказала дочке: «Ладно, будем надеяться, яблоко от яблони недалеко падает».

– Есть мнение, что без Софьи Андреевны не было бы писателя Толстого. А какова роль твоей Любы в становлении писателя Кочергина?

– Мы сильно влияем друг на друга. Я – супруг психотерапевта с самого начала становления этого психотерапевта. Так что претендую как минимум на бронзовый памятник при жизни. На мне отрабатывались всевозможные практики, я был объектом внимательнейшего изучения... Пострадал изрядно – но ничего, сдюжил. Но и Любе как жене писателя пришлось многое вытерпеть.

– С этого момента поподробнее! Тоже заставлял бесконечно переписывать черновики?

– Писатель не приносит больших денег в дом. Я часто обитаю в эмпиреях, наполненных чистым огнём и ясным светом, что, естественно, раздражит любую нормальную женщину. Я много пил и еле остановился. Я таскал любимую много лет по тайге.

Но зато Люба очень благодарный читатель – половина удовольствия от написанного я получаю, когда смотрю, как она читает, как у нее на лице сменяют друг друга яркие эмоции. Она чуткий критик. И благодаря жене-психологу я потихоньку смог более или менее избавиться от многих обид, от некоторых зависимостей. Стал как-то осознаннее.

светочам и кладезям

– Почему сегодня человек предпочитает не беречь природу, а транжирить деньги?

– Этот вопрос опять, наверное, должен быть адресован писателям-патриархам, светочам и кладезям, но попытаюсь ответить.

Если подумать, как это происходит у меня, то могу сказать, что когда я транжирю деньги, мне становится как-то спокойнее – я занимаюсь простым и понятным делом. Когда же я начинаю беречь и спасать природу, то мой уровень тревоги повышается – дело это трудное, сложное, мнения специалистов о том, как это нужно делать, часто противоречат друг другу. Занятие это требует осознанности, чувствительности, готовности к самоограничениям. А когда ты влез в эту проблематику, то часто и руки просто опускаются от безнадеги.

Поэтому люди, наверное, и выбирают легкие, веселые и понятные дела вместо трудных, малопонятных.

К тому же, обычный человек сегодня не может адекватно оценить экологические проблемы – наиболее серьезные из них уже недоступны для наших органов чувств.