Олег Лукошин. Книга иллюзорной ностальгии

Во первых строках своей рецензии спешу сообщить, что роман Михаила Елизарова «Библиотекарь», лауреат последнего «Русского Букера», конкурса в целом скучного и малоинтересного, – книга симпатичная, вполне читабельная (что для победителей российских литературных конкурсов характеристика выдающаяся), но собственному замаху все же не соответствующая.

Мне удивительно, что этот простой и вполне внятный роман вызвал такие неоднозначные оценки в литературной среде. Связаны они, на мой взгляд, не столько с победой «Библиотекаря» в «Русском Букере», который почему-то воспринимается некоторыми нашими яйцеголовыми инженерами человеческих душ как обитель исключительно «высокой» и «глубокой» (читай: занудной) литературы, – премия все же частная, и не стоит осуществлять ее смысловую приватизацию в каком бы то ни было векторе устремлений, – а, скорее, с вековыми российскими писательскими комплексами. Суть комплексов в целом можно выразить одной известной фразой: «Поэт (писатель, кинорежиссер, композитор) в России больше, чем поэт». То есть все, созданное творческой личностью, следует рассматривать предельно серьезно и надрывно. Ну, а если уж и премию дали, то писательские слова и вовсе приобретают оттенок некоего Евангелия или апокрифа (кому как больше нравится).

Это высокомерное внутрицеховое заблуждение раз за разом порождает неадекватную реакцию на те или иные литературные события: ей-богу, невозможно без странного и подозрительного удивления наблюдать за тем, как критик Владимир Бондаренко в своей панегирической статье о «новых молодых русских» писателях, опубликованной в газете «Завтра», всеми силами «подверстывает» Елизарова в свою патриотическую книгу доблести, невозможно без той же реакции наблюдать за эмоциональным высказыванием критика Евгения Ермолина, обозвавшего в своем ЖЖ Елизарова и еще одного «сомнительного» лауреата другой, художественной, премии Алексея Беляева-Гинтовта «ницшеанятами». Явно эти почтенные граждане выходят за рамки собственно литературного дискурса, накладывая на роман, в котором упоминается Советский Союз (и даже так: Союз Небесный), свое собственное кровоточащее отношение к распавшейся стране.

Я человек простой. Гораздо проще и Ермолина, и Бондаренко, и десятков других «толкователей снов». В построении химерических конструкций на зыбком политизированном песке я проиграю им сто очков. Но у меня по сравнению с ними, с головой погруженными в рыцарское скрежетание в поисках Священного (Пост)советского Грааля, есть один серьезный плюс: я еще не утерял читательского восприятия литературы. И восприятие это тихо так, ненавязчиво нашептывает мне в ухо такую же простую, как я сам, мысль: Советский Союз к этому роману имеет весьма опосредованное отношение.

Да, при всем желании я не могу рассматривать «Библиотекаря» в дихотомии «советское» – «постсоветское». Это ложный путь, обманка. И пусть сам Елизаров в своих интервью всячески поддерживает эту линию, пусть ему приятна именно такая трактовка произведения, это ничего по большому счету не значит. Написав словосочетание «Советский Союз», вы не станете автоматически его историографом и художественным интерпретатором. Для этого надо создать нечто погуще, чем «Библиотекарь».

Что такое в романе «Советский Союз»? Примерно то же самое, что «Иисус Христос» в романе Дэна Брауна «Код да Винчи». Элемент конструкции, не более того. Вы готовы всерьез обсуждать, был ли в действительности у Иисуса и Марии Магдалины совместный ребенок, как это сказано в романе Брауна? Действительно готовы? Тогда плохи ваши дела. Тогда вас можно на любой мякине развести. Тогда «Советский Союз» Елизарова действительно вызовет у вас пену у рта. При всей моей симпатии к этому автору со своей ностальгией по СССР, «советскость» этого произведения никаких эмоций и трогательных всхлипываний у меня не вызвала, хотя с Елизаровым мы практически ровесники и все его советские воспоминания (ничего не скажу, милые) – это практически и мои воспоминания. Как же так? Да вот так, не «торкает». И проблема здесь вовсе не в замысле (хорошем, ярком) и не в таящихся в произведении смыслах, а в материальном воплощении, в самой организации текста.

Роман, как я уже сказал, симпатичный, но отнюдь не выдающийся. У него очень приличное начало, впечатляющее полетом авторской фантазии: книги некоего советского безвестного писателя Дмитрия Громова (кстати, в современном Харькове, на родине Елизарова, живет и здравствует писатель-фантаст с таким же именем, – уж не подкол ли это?) после его смерти обнаруживают в себе магические свойства. Каждая из них способна вызывать в читателе состояние Силы, Власти, Ярости, Терпения, Памяти, Радости. Стихийно вокруг людей, постигших тайну книг, «библиотекарей», организуются секты-«библиотеки», начинающие кровавую охоту за писательскими артефактами.

Шестидесятистраничное «интро» романа, в котором рассказывается история Книг и «библиотек», – самое интересное, что в нем есть. Здесь же, кстати говоря, обнаруживается серьезный прокол на смысловом уровне, по крайней мере он станет ударом для тех критиков, которые склонны рассматривать произведение в линии «советское» – «постсоветское». «Библиотеки» возникают отнюдь не после развала Союза, как некая агрессивная реакция на наступление новой капиталистической реальности (а с чего бы им еще возникать, ведь все без исключения «читатели» Книг – лузеры по жизни, не вписавшиеся в современную действительность), а еще при его существовании – в 80-е годы. У Елизарова этот парадокс никак не объясняется. Я могу понять человека, который вдруг начал ностальгировать по Союзу в бандитские 90-е, но вообразить себе людей, которые вдруг еще в 80-х стали «тащиться» от громовских книг, находя в них советское социалистическое утешение, мне чрезвычайно сложно.

Второе «интро», история детства, юности и частичной молодости главного героя Алексея Вязинцева, тоже читается с интересом. Правда, она радикально расходится с предыдущей фантасмагорией и словно взята из другого, абсолютно реалистичного романа, но вскоре к этому совмещению начинаешь привыкать и даже проникаться им.

Неплох в романе и финал, в котором старухи-«читательницы» закрывают Алексея в бункере для того, чтобы он вечно совершал трудовой подвиг: одну за другой без перерыва читал все семь громовских книг, отчего Родина наша обретет небесный покров защиты от врагов внутренних и внешних. За финал автора стоит похвалить отдельно, в отечественной литературе мало ярких финалов, в современной – особенно. Обычно русские писатели предпочитают заканчивать произведения по принципу «догадайся, мол, сама» – накрутят что-то такое невнятно-многозначительное и оборвут.

Однако все, что следует между этими удачными частями, то есть практически три четверти книги, большого воодушевления не вызывает. Правы, правы многочисленные критики: все это затянуто и скучно. Собственно, настал момент определить главную проблему «Библиотекаря»: это слабая композиционная структура. Живо начав роман в мозаичной манере, автор вдруг переходит на нудное бытописание жизни «читальни», в которую попадает герой, с такими же нудными батальными сценами и душевными терзаниями. Маниакальная детализация Елизарова, поначалу кажущаяся забавной, с каждой новой страницей все больше начинает раздражать. Вот герои, члены «читальни», садятся в РАФ, чтобы отправиться на «сатисфакцию» с конкурирующей читательской сектой. Их человек пятнадцать. И автор без устали описывает, кто за кем забрался в микроавтобус, кто рядом с кем сел, кто на кого глядит. Далее идет сцена облачения в самопальные «доспехи». Елизаров, словно заправский модельер, с упоением живописует каждую деталь – вот у этого панцирь из протектора, вот у этого кольчуга из рублевых монет, а вот у того кистень, сделанный из гантельного шара. И описывает он так чуть ли не каждого! Кинорежиссеру, который вдруг захочет экранизировать «Библиотекаря», все эти описания послужат хорошей подмогой на съемках, но обыкновенному читателю погружаться в них неимоверно утомительно.

Елизаров – неважный придумщик последовательного линейного действия. Роман напоминает кроссворд с «висячими», не перекрещивающимися друг с другом словами. Он непомерно раздут. Из него с легкостью, без всякой потери общего смысла, можно выкинуть целые главы. К примеру, к чему здесь присутствует глава о «разборке» «читателей» с чечено-азербайджанской мафией? Разве только для того, чтобы показать, что «читатели» – не просто разочарованные в современной действительности неудачники, которые к тому же ничего другого не умеют, кроме как уничтожать друг друга, а истовые борцы с бандитской капиталистической накипью. В любом случае сцена нелепа. В идеале роман нужно сократить на треть, а еще лучше на половину, чтобы его действительно было интересно читать. Почему-то Елизаров не учел мудрые заветы своего собственного персонажа, писателя Громова, создававшего произведения в объеме не более двухсот страниц, что позволяло прочесть их с непременными для достижения одного из благостных состояний условиями Тщеты и Непрерывности (то есть внимательно и за один присест). Прочесть «Библиотекаря» с этими самыми условиями не представляется возможным.

Кстати, как бы между прочим хочется задать автору один риторический вопрос. Будут ли воздействовать Книги Громова на детей и подростков, родившихся после распада Союза и потому просто-напросто не представляющих его реалий? Ведь, как утверждается в романе, они действуют на всех без исключения, но читают их почему-то только взрослые. Впрочем, наверное, Елизаров и не ввел в сюжет ни одного подростка, который бы по всей разумной логике Книги воспринять не смог, чтобы не разрушить общий ностальгический настрой.

Точнее, иллюзорно-ностальгический. Потому что создатель «Библиотекаря» не устает всякий раз напоминать читателям (своим читателям, а не «читателям»-персонажам), что все воспоминания, которые дает его герою громовская Книга Памяти, – воспоминания фальшивые. Алексей Вязинцев прекрасно понимает их лживую сущность, но все же готов за них умереть. Эта иллюзорная ностальгия как один их элементов романа автору удалась: собственно говоря, текст только тогда и оживает, когда она включается, когда всплывают все эти сладостные псевдовоспоминания о квасе за шесть копеек и мороженом за семь. И все было бы здорово, если б на другом конце предполагаемого некоторыми интерпретаторами романа противопоставления значились не менее яркие описания современных постсоветских реалий. Причем они должны быть настолько яркими в своей пугающей правде, что всем должно быть ясно: да, ради кваса за шесть копеек стоит облачаться в кольчугу из рублевых монет и крошить черепушки противникам. Но где эти описания, где эта омерзительная постсоветская реальность, которая придавила ужасающей тяжестью жителей бывшей страны и молодого героя романа? Ничего этого здесь нет. Современная действительность показана Елизаровым как размеренное, достаточно сытое и мещанское существование, в которое как раз таки врываются буйные отголоски советского прошлого. Алексей Вязинцев, герой романа, человек с двумя высшими образованиями, без квартирных проблем (вот и дядя, бывший «библиотекарь», квартирку завещал), зарабатывающий хоть и немного, но все же зарабатывающий, и вовсе не выглядит потерявшимся в капиталистической действительности человеком. Что с ним такого уж прям произошло, что ему так сильно захотелось Союза Небесного? Нет, это не роман о постсоветском крушении надежд, в нем нет необходимого для этого наполнения, это просто приключенческое произведение, эксплуатирующее ностальгию по советскому прошлому. Выводы эти – отнюдь не унизительный приговор автору. Кто вообще сказал, что умный приключенческий роман – это плохо?

Я твердо убежден, что победа «Библиотекаря» в «Русском Букере» – явление положительное. Елизаров, при всех недостатках романа, сумел написать вещь, которая пытается говорить на серьезные темы и при этом понятна массовому читателю. Поверьте, это очень непросто – найти дорогу к сердцам людей, не отягощенных внутрицеховыми литературными кодексами. Если кто-то продолжает утверждать, что успех у масс (у Елизарова он есть, «Библиотекарь» очень хорошо сейчас продается) – это чушь, это низко и недостойно настоящего писателя, не верьте ему. Все великие писатели прошлого становились таковыми, только вкусив любовь и уважение миллионов. Мне нравится, что успех романа вносит в литературное сознание ощущение других возможностей. Он говорит: ребята, чтобы завоевывать премии и вызывать общественный резонанс, не обязательно быть занудными Битовыми, Маканиными и Петрушевскими. Он говорит: литература не всегда должна быть высокопарной, чтобы ее уважали – можно сыграть и на низких жанрах. Он неким образом уравнивает жанровые произведения с интеллигентскими страданиями, которые у нас по ошибке принято считать «настоящей литературой». Он как бы намекает: а может, лучше отступить на несколько шагов назад, умерить амбиции и высокомерие, оглядеться по сторонам, и быть может где-то там, за колючими и пугающими зарослями обочин, мы найдем пропущенные нами в спешке новые пути?

Из архива: март 2009 г.