№10.2021. Светлана Чураева. Чтение по слогам. О поэтическом цикле Леонида Фокина «Киммерийские тропы»

Светлана Рустэмовна Чураева – поэт, прозаик, драматург, литературный переводчик. Родилась 13 июня 1970 года в новосибирском Академгородке. Председатель Объединения русских и русскоязычных писателей Союза писателей Республики Башкортостан. С 2007 года работает заместителем главного редактора литературно-художественного и общественно-публицистического журнала «Бельские просторы» (г. Уфа). Автор более десятка книг прозы, поэзии и публицистики. Лауреат и дипломант полутора десятков литературных премий.

* Статья заняла второе место в номинации «Закрыт нам путь проверенных орбит...» (Эссе или критические статьи о новых идеях и течениях русской литературы) Международного литературного Волошинского конкурса (сентябрь, 2021).

Светлана Чураева

Чтение по слогам

О поэтическом цикле Леонида Фокина «Киммерийские тропы»

ДВОЙНОЙ РЕЗЕЦ

Однажды в день рождения Пушкина поэт Волошин писал «Коктебель». Стихотворный размер отлично ложился в шаг, совпадал с дыханием прогулки – любимый Пушкиным ямб. Десять слогов в строке – удобно считать по пальцам; на женской рифме – одиннадцать – дополнительный вдох.

Начало курортного сезона в Крыму. Сотни белеющих тел. 1918 год.

Тела выносило на прибрежный песок. Тела полоскало волнами. Тела стояли рядами, качаясь, под поверхностью моря: для экономии пуль людей спускали под воду, прикрепив к ногам валуны.

Крым оккупирован. Весь сезон – с мая до поздней осени – на полуострове немцы. Но не они завалили пляжи телами. Точнее, не только они – все сражались со всеми.

Смерть, Голод, Война и Мор – четыре воспетых поэтами всадника – косили подряд, на раз-два: незатейливый ямб.

Обезумев от грохота злых копыт, толпы топили, жгли, пускали по ветру ценности прежних времён. И ложились на землю, в землю – как кому повезёт.

А Волошин гулял вдоль моря, слагал стихи – без ожидания читателя. Рукописи горели, тонули, их уносило ветром, засыпало песком. Ненужные тексты – не осталось людей, только толпы. Те, кто, в лучшем случае, умеют читать по слогам, в худшем – вовсе не знают значений слов.

Под резцами Первой мировой, а потом и Гражданской, истончились иллюзии. Исчезло понимание того, зачем вообще жить. Зачем века мировой культуры? Зачем торжество прогресса?

Вопросы «Зачем? Для чего?» встают с окончанием времён постоянно, ведь окончание времён как раз и приходит, когда теряется смысл бытия.

Тогда человеку важно не стать толпой – отстраниться, попытаться сохранить в себе личность. Держаться за подобие Божье. Уйти в пещеру, в заброшенный скит… Сгодится любое пристанище, но опустевший пляж – идеальное место. Небо, море, горы и солнце – все четыре стихии. Слышно движение ветра, ловится шорох прибоя, в ответ резонирует сердце, «раз-два» повторяют лёгкие – простейший двухсложник, ямб. И становится вновь очевидно – мир зарифмован.

Лучше всего в Апокалипсис выйти на берег моря и бормотать стихи.

6 июня в 1918-м Волошин сочинял эти строки:

…Огнь древних недр и дождевая влага

Двойным резцом ваяли облик твой, –

И сих холмов однообразный строй,

И напряжённый пафос Карадага,

Сосредоточенность и теснота

Зубчатых скал, а рядом широта

Степных равнин и мреющие дали

Стиху – разбег, а мысли – меру дали…

«Стиху – разбег, а мысли – меру…» – словно не свистели рядом резцами Смерть, Голод, Война и Мор.

 РИФМА ИЛИ СМЕРТЬ

Первую мировую войну современники считали последней. Ужасы массовой бойни не вмещал человеческий мозг, её повторение казалось немыслимым. Впервые люди истребляли себя столь уверенно и успешно.

Веками мечтатели всех мастей творили историю. И вдруг история кончилась. Поэты, художники, скульпторы, изобретатели, философы, учёные, проповедники, учителя – стали пушечным мясом. Разлетались ошмётками плоти от взрыва шрапнели. Корчились, хлюпая лёгкими, в обработанных газом окопах. Прилипали к металлу гусениц новеньких танков… С фронта не вернулся никто, даже если удалось уцелеть: солдат может уйти с войны, но войну из него не выгонишь. «Я не смогу быть прежним» – ощущал любой ветеран. И довоенный мир невозможен. Со всей своей рухлядью, считавшейся ценной, – картинами, книгами, мыслями…

Да, именно так европейцы отказались от рифмы. Кощунственна всякая гладкопись в эпоху окончания времён – заявили они. Разве можно во время траура – перед рядами погибших – сидеть и жевать: «ямб-ямб»? Слова застревают в горле, сдавленном горем. Вылетают наружу с хрипом, рваной лаконичной строкой.

Британский переводчик Эвалд Озерс отметил: «Произошло это не постепенно, а резко, демонстративно, это был протест, отталкивание от благополучного и налаженного образа жизни, определявшего такие художественные и эстетические концепции, которые после войны и того, что последовало за ней, воспринимались как отжившие и (в глазах многих) даже фальшивые и лицемерные»[1].

Отказ от рифмы колоколом бахнул – вот вам! Смотрите – гармонии больше нет. Смерть, Война, Голод и Мор. Стук копыт коней этих всадников – вот ваша рифма отныне, другой не осталось.

Волошин в 1915-м создал антивоенный поэтический цикл «Anno mundi ardentis 1915» – «В год пылающего мира 1915». Тогда война для него отражалась в газетных сводках. Но – внимание! – в 1918-м – когда пожаром опалило лицо, – поэт не описывал ужасы. Он говорил о гармонии.

Поэт поднимает отдельного погибшего на руки, показать: смотрите, до чего довели, так нельзя. Но если трупы лежат бессчётно – их не вместят объятия – приходится напоминать, упорно, строка за строкой: смерти нет.

Принципиальная разница: европейцы решили – о гибели будем кричать гибельным языком, а Волошин выбрал иной, более трудный путь – продолжать держаться за Слово, чтобы гибель ушла.

Европейцы правы: человечий язык перестал подходить для познания и отражения мира. Но что утратило годность – мир или слово?

Волошин не бросил оружие – рифму, как его европейские братья. Да, рифма опошлена бытом, которого больше нет. Но без неё – кранты.

Можно же ежедневно крошить волшебным кинжалом овощи для борща, но если в дом входит чудище, важно вспомнить – оружие есть. И оно не ржавеет: подбираешь точную рифму – и становится больше гармонии. А значит – чуть меньше хаоса.

Так что 6 июня в 1918-м поэт Волошин писал «Коктебель» не случайно. С тонущего ковчега он отправил послание: мир зарифмован – божественен, создан любовью. Ведь любовь – это рифма, совпадение, отклик на зов.

«Как в раковине малой – Океана великое дыхание гудит…» – начинается волошинский «Коктебель».

Спираль ракушки вмещает спираль галактик. Продолжает завихрение волн и – лишь приложи её к уху – рифмуется с кровотоком.

Большое, смиряясь, отражается в малом, и малое, наполняясь величием, становится бесконечным.

В человеке – подобие Божье, а Бог однажды пришёл на Землю младенцем. Вырос, и вырастил до бессмертия нас.

«Как в раковине малой – Океана великое дыхание гудит…»

Всё рифмуется, и движение вечной души вписано в утробу залива.

Волошин шагал, оставлял ориентиры: «По складкам гор, по выгибам холмов…» Слагал стихи, не зная: кто-то прочтёт? Поймёт? Леонид Фокин прочёл и не только понял, но продолжил заданный Максимилианом Волошиным путь.

КИММЕРИЙСКИЙ КЛИНОК СОНЕТА

В бархатный сезон в Крыму 3 сентября 2020 года поэт Леонид Фокин создал первый «киммерийский» сонет. А после – целый канон, озаглавленный «Киммерийские тропы».

Киммерия в русском языке созвучна слову «химера», так называли греки козу с львиной головой и змеиным хвостом. Или – в переносном значении – утопию, бесплодную надежду, мечту. Крым – мечта, несомненно. И порой ускользает, как грёза. И Киммерийские тропы – козьи. Но будем держаться берегов, как бы ни манили прелестные совпадения. Всё-таки греческое «молодая коза» – xίμαιρα – имеет мало общего с легендарной Chimaira. А, главное, химера-чудовище – порождение хаоса, а сонет – анти-хаос.

Киммерию упоминал Геродот, Волошин назвал Киммерией свой вспаханный войнами Крым. Видимо, чтоб показать: сменяются дни и века, но ветер морской и скалы, и солнце – неизменны с появления здесь первых людей. Волнам безразлично, чьи ступни ласкать: античного грека, киммерийского воина, генуэзца-купца, поэта Волошина или поэта Фокина…

Фокин открывает свой цикл «сонетом» Волошина. Термин в кавычках, поскольку волошинский «Коктебель» – длиной в двадцать девять строк. Но Леонид Фокин первые четырнадцать вынул, поставил эпиграфом, образцом – катрен и терцет, терцет и катрен – «киммерийский сонет». Как небо отражается в море, как горний мир отражается в нашем, как «в раковине малой – Океана»… – в общем, так пара «катрен–терцет» отражается в паре «терцет-катрен».

Сонет – непростая штука. Когда поэты взялись оттачивать рифму за рифмой, проверяя на эффективность и прочность, отполировывать грани смысла, чтобы при смене ракурса засияла новая мысль, и всматриваться в космос, как в зеркало, – получился сонет. Не обычный стишок – а воплощение догмы, образец непреклонности: слова в нём сдвигаются перед атакой врага, подобно щитам в римской фаланге. В тисках сонетных канонов со слов счищается быт, к ним возвращается первозданная разящая и творящая магия. Сонет многослоен и оттого устойчив.

Он прячется в альбомах прелестниц, но с наступлением кризиса начинает звенеть булатом, гудеть набатом. Его рифмы приводят в чувство. В разлив Возрождения, смывший все нормы и догмы, Данте выстроил дамбу именно из сонетов. Шекспир заложил сонет в основание культуры так, что возведённое им стоит до сих пор. Пушкин своим сонетом – «онегинской строфой» – вычертил новый путь для русского языка, для русской поэзии.

Сбалансированным – идеально ложащимся в ритм дыхания, в движение крови, в размеренный шаг – сонетом сподручно излагать человечеству то, что оно успевает забыть. К силе его прибегают, когда наступает хаос, когда теряется направление движения, и люди, заблудившись, вновь ожидают Судного дня. Когда опять возникает вопрос: «Зачем?» Зачем стихи? Зачем картины и музыка? Зачем вообще жить?

Волошин написал первый в русской литературе венок сонетов в 1907 году – громыхнула первая русская революция, и горизонт запылал. В какой точно момент пришла нужда в новом Данте? В начале ХХ или в начале XXI века? – трудно ответить, ведь у четвёрки всадников свой временной отсчёт. Но очевидно – мы живём в эпоху Потопа, очередного разлива: нет берегов, ориентиров, путей…

Даже если Фокин не претендует на лавры Данте, он почувствовал: снова не обойтись без сонета. И, по его признанию, собрал их не менее трёхсот. Плюс слагает свои.

Стихи Леонида Фокина полны дерзновенности. Похоже, он пишет с ощущением миссии – может быть, безнадёжной, но неотложной и обязательной. Видя, как всякий настоящий поэт, шествие страшных всадников, Фокин пробует повторить если не дантовский, шекспировский или пушкинский подвиг, то «хотя бы» волошинский. Сейчас, когда новым разливом смыты привычные вехи, терпеливо, по слогам, пытается заново выстелить путь для души к бессмертию, старается наметить фарватер очередному ковчегу. Он взялся очищать от песка основные ценности, без которых людям не выстоять.

Идёт Апокалипсис, граждане! – констатирует Фокин. – Возможно, начавшийся столетие назад, возможно, – вчера. Не стоит паниковать, но, чтобы спастись, важно вспомнить: слова – не наборы звуков, а части кода вселенской гармонии. Ежедневно в быту мы используем магию – древнюю, мощную. Стихи – не развлечение пенсионеров и школьниц, а способ познания и – что важно! – преображения мира.

Леонид Фокин по примеру Максимилиана Волошина встал на сторону тех, кто считает: мир не гармоничен опять, но это не значит, что надо писать ломаной, не огранённой строкой и словами, которые диктуются Хаосом. Напротив – когда считаешь слоги, когда происходит волшебство соединения звука и смысла, мироздание меняется.

В древние времена стихотворец был демиургом, и, выстраивая в строго определённом порядке слова, он отстраивал космос. Маленький, свой, но его четырнадцать строк вытёсывали из хаоса бытие – «как в раковине малой – Океана…»

Читаешь «Киммерийские тропы» Фокина, и потом ещё несколько дней душа продолжает вибрировать, словно стоял на колокольне во время праздничной службы. Попавшие внутрь организма слова, рифмуясь друг с другом звучанием и смыслами, гудят и гудят. Им вторит всё вокруг на сотни световых лет – гул, отражаясь от звёзд, уходит вглубь веков и возвращается в сердце.

Киммерия – «место силы» – портал, соединяющий эпохи, народы, стихии. Верное слово, сказанное на границе моря и суши, перед солнцем и небом, усиливает многотысячный хор всех распятых божественным перекрёстком Киммерии. Вскрывается один смысл, другой, третий… Слова становятся именно тропами – в обоих значениях – усиливают выразительность, образность речи и уводят на высоту.

Леонид Фокин выстраивает конструкцию из 14 стихотворений – по числу строк в отдельном сонете. Но не линейно, а самой формой показывая – всё вокруг многомерно и переполнено смыслом. Первый сонет задаёт направление, в нём – мистический солнечный Крым. Во втором – пасмурная приземлённая Москва. Далее идёт чередование – два «крымских» сонета, один «московский», два «крымских», «московский», ещё два «крымских»…

Фокин начинает свой цикл сонетов там, где им оборван волошинский текст: люди настолько отвратны, что намного лучше без них. В первом сонете сразу даётся небесный ракурс: вершина горы, на ней человек – один. Тропы, по которым он поднимается, – козьи. Сверху – небо, снизу – море. Кроме человека во всём необъятном пространстве – лишь мать – Богородица. Поэтому никакого вина в Крыму – молоко: возвращение к истокам, к младенчеству:

По нитям козьих троп за облака.

Там шерстью с глиной вымостить закаты.

Мария, мать, налей мне молока

И надломи созревшие гранаты.

Закатная, созревшая кровь отражается в молоке – человек в рождении и в смерти один. Естественно, вспоминается картина Фра Анжелико «Богоматерь с гранатом», где младенец-Христос сжимает красные зёрна в руке. Что, по мнению искусствоведов, символизирует готовность новорождённого к предстоящим страстям и пролитию крови за падшее человечество.

В катренах – двоичный код, бытовая рифмовка: жизнь – смерть, человек – другой человек, человек – мир… Находится рифма, устанавливается связь, созвучие, натягивается нить. Двоичный код – ямб, двухсложник, выдох-вдох, прилив-отлив, шаги – левой-правой. А в терцете возникает объём – появляется Бог. Лирический герой Леонида Фокина – не просто младенец некой Марии, конечно, – это поэт и это Иисус. Но Иисус, не уверенный в необходимости жертвы. Зачем? Ради кого? Сама церковь дискредитирована – апостолы, не преломившие хлеба, не вкусившие крови Христовой, качаются, не имея силы лететь по морю или по небу:

Вино и хлеб не я, не для меня

И в новом дне уже не будет дня.

Качаются рыбацкие баркасы.

Не от того ли сеть опять пуста,

Что рыбари, сомкнувшие уста,

Как об улове думают о Спасе.

И серое существо, рождённое для полёта, пешком тащится по песку, как сбитый бодлеровский альбатрос:

По полосе намытого песка

След серой чайки тянется, куда-то.

Но всё-таки:

Мария-мать, налей мне молока

И надломи созревшие гранаты.

Смерть рождённого неизбежна, но жизнь будет отдана за людей, собранных, подобно зёрнам граната, под единый укрывающий купол.

Всё рифмуется: человек и космос, писал Волошин, и повторяет Фокин. Но – человек, не толпа. В рождении и смерти он – один на один с тем, что сам себе выбирает. А вот один ли он в общении с Богом? Искреннее открытое Небу сердце важнее соборной молитвы? Или всё-таки нет? Раскрытый гранат – символ пасхального утра, победы над смертью, однако в сонете звучит сомнение: Христос воскрес, а нужно ли это людям – тем, что стиснуты зёрнами в огромные города? Тем, чья жизнь лишь тень, и в ней даже чудовища – снятся.

«Московская» часть послания Леонида Фокина не делится на строки, её хорошо читать под бит: «Украдены и спрятаны на дне колодца карты киммерийских княжеств. О кто бы знал, какая это тяжесть, скрывать их от идущих следом дней, в Московии, пропитанной осенним ненастьем, вечной слежкой за последним желанием и серостью дворов, похожих на глазницы черепов огромных чудищ, выползших из снов чахоточных детей. Что дождь-наследник всех хворых ты забыл в ночном окне? Зачем в нем ищешь тени горных кряжей, уступы, золото небесной пряжи? Ты скоро сам преобразишься в снег».

Но этот текст, безусловно, канонический киммерийский сонет, состоящий из отражения: «катрен-терцет – терцет-катрен»:

Украдены и спрятаны на дне

колодца карты киммерийских княжеств.

О кто бы знал, какая это тяжесть,

скрывать их от идущих следом дней,

в Московии, пропитанной осенним

ненастьем, вечной слежкой за последним

желанием и серостью дворов,

похожих на глазницы черепов,

огромных чудищ, выползших из снов

чахоточных детей. Что дождь-наследник

всех хворых ты забыл в ночном окне?

Зачем в нем ищешь тени горных кряжей,

уступы, золото небесной пряжи?

Ты скоро сам преобразишься в снег.

В нём ощущение близкой смерти, но не жертвы, как в первом сонете, а угасания.

По «картам киммерийских княжеств» Леонида Фокина очень интересно искать сокровища смыслов, раскапывать древние коды: в каждой строке – наслоения культурных пластов. Это занятие на долгие вечера и на многие страницы рецензий…

Десятое стихотворение, казалось бы, итоговое, но за ним следуют два сонета, сросшихся, подобно сиамским близнецам: последняя буква каждой строки левой части становится первой буквой каждой строки правой части. Левая – «московская», правая – «крымская». А общие буквы по вертикали выстраиваются в слова: «Парусник Кермен» – есть возле Феодосии затонувшая во времена Максимилиана Волошина паровая шаланда «Кара-Кермен» с богатой историей.

в запасах зимних ни семян, ни круп…….…………П…………..прости, устал от этих желтых гор

...свой сомалийский след находит оспа…………..А………......алкающих иных пустынь, небесных

.и питер финч свой получает оскар……………… ..Р…………..роняет горицвет со скал отвесных.

посмертно за достойную игру……………………..    У…………уветливый заутренний укор

.последний ряд зал пуст, ночной сеанс…..……….С…………спаси от дней, похожих на собак,

лишь слышно, как заходит океан..……………..…   .Н….…........носов их влажных, лап извечно грязных

с петлей срывая розовые двери….…………………  И……..……историй о несчастных и заразных...

рассветов убегая от истерик………...……………    …К………......крестах и спичках, тряпках из рубах…..

голодных птиц и брошенных калек…….………  ….К...................как будто не осталось чувств прекрасных

а может то не сон, – парад алле…………………    …Е………….есть только боль и язвы на губах

в руке у старой дамы черный веер…………….…. ..Р……..........решайся навсегда наперекор

а на коленях пудель… кто я, с кем………….……   ..М………...мост сжечь тот что из охровой бумаги

с пульсирующей жилкой на виске…………..……  ..Е…………есть только страх, глубокие овраги

кому я нужен здесь, кому я верен.. ……………  ….Н.................не осень, не дожди, не разговор

Такие сонеты мог бы написать сам Волошин во время Гражданской…

«Парусник Кермен» – затонувший ковчег, напоминание: жертва поэта никому не нужна, в который раз не для кого стало писать. Но литература всегда была сакральным искусством, не для масс – а для тех, кто ищет пути. Этот поиск возможен только при очень чутком прислушивании, вслушивании, нахождении вне суеты. На берегу, перед лицом большой воды надо синхронизироваться с колебанием вселенной, почувствовать гул колокола, почувствовать, что мир – это ты, ты – это мир, ты малая частица и космос. И станет ясно: всё повторяется, всё уже было – всё, о чём говорит мировая культура, что зашифровано в мифах, – происходит здесь и сейчас, лично с тобой.

Пусть те, кто не умеют читать, пользуются простыми словами в быту, но, подобно тому, как король Артур легко вынул меч из камня, поэт вынимает из потока повседневных речей именно те слова, что способны разить. И оттачивает их друг об друга, помещая в сонет.

А в самом конце стихотворного цикла Леонид Фокин ставит несколько стихотворений, сросшихся началом и концовкой в одно – не то античная химера, не то христианская Троица, не то всё вместе – ведь мир един, как един Господь, и всё в нём является всем: «Как в раковине малой Океана великое дыхание гудит…» Можно отдельно читать левую часть сонета, или правую, или ту часть, что выделена капслоком, или ту часть, что слева дана капслоком, а справа – строчными буквами:

                           Изгибы гор, ночных светил сиянье.

                           Загадочных колод темно нутро.

                           Обид не обнажай вертлявых троп,

СМОТРИ СКВОЗЬ ГОДЫ       БОЛЕЗНЫМ ВЗГЛЯДОМ не ищи признанья.

ПРИЖАВШИСЬ К МАРТУ     РАСПУХ ФЕВРАЛЬ и грезит тишиной,

РЖАВЕЮТ ТЕНИ                    АРБОЙ У САДА, сладкой пеленой

ГЛУХОЙ ОГРАДЫ                  ЖЕЛТЕЕТ ДАЛЬ полынно и космато.

НЕ МОЙ СВИДЕТЕЛЬ             УСТАВШИЙ КОСМОС холоден и наг,

ЗВЕЗДОЙ ПОЛЯРНОЙ            СТУЧИТСЯ В ДВЕРЬ, как будто жив очаг

В ГЛУХИХ РАССВЕТАХ        ТЕБЕ НЕТ ВЕРЫ в тех, кто верит свято

В СЛЕПЫХ ЗАКАТАХ             И МНЕ НЕ ВЕРЬ. я – камень, древний миф,

                          Хранимый от людей в глухих пещерах.

                          Оставь себе хвостатые химеры

                          Молитвенных воздушных перспектив.

Настоящий квест. Лабиринт, в котором слева дороги нет, и это отражено отсутствием рифмы:

…смотри сквозь годы

прижавшись к марту

ржавеют тени

глухой ограды

не мой свидетель

звездой полярной

в глухих рассветах

в слепых закатах…

Не зря при чтении возникает ассоциация с Троицей. Ржавый, глухой, слепой – запертый внутри могильной ограды – человеческий – мир начинает открываться, когда в него входит нечто новое, нечто, выходящее за пределы оболочки отдельно взятого тела. Тотальное одиночество вскрывается, и появляется рифма:

…смотри сквозь годы болезным взглядом

прижавшись к марту распух февраль

ржавеют тени арбой у сада

глухой ограды желтеет даль

не мой свидетель уставший космос

звездой полярной стучится в дверь

в глухих рассветах тебе нет веры

в слепых закатах и мне не верь…

Леонид Фокин показывает с помощью сонета, как с появлением рифмы – с приходом любви – через боль, усталость, сомнения – преображается человек и вселенная. Его минорное по звучанию стихотворение, призывающее, казалось бы, к отказу от мечты, звучит неожиданно радостно и торжественно – перед читателем раскрывается бесконечность:

Изгибы гор, ночных светил сиянье.

Загадочных колод темно нутро.

Обид не обнажай вертлявых троп,

Болезным взглядом не ищи признанья.

Распух февраль и грезит тишиной,

Арбой у сада, сладкой пеленой

Желтеет даль полынно и космато.

Уставший космос холоден и наг,

Стучится в дверь, как будто жив очаг

Тебе нет веры в тех, кто верит свято

И мне не верь. Я – камень, древний миф,

Хранимый от людей в глухих пещерах.

Оставь себе хвостатые химеры

Молитвенных воздушных перспектив.

Фокус? Возможно. Но, подобно тому, как первые фокусы работали на торжество и продвижение науки, так «фокус» Фокина учит познавать мир через слово. Можно продолжать вымывать крупицы смыслов – как во всякой настоящей поэзии в этом стихотворении их полно. Но важно, на мой взгляд, вычленить такое послание: смотрите, насколько непросто и здорово устроено слово, какая в нём спрятана магия.

После очередного Волошинского фестиваля, 21 сентября 2020 года, т.н. Киммерийский (крымский) сонет был заявлен как творческий проект, и его подхватили отличные поэты. Их сонеты Леонид Фокин тоже включил в подборку, поскольку, напомним, его цель – не показать собственный творческий поиск, не самовыражение, а – прокладывание пути…

*  *  *

«Ты скоро сам преобразишься в снег» – обещал нам первый «московский» сонет цикла. И в конце послания Фокина поэт слог за слогом читает последнее стихотворение. Фиксируя в нём одиночество – и своё, и всеобщее: «я знаю тот, кто рядом не услышит плеск далекой волны, крик чаек, песню одинокой русалки…» Можно декламировать громко – вокруг глухота. Можно петь, как пел в крымском гроте Шаляпин, но – не людям: «только морю, свернувшемуся псом у ног, в ночи».

«Читаю по слогам: я знаю тот, кто рядом не услышит плеск далекой волны, крик чаек, песню одинокой русалки. А еще я помню грот, в котором пел Шаляпин, только морю, свернувшемуся псом у ног, в ночи, которую придумали грачи, летящие сквозь сон. В густом миноре пологих склонов томные ручьи готовы превратиться в тропы. Скоро зима! В ней путь домой навек прервется глубоким снегом. Сахарная взвесь начнет искриться в свете солнца, просто, неповторимо, как и синь небес».

Вновь пришло окончание времён: «Скоро зима!» – сообщает нам Фокин. Не та, за которой приходит весна. Концовка, увы, у Фокина чуть смазана – «каки синь» не звучит. Но картина в итоге прекрасна – девственно чистый лист – небо и снег – безвидно и пусто. А когда безвидно и пусто, снова появляется слово.

Читая Фокина, веришь: если в Апокалипсис выйти на берег моря и бормотать стихи, четыре всадника дрогнут. Гудение правильно подобранных рифм, перекрывая грохот адских копыт, вернёт гармоничность дыхания ошалевшему миру. Заставит вибрировать души. От их колокольного гула, резонируя, воспрянут четыре стихии.

Так что поэт продолжает идти с листами в руках в поисках человека. Свет с белых страниц не виден средь бела дня, под белым небом, на белом снегу.

Небо и снег белеют до сини, отражаясь друг в друге, а голос поэта упорно продолжает читать по слогам. Чтобы наступил новый день.

[1] Эвалд Озерс. Некоторые проблемы перевода русской поэзии на английский язык. // В кн.: Поэтика перевода: Сборник: Пер. с разных яз./Составл. С. Гончаренко; Предисл. Е. Николовой. – М.: Радуга, 1988. С. 114. (пер. Д. Кузнецовой)