№7.2024. Лестница в Небо Михаила Чванова

Интервью Анатолия Чечухи с Народным писателем Республики Башкортостан Михаилом Чвановым

– Так получилось, что мы больше года не виделись…

– Извини, я тебя перебью! Большое спасибо, что принес номера «Бельских просторов» за этот год. Из-за нынешних моих обстоятельств я не смог подписаться. Журнал «Наш современник» как члену редсовета мне по-прежнему присылают. Великое спасибо за годы совместной работы в Аксаковском фонде, где ты получал огромную зарплату в 00 рублей 00 копеек, как и мой студент-дипломник Паша Самойлин, который писал работу о великом сыне Русского народа Иване Сергеевиче Аксакове. Имея пятерых детей, он добровольцем ушел на фронт. Командир взвода, тяжело ранен, пять суток лежал на нейтральной полосе, пока его не вытащили боевые товарищи, после госпиталя собирается снова на фронт. Хорошие люди работали в Аксаковском фонде. Неслучайно его ответственный секретарь татарин Василь Халитов принципиально зарегистрировал его в министерстве юстиции 7 мая, в день памяти Георгия Победоносца.

– Не верится, что Вам уже 80…

– Самому не верится. Разбирая свои бумаги, я наткнулся на дневники школьной и послешкольной поры. И мне стало страшно: неужели все это было со мной? Видимо, Бог заставил это забыть, чтобы было можно жить дальше. Я не собирался столько жить, ну, может, до сорока, пятидесяти дотянуть. У нас была замечательная школа, 65 процентов выпускников поступали в вузы. Мои одноклассники поступили в разные вузы страны. Приехали, сдав вступительные экзамены, ходят героями. Мне же из-за зрения из Свердловского горного института документы вернули. А тут еще меня жестоко избили, точнее, чуть не убили. Причины до сих пор не знаю. Утром женщина вела девочку в детсад, та уронила под мост мячик, женщина спустилась за ним, а я там лежу в ледяной воде с проломленной головой. Трое суток амнезии, иначе говоря, комы… Когда приду в сознание, следователь спросит, сколько мне лет, я отвечу, что учусь в восьмом классе. А по выходе из больницы ‒ повестка в военкомат. «Вам, молодой человек, нужно оформлять инвалидность, по крайней мере, второй группы». Что мы имеем в итоге: туберкулез – результат лежания в ледяной воде, ишемия мозга, выбитое и без того плохое зрение до 0,4 в сумме на оба глаза, проблемы с сердцем, гнойная хроническая ангина… Выход из положения напрашивался печальный… Но что-то вдруг перевернулось во мне: я решил, что не пойду больше ни в какие больницы. Занялся закаливанием, в силу возможностей – физкультурой. А тут мои старания заметил знакомый аптекарь, бывший военврач. Он предложил свой, по его же словам, варварский, метод лечения. При условии, что я никому о нем не расскажу, ибо это может закончиться уголовным делом. Там были адские смеси из кофе, масла, мёда, барсучьего жира и еще бог знает чего, отчего заходилось сердце и оглушительно колотилось в голове, такие составы, в которые входили мышьяк и стрихнин, мышьяком, как известно, травят мышей, а стрихнином – крыс. Словом, через год я поступил на филологический факультет Башкирского университета, к этому времени я уже почему-то знал, что буду писателем.

– Уже на третьем курсе в составе сборной России Вы участвовали в зимнем походе по высокогорной тайге без палаток и с минимумом теплой одежды, спали в снегу, а на четвертом руководили спелеологической экспедицией по первоисследованию крупнейшей пещерной системы Урала – пропасти Кутук-Сумган, которую в туристских проспектах зовут Пастью Дьявола.

– Да, а до этого еще и работали у подземной реки в дальних горизонтах Каповой пещеры, к которым нет доступа туристам.

– Спелеолог Валерий Нассонов погиб в той экспедиции?

– Нет, в другой. Когда в подземной реке за уступ захлестнула страховочная веревка, он, пытаясь перерезать ее, выронил нож. В память о нем у меня как своеобразный талисман остался снятый с него после трагедии альпинистский карабин. Пропасть Кутук-Сумган начинается 130-метровым вертикальным колодцем, дальше система подземных галерей. За несколько сезонов мы сделали 9,5 километра топографической съемки. Система подземных лагерей, плавание на резиновых лодках по подземной реке… Необыкновенное чувство, когда из последних сил, наконец, буквально выползаешь наружу, на тебя обрушиваются земные запахи. Пещеры ‒ это своего рода подземный космос. Там иначе идет время. Бывали случаи, когда из-за сильных ливней на поверхности мгновенно взбухала подземная река и спелеологи оказывались отрезанными порой на несколько суток на каком-нибудь уступе, а потом казалось, что прошло всего несколько часов. Кутук-Сумган – серьезная пропасть, на следующий год, не проконсультировавшись с нами, в нее отправились спелеологи МГУ: двое погибших… Есть там и другие мемориальные доски, не говоря уж о тяжелых травмах.

В результате родилась повесть «Лестница в небо».

– За первоисследование пропасти Кутук-Сумган Министерство геологии СССР наградило Вас почетным знаком «Отличник разведки недр», которым, как правило, награждают за многолетнюю работу или за открытие уникальных месторождений ископаемых.

– Это моя первая и, может, самая дорогая награда.

– А в семьдесят с лишним лет вы спустились в эту пропасть снова.

– Да! МЧС России, Аксаковский фонд и Салаватская епархия РПЦ решили отметить 50-летие первоспуска. Я полагал, что мы накроем стол около устья пропасти и будем вспоминать, какие мы были герои. А начальник Приволжского поисково-спасательного отряда Вячеслав Климец – мой друг, с которым мы в свое время вместе были на Памире, говорит: «Это все потом, а пока надо спускаться!» Чувствовал я себя не очень, но не подал виду, зашел за выступ скалы, тайком для поддержки сердца глотнул коньяку из фляжки, епископ Салаватский и Кумертауский Николай, до того бесстрашно спускавшийся по отвесной 165-метровой скале в Антониеву пещеру, чтобы отслужить там литию о жившем в ней в 18 веке отшельнике, благословил меня, и я шагнул за обрыв. По пути я попал в веревочную петлю страховочной веревки, чтобы выбраться из нее, пришлось совершить что-то вроде сальто, и фляжка с коньяком выскользнула из кармана. «Контрабанду пытались протащить, Михаил Андреевич!» – донесся снизу голос спасателя. Воспользоваться содержимым стальной фляжки не удалось, она лопнула по швам.

– После пещер были еще и вулканы…

– Восхождение во время извержения на высочайший в Евразии – 4850 метров, прямо из океана, Ключевской вулкан. Внизу – плюс тридцать, у раскаленного кратера – минус тридцать. До кратера из 12 человек дошли только четверо. Жуткое зрелище: стоишь на зыбком подрагивающем ребре, перед тобой гигантский, примерно 500 на 500 метров котел, в котором булькает, как манная каша на плите, раскаленная лава, временами выбрасывая далеко вверх отдельные всплески, которые, остывая на лету, превращаются в вулканические бомбы: Земля и Вселенная что-то варят в этом котле, а ты не знаешь их планы, ты словно песчинка, от которой ничего не зависит. Потом был вулкан Безымянный, один из самых свирепых вулканов мира. Многие столетия он спал, проснулся в марте 1955 года, о том катастрофическом извержении свидетельствует камень Амвон высотой в 9-этажный дом, заброшенный взрывом на расстояние в 18 километров. С тех пор вулкан извергается часто, но не так катастрофически. Восхождение на Безымянный убедило меня, что Бог еще бережет меня и моих друзей. Мы подходили к подножью вулкана, уже порядком уставшие, во второй половине дня, восхождение не столь сложное, как на Ключевской, было запланировано на следующий день. Но что-то сосало меня изнутри, несмотря на усталость, я настоял на том, чтобы начать восхождение сразу после небольшого отдыха. На другой день, когда мы уже отошли от вулкана на порядочное расстояние, земля вдруг содрогнулась под нами, мы разом оглянулись: ребра вулкана, на котором мы должны были стоять по плану сегодня, не было, его снесло взрывом.

– А потом была экспедиция по поиску самолета Сигизмунда Леваневского, пропавшего в августе 1937 года без вести при перелете через Северный полюс в США…

– Скорее по проверке двух версий его возможного приземления, если он по каким-то причинам сбился с курса. Одна – вынужденное приземление на воду на высокогорное озеро Себян-Кюель на Верхоянском хребте в Якутии, которой мы руководили с выдающимся хирургом-офтальмологом Эрнстом Мулдашевым. (Кстати, оперирующий по всему миру, но моему зрению он не смог помочь.) Тяжелая работа над зыбкой 90-метровой глубиной в условиях большой задымленности из-за лесных пожаров. Никакого самолета в озере мы не нашли, впрочем, мне это было ясно давно, но надо было проверить – об этом просил один из папанинцев, академик Евгений Константинович Федоров, намеревавшийся в будущем создать широкомасштабную экспедицию. В поисках человека, который мог бы ее возглавить, через В. И. Аккуратова он вышел на меня. Я решительно отказался, предвидя гигантский – не одного года объем работ, он обещал всевозможную помощь, в том числе самолеты, вертолеты, необходимое оборудование, предложил все-таки встретиться. По своим писательским делам я полетел в Москву, заодно решив зайти к нему, но попал уже на похороны. И я посчитал для себя обязанным проверить хотя бы якутскую гипотезу, если кто в будущем соберется искать Леваневского, одной гипотезой меньше. Кстати, в одном из разговоров по телефону, когда я назвал его папанинцем, он не то чтобы оскорбился, но мягко попросил не называть его так. «Папанина, огэпэушника, отправили с нами, чтобы мы не сбежали в Америку, он ревностно следил за нами со своим большим пистолетом, мешая работать, устраивал партийные собрания и всякие политучебы». Реальный итог экспедиции в Якутию: в Якутске я нашел мужа и жену – старых полярных радистов, которые мне показали оригинал радиограммы, полученной ими через полтора месяца после официальной гибели Леваневского. Врать они не могли, это грозило не просто огромным лагерным сроком. «Мы сразу же отправили ее в Москву, но сначала нам не ответили, а во второй раз посоветовали молчать в тряпочку», – сказали они мне. Я понял, что к этому времени вождь всех народов Леваневского уже списал как отработанный материал, как не выполнившего приказ. Еще лет пять назад в интернете специалисты разных стран, основываясь на неясных координатах, сообщенных в этой радиограмме, пришли к выводу, что самолет надо искать на побережье не США, а Канады, что логично, потому что при недостатке горючего от Северного полюса до Канады лететь ближе, чем в США.

Что касается второй гипотезы, мне опять-таки позвонил Валентин Иванович Аккуратов, с которым мы многие годы пытались разгадать тайну Валериана Альбанова. «Между Охотском и Магаданом на одной из сопок вертолетчик обнаружил зимой вытаявшее крыло самолета, гофрированное, как у ДБА Леваневского. Надо бы проверить». Его «надо бы» я воспринял как приказ. Мы полетели в Охотск с главным инженером специального конструкторского бюро «Искра» Уфимского авиационного института Вячеславом Поляниным. В Охотске я выходил из самолета последним. Навстречу – незнакомая молодая прекрасная женщина с букетиком скромных приполярных цветов. Я оглянулся, позади меня никого нет, цветы явно предназначались мне. «Оля, ты?» – вдруг узнал я ее. И вспомнил её 19-летнюю с грудным ребенком в классической приполярной халупе – пристанище приполярных летчиков, когда московские аэрогеологи вытащили меня из приполярной тайги в верховьях Охоты. «Как ты изменилась за три года! Такая стала красавица!» А дело было так. Три года назад меня и Альберта Мурзагулова, великого авантюриста, экстремального путешественника, мастера спорта по туризму, человека жесткого и даже жестокого, но, когда я начинаю анализировать эту жестокость, понимаю, что иногда она оборачивалась в конечном счете добротой. Он пригласил меня как опытного таежника и надежного спутника, побывавшего с ним на ребре действующего Ключевского вулкана. Я пытался отговориться, ссылаясь на не окрепшую еще после операции ногу. «Да ерунда, ходить много не придется, туда и обратно на вертолете». Вертолетчик Николай Балдин забросил нас уже в предосенье в верховья реки Охоты, в трехстах километрах от Охотска. Вершины гор были уже белые, вертолет сильно мотало, выбрали место невдалеке от стойбища семьи эвенов-оленеводов, договорившись, что Николай так же контрабандой заберет нас дней через десять. Наутро к нашей палатке пришла хозяйка стойбища Даша, рассказала, что муж ушел на факторию полтора месяца назад и до сих пор нет никаких вестей, а рация молчит, сел аккумулятор. Я пошел с ней, прокипятил в круто соленой воде аккумуляторные батареи, это дало возможность на короткое время выйти в эфир и оглушенно услышать: «Всем: вчера в полете на Кетанду пропала связь с вертолетом №…, вертолет на базу не вернулся… не пролетал ли мимо?» Рация замолчала, сколько я ни кипятил аккумуляторные батареи, было бесполезно. Дни летели в неопределенности, снега с вершин спускались все ниже, скоро они опустились на перевал, откуда мы прилетели. Гриша, муж Даши, не возвращался. Альберт принимает решение: я остаюсь в стойбище с Дашей и двумя детьми, он уходит пешком до Охотска триста с лишним километров тайги, болот, рек, забирает с собой карабин, продовольствие («Ты тут у стойбища прокормишься!»), оставляет мне на черный день полярную валюту, которая дороже золота, – две бутылки спирта. «Идти со мной, по нескольку раз в день порой по шею перебраживая студеные, начинающие замерзать у берегов реки, с твоей ногой ты не сможешь. Когда дойду, вытащу тебя». Так я остался с молодой эвенкой и двумя детьми. Младшей, Рае, три года. Она меня как человека, как я считал, с большим таежным опытом не воспринимала всерьез, утром, задрав платьишко, чтобы не замочить его в снегу, по пояс в снегу приходила ко мне в палатку, чтобы поиграть со мной, и придумала мне имя «Оп-па!», потому что, когда она, запнувшись, садилась голой задницей в снег, я невольно вскрикивал: «Оп-па!» Ко всему прочему рано или поздно придет Гриша, как он отнесется к мужику, вдруг свалившемуся с неба? (Потом я узнаю, что Даша по местным понятиям редкая красавица и что из-за нее даже стрелялись, и один из стрелков сидит в тюрьме.) Пришел Гриша, начал меня успокаивать, что в декабре на озеро километрах в двадцати отсюда прилетает самолет за олениной. Налетел ураган, порвал мою палатку, но я отказался переселяться в семейную палатку. Через какое-то время морозы уже стали достигать 20 градусов, а у меня резиновые бродни, а эвенская обувь на мои ноги не лезет. И вдруг на наше стойбище выходит старик из Якутии со стороны Оймякона в поисках оленей ‒ разогнали волки. «Вон за теми горами стоят геологи, которые делают карту с воздуха. Прилетают к нам за мясом, скоро они уже будут улетать на зиму, и так задержались». Я понял, что это экспедиция Всесоюзного аэрогеологического треста, контора которого напротив Кремля в Сауновском проезде. Главным геологом которого до своей смерти в эвенкийской тайге был Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен, выдающийся ученый, хороший поэт и художник. В войну он работал в Башкирии и открыл Кумертауское месторождение угля. Я пригласил старика ночевать в мою рваную палатку, он отказался: «Однако, тушно там», постелил под лиственницу оленью шкуру, свернулся в комок рядом с собакой. Я отправил со стариком записку: «Терплю бедствие в развилке таких-то рек. В свое время публиковал в своей газете стихи Г. Ф. Лунгерсгаузена, знаком с его сестрой, которая живет в Уфе». Дошла ли моя записка? Единственный перевал, по которому может пробиться вертолет, закрыт туманом. Но вот забегает Даша: «Вертолет!» Я выбегаю на берег реки, срываю куски брезента с заранее заготовленных двух костров, вместо третьего бросаю свою красную полярную куртку, к неудовольствию Гриши все это обливаю драгоценными спиртом, чтобы быстрее разгорелось, сам встаю посредине, этот горящий треугольник означает: «Спасите наши души!» Как оказалось, за день до окончания своего лагеря, они поставили в вертолет дополнительный бак и полетели искать меня.

Альберт вышел к Охотску за день до моего вызволения. Оказалось, что на перевале Рыжем в хребте Сунтар-Хаята вертолет ударом пурги бросило на скалы и он, теряя по пути «архитектурные излишества», погремел вниз по ущелью. Никто не погиб, хотя все получили те или иные ранения. Николай сломал руку, ногу, получил крупозное воспаление легких и сейчас лежал в охотской больнице – их спасло оленье мясо, которое мы, выпросив у Даши, перед взлетом забросили им в вертолет. Нас с Альбертом не было в списке пассажиров, он забрасывал нас контрабандой и потому не мог сказать, что оставил нас в верховьях Охоты. Следователю он объяснил, что оказался в районе катастрофе, сбился с пути в результате налетевшей пурги. Николай попросил подобрать нас при случае своего друга вертолетчика Геннадия Гиндуллина. Но Гена, работая с гляциологами на том же хребте Сунтар-Хаята, ураганом был сорван с ледника и сгорел вместе с вертолетом.

И вот я снова летел в Охотск. Вертолетчиком, обнаружившим самолет, похожий на самолет Леваневского, оказался не кто иной, как Николай Балдин. А в аэропорту встречала его жена Оля. «Мы с Николаем только вернулись из отпуска, я прилетела из Хабаровска вчера, а он задержался там, прилетит завтра утром. В авиаотряде мне сказали, что снова прилетаешь ты, искать какой-то самолет… У меня к тебе большая просьба. О тебе тут нехорошая слава, что ты приносишь несчастье. Три года назад Николай тебя забросил в верховья Охоты, на обратном пути разбился, два года больниц, судов, почему он оказался в том районе. Он попросил забрать тебя Гену Гиндуллина ‒ тот, не долетев до тебя, сгорел вместе с вертолетом. Точно: завтра Николая назначат лететь с тобой, это он нашел самолет, откажись под каким-нибудь предлогом! Только Николаю об этом не говори…» Не откладывая дела, устроившись в гостиницу, я пошел к командиру авиаотряда. «Вам повезло, – добро встретил он меня, – в ту сторону есть оплаченная заявка, больше месяца не выходит на связь рация партии геофизиков, завтра прилетает наш лучший пилот, имеющий право на ночные полеты, потому что это очень далеко, а после вас ему еще дальше лететь, кстати, он и нашел самолет». ‒ «Я не хочу лететь с Балдиным», – сказал я. «Почему?» ‒ «Как в кинофильме “Мимино” – из личной неприязни». ‒ «Вот что, как я понимаю денег у вас на оплату вертолета нет, вы еще выпендриваетесь. Что, боитесь лететь с Балдиным после того случая, я разве не знаю, кто вас тогда забрасывал в верховья Охоты?» Пришлось объяснить, в чем дело. Он сразу смягчился: «Ладно, через пару дней с пожаров возвращается Иван Подлубов, тоже имеющий допуск на ночные полеты, день отдохнет…»

Через два дня мы взлетали, в самый последний момент в вертолет заскочил Николай ‒ уже в качестве пассажира. На Аварийной сопке вертолет высадил нас, не приземляясь, и полетел дальше к молчащим полтора месяца геофизикам. Мы сразу разобрались: мотор 1938 года производства, а у Леваневского ‒ 1937-го. Самолет ТБ-3, скорее всего принадлежавший когда-то всесильному в этих местах, по сути, государству в государстве, гулаговскому «Дальстрою» – в тумане зацепил крылом за вершину. Экипаж не погиб, кто-то ранен, остатки костра, окровавленные бинты, консервная банка из-под американской тушенки… Слава, на случай, если нам придется остаться на Аварийной сопке надолго, захватил с собой двустволку, кучу разных патронов, картечь ‒ на случай встречи с медведем. Часов через шесть послышался звук возвращающегося вертолета. «Слава, – сказал я – Мы свою задачу выполнили, но, если тебе хочется поохотиться, можем остаться. Я же всем этим сыт по горло, тогда нам придется почти 200 километров пробираться к Охотскому морю через болота, кишащие комарами и мошкой, это здесь на высоте ‒ благодать, через горящие леса, и неизвестно, когда нас сможет забрать вертолет или какое-нибудь судно. Думай!» Слава думал, вслушиваясь во все нарастающий, такой дорогой мне шум вертолета, потом вскинул вверх двустволку, выстрелил сразу из двух стволов в честь разгадки еще одной гипотезы гибели самолета Леваневского, отчаянно махнул рукой: «Возвращаемся!»

Через день мы улетали. Диспетчер аэропорта по громкой связи объявил о нашем отлете, включил музыку – «Марш авиаторов». Нас провожали торжественно одетые жены пилотов-вертолетчиков. Мужья были на работе – тушили пожары, подбирали в тундре рожениц, вылетали на SOS на море…

– Мы говорили о Вашей повести «Лестница в небо», но до нее же был еще и рассказ «Билет в детство», один из первых Ваших рассказов. В интернете в немецком обзоре русской литературы второй половины ХХ в. наткнулся вдруг на такое: «В начале 70-х годов уфимский писатель Михаил Андреевич Чванов прогремел своим потрясающим по глубине и художественной выразительности рассказом “Билет в детство”, который сразу стал классикой русской литературы…»

– «Прогремел?» Ну, может быть, только грома в России никто не услышал.

– ?

– Да все просто. Немецкий обозреватель, видимо, судил по дате написания рассказа в 1971 году, но впервые опубликован он был в 1982 году в моей книге, вышедшей в московском издательстве «Современник». Кстати, испоганенной редактором. Например, в повести «А все же – зачем мы лезем в горы?» замечательную польскую певицу Анну Герман, очень любившую Россию, (впрочем, какая она полька – немка, родившаяся в сталинском концлагере в Узбекистане), заменил на Нани Брегвадзе, видишь ли, она ему больше нравилась. А дело с рассказом было так. Я наивно послал его вместе с рассказами «Сыпались листья» и «Старый мост» сразу в десять изданий. Отовсюду получил ответ, в разных вариантах: «графоман», «слабо», «надо доработать», «не соответствует направлению журнала»… А два рецензента «Нового мира» за рассказ «Старый мост» меня кроме определения в графоманы обвинили еще и в антисоветчине. Оба рецензента в годы «перестройки» благополучно отъехали в Израиль. Оказавшись в Москве, я, возмущенный, зашел в «Новый мир». «Вы сами читали рассказы?» ‒ «Мы не успеваем все читать. Мы доверяем своим рецензентам. По поводу антисоветчины рецензенты, может, перегнули, но публиковать ни один из рассказов мы не будем». В это время раздался междугородный звонок. Дама за соседним столом взяла трубку. «Завтра в Москве будет Василь Быков, хочет зайти по поводу его повести», – объявила она даме, беседовавшей со мной. «А вот дайте рассказы прочитать ему!» – предложил я. Дама криво улыбнулась: «Он у нас рукописи не рецензирует, да и до вас ли ему». ‒ «Ну, все-таки, может, согласится». Дама молча склонилась над своими бумагами, давая понять, что разговор окончен и она очень занята. Я встал, намереваясь уходить. «Оставьте один из рассказов, – неожиданно предложила дама. – Попробую предложить, смотря по обстановке, как сложится разговор. Например “Билет в детство”». Мне, конечно, хотелось, чтобы он прочел «Старый мост», из-за него меня обвиняли в антисоветчине, но спорить не стал. Через месяц я получил от Василя Владимировича письмо:

«Дорогой Михаил! Ваш рассказ “Билет в детство” просто прекрасен. Замечательный рассказ! Я не вижу в нем недостатков. Читать его было сплошным наслаждением. Пиром души. Очень точно, очень емко, очень трогательно. И все так верно! Чувствую по себе, по своему опыту: мне тоже никогда не хотелось в детство, по ряду причин я его ненавидел… Рассказ этот свидетельствует о том, что Вы можете. Можете многое. Только не надо растрачивать себя по пустякам, соберитесь с силами и напишите что-нибудь значительное, емкое и правдивое. Конечно, написать такое в наше время ‒ дело весьма трудное, но это уже другой вопрос. Вы очень способный прозаик, талант Ваш очень глубок, постарайтесь распорядиться им достойным образом. А пока дай Вам Бог!.. Не верьте там разным… Больше слушайте самого себя, талант Вам подскажет…»

Оглушенный такой оценкой, я позвонил Василю Владимировичу. «Вас ждет нелегкая судьба, – глухо сказал он, – раз выбрали такую дорогу в литературе. Совесть не даст лебезить. Уверен, что вас не сломают, у вас есть стержень. Смогу ли я рекомендовать вас в какой-нибудь журнал, в тот же “Новый мир”, то в этом я плохой помощник, даже наоборот, скоро поймете почему. Кстати, в “Новом мире” мою повесть тоже отказались публиковать».

Скоро я понял: в партийной и непартийной печати началась массированная травля писателя… Боюсь, что я не оправдал надежд Василя Владимировича Быкова. Очень уж много мотало меня из стороны в сторону. Может, даже растратил я себя и не по пустякам, но все это уводило от главного. И было, что грешил против своей совести, хотелось скорее напечататься, а не писать в стол. А порой задумаюсь: может, это и было главным, что я считал второстепенным?

– Как я понимаю, это вы об Аксаковых.

– Да. Еще в юности я написал маленькую книжицу «Аксаковские места в Башкирии» исключительно из недоумения: стоит в Уфе дом, в котором провел детство Сергей Тимофеевич Аксаков, и никому до этого нет дела. Я наивно полагал, что сейчас все бросятся устраивать в нем музей, но оказалось, что никого моя книжица не подвинула. Мало того, оказалось, что этот старинный красивый дом предназначен под снос. С великими патриотами России, уфимскими краеведами Георгием Федоровичем и Зинаидой Ивановной Гудковыми нам удалось спасти дом от сноса, а потом уговорить правительство республики организовать в нем Мемориальный дом-музей С. Т. Аксакова. А потом, опять-таки исключительно из-за того, что музей стал пасынком у министерства культуры, успокаивая себя, что временно, стать его директором. По большому счету, признаюсь, в жизни я неудачник, но, что касалось Аксаковых, все рано или поздно получалось, самые, казалось, не разрешаемые проблемы вдруг разрешались. Словно кто-то вел меня по жизни, может, вопреки моим планам.

– Это был первый музей. А дальше был Аксаковский историко-культурный центр «Надеждино». В Надеждине вами создан ваш второй музей – семьи Аксаковых.

– Работая после окончания университета в молодежной газете, разумеется, с названием «Ленинец» (а газет с другими названиями в то время не существовало, пригласили меня корреспондентом из-за моих экспедиционных репортажей из пропасти Кутук-Сумган), в какой-то день я попросил командировку в Белебеевский район: «Там в селе Надеждино было имение С. Т. Аксакова, говорят, что усадьба сгорела еще в Гражданскую войну, а вот церковь якобы сохранилась, правда, полуразрушена». ‒ «Ты что, восстанавливать ее собрался, когда закрывают действующие церкви? – спросил меня главный редактор. – Никита Сергеевич вон собирается в скором времени показать последнего попа. Поезжай на следующей неделе в Миякинский район, впереди посевная, партия взяла курс на всемерное развитие кукурузоводства. Сельчане консервативны, приходится подгонять. Поезжай, проверь, как с этим. Памятку минсельхоза возьми». ‒ «Давайте я поеду с эти вопросом прямо сегодня, но в Белебей». Я думал, что он откажет, но он даже порадовался моему рвению.

Итак, я ехал учить белебеевских мужиков, как сеять кукурузу квадратно-гнездовым способом. Председатель колхоза, на территории которого было Надеждино, конечно же, имени Карла Маркса, Равгат Тухватович Евбатыров, крутой башкир, фронтовик, встретил меня сдержанно-хмуро, а когда я заговорил о кукурузе, совсем помрачнел, но все-таки согласился поехать со мной по будущим кукурузным полям. «А в Надеждино мы заедем?» – спросил я его. «Обязательно, завтра мы должны взорвать там остатки церкви, райком партии мне плешь проел: убери да убери, торчит как гнилой зуб посреди села у большой дороги. Заедем к взрывникам в Шкапово, окончательно обговорим». Я стал уговаривать его не делать этого, что это преступление, а он отвечает, что церковь не числится в памятниках истории и культуры. После долгих дебатов, в ходе которых он чуть не высадил меня посреди будущих кукурузных полей из машины, договорились, что он, по крайней мере, повременит под предлогом, что отказались взрывники, пока я что-нибудь не решу наверху. Позже он стал первым секретарем райкома партии. Теперь уже обком партии гнобил его: убери церковь! А он тянул, пока не наступили иные времена. Так начиналось возрождение Надеждина. Наступило 200-летие со дня рождения С. Т. Аксакова, оно было включено в календарь знаменательных дат ЮНЕСКО, страна корчилась в перестроечных конвульсиях, но, несмотря на это, Башкирия готовилась торжественно отметить юбилей великого земляка: в село проложили асфальт, провели водопровод, газ, вместо небольшого аксаковского пруда с навозной плотиной построили большой красивый пруд. И тут опять встал вопрос с церковью.

Меня пригласил председатель Совета министров Башкирии татарин Марат Парисович Миргазямов: «Приедут большие гости, в том числе из-за рубежа. А у нас на центральной площади развалины церкви. Восстанавливать за государственный счет мы не можем, меня сразу исключат из партии, уволят с волчьим билетом, если вообще не посадят. Как ни крути, остается взрывать». Он замолчал. И я молчал. «Что будем делать?» – наконец спросил он. «А давайте будем восстанавливать не церковь, а здание бывшей церкви без крестов под библиотеку имени Ивана Сергеевича Аксакова, который в Надеждине родился». ‒ «Ну, даешь!» – усмехнулся Марат Парисович, покачав головой. Опять надолго замолчал, а потом махнул рукой: «Давай!» Так мы, правда, уже не в самую оголтелую пору борьбы с религией, начали восстанавливать храм во имя Димитрия Солунского, покровителя всего славянства и русского воинства, в котором крестили великого сына России Ивана Сергеевича Аксакова… Пройдут десятки лет в многотрудных делах, президент Муртаза Губайдуллович Рахимов издаст указ о создании Аксаковского историко-культурного центра «Надеждино». Лет, наверное, уже десять назад я заехал к Равгату Тухватовичу Евбатырову. «Знаешь, – скажет он, ‒ у нас в роду не было долгожителей, один я. И вот думаю: может, Аллах засчитал мне, что я не взорвал русскую церковь?»

– Ныне Аксаковский историко-культурный центр «Надеждино» широко известен за пределами России: храм, музей семьи Аксаковых, памятник С. Т. Аксакову работы народного художника Белоруссии скульптора Ивана Миско, школа народных ремесел. Он стал духовным центром Международного Аксаковского праздника. Сюда едут неравнодушные к истории России люди – от Камчатки до Калининграда. Продолжает ли развиваться центр?

– Большую роль в создании центра сыграл Виктор Александрович Пчелинцев, в свое время начальник социально-аналитического управления Администрации Президента, потом председатель Собора русских Башкортостана, а также главы Белебеевского района Риф Гильмутдинович Газизов и Юрий Александрович Мурмилов. Недавно мы собрались в Надеждине с нынешними главными попечителями центра – председателем Наблюдательного совета группы компаний «Нерал» башкиром Эрнстом Фаритовичем Исаевым и генеральным директором Белебеевского молочного комбината украинцем Евгением Тадеевичем Линкевичем. Решили: через неделю начинаем строительство воскресной школы при храме и трапезной, в плане небольшая гостиница для паломников. Эрнст Фаритович всей душой прикипел к храму. Я не раз говорил ему: «Вы, наверное, сами не подозреваете о том, но давно стали православным христианином». Он упорно отвечает: «Нет, я мусульманин».

– А в 2021-м в Уфе был открыт музей полярников имени другого нашего великого земляка – Валериана Альбанова, прототипа штурмана Климова в «Двух капитанах» Вениамина Каверина. Десятки лет у вас ушло на то, чтобы размотать клубок его трагической судьбы. До вас не знали даже дат его рождения и смерти. В результате родился роман-поиск «Загадка штурмана Альбанова» и ваш третий музей.

– Что касается музея, это исключительная заслуга Главы Республики Радия Фаритовича Хабирова, он принял идею создания музея близко к сердцу. Посмотрев дом на Аксакова, 6, в котором Альбанов провел детство, он позвонил мне: «Дом маленький, в нем сложно будет проводить экскурсии, к тому же у нас нет ни одной личной вещи Валериана Альбанова, чтобы создать мемориальный музей его имени. На соседней улице мы недавно отреставрировали старинный двухэтажный особняк, а что, если мы создадим Музей полярников им. Альбанова там? В нем могли бы рассказать о других наших земляках-полярниках». Разумеется, я согласился. В непрерывном кругу более важных дел можно было ограничиться изданием указа о создании музея, Радий Фаритович же практически стал директором музея: он помогал искать экспонаты, решал насущные вопросы, принципиально проводил в нем заседания регионального филиала Российского географического общества.

 – Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что среди ваших друзей не так много писателей. Зато среди ваших друзей дважды Герой Советского Союза легендарный летчик-космонавт В. П. Савиных, выдающийся военный и полярный летчик, командующий авиацией ФСБ генерал-лейтенант Н. Ф. Гаврилов (если не ошибаюсь, оба – члены попечительского совета Аксаковского фонда), бывший посол Югославии в СССР и родной брат президента Сербии Борислав Милошевич, в 90-е годы прошлого века резидент внешней разведки на Балканах генерал-лейтенант Леонид Решетников, сербский художник и публицист Драгош Калаич, выдающаяся исполнительница русских народных песен Татьяна Петрова, поистине народные артисты России Александр Михайлов, Николай Бурляев и народный артист Леонид Куравлев.

– Последний раз мы встретились с Куравлевым несколько лет назад в Союзе писателей России, нам вручали медали имени Шукшина. После вручения уже по пути в метро Леонид Вячеславович проронил: «Последнее время я почему-то все чаще думаю о Татьяне Михайловне Лиозновой. После фильма “Семнадцать мгновений весны” я практически больше не общался с ней. А потом она вообще потерялась из поля зрения, говорили, ушла в себя, перестала со всеми общаться. Или мы с ней перестали общаться? Мы, артисты, все-таки эгоисты. Как она жила последние годы?» ‒ «Давай вон присядем на скамеечку, – предложил я. – Я тебе расскажу… Если залезть в интернет, то можно прочесть, что на похоронах Татьяны Михайловны была только ее дочь Людмила Васильевна и несколько соседок по подъезду. Но Лиознова никогда не была замужем, у нее не было детей. Людмила Васильевна Лисина – дочь моего друга Василия Петровича Колошенко, заслуженного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, 16-кратного рекордсмена мира по вертолетному спорту (некоторые его рекорды не побиты даже сегодня, через сорок с лишним лет). Кроме того, он – национальный герой Франции (там он тушил страшные лесные пожары, когда пилоты всех европейских стран отказались это делать по причине чрезвычайной опасности), Швейцарии (там он ставил опоры в Альпах, американские летчики, выигравшие тендер, из-за сложности отказались это делать), Индии (где он спасал людей в невероятных погодных условиях во время катастрофических наводнений). Мы с ним, летчиком-космонавтом Владимиром Александровичем Джанибековым и бывшим главным штурманом Полярной авиации Валентином Ивановичем Аккуратовым готовили экспедицию на вертолетах вокруг света, только не по горизонтали, а по вертикали – через два полюса. Но этому помешало страшное землетрясение в Спитаке, после А. Н. Косыгина один из немногих достойных государственных деятелей Николай Иванович Рыжков, будучи Председателем Совета министров и председателем комиссии по ликвидации последствий землетрясения, забрал у нас вертолеты: “Мужики, я потом вам дам новые”. А потом страна покатилась в пропасть, и добрейший и умнейший Николай Иванович оказался не у дел. Так вот, Татьяна Михайловна последние восемь лет тяжело болела, отказали ноги, а потом добавилась еще и болезнь Паркинсона, к концу жизни она приняла православие, и от нее открестились родственники. До последнего дня за ней ухаживала дочь моего дорогого друга – святой человек Людмила Васильевна Колошенко, по мужу Лисина. Несмотря на то, что сама была больна, тяжело болел муж. И все считали Людмилу Васильевну дочерью Лиозновой. Узнав о моем состоянии после коронавируса, она тут же прислала мне какие-то таблетки из древнего китайского монастыря: “Я всех знакомых ими вылечила”. В интернет-биографии Т. М. Лиозновой можно прочесть: “При съемках фильма ″Им покоряется небо″ консультантом был обаятельный, харизматичный вдовец, летчик-испытатель, Герой Советского Союза Колошенко Василий Петрович. Между ними завязался роман, но до свадьбы дело не дошло, они остались большими друзьями, и, когда Колошенко погиб, Татьяна Михайловна удочерила его дочь, Люду”. Слава Богу, Василий Петрович, побывавший сотни раз в смертельных обстоятельствах, не погиб, он еще многие годы испытывал вертолеты, покорял Северный и Южный полюса, тушил пожары, спасал погибающих, жена его рано умерла от тяжелой болезни, дочери Тамара и Людмила несколько раз пытались его женить, находили прекрасных невест, они очень обрадовались его дружбе с Татьяной Михайловной Лиозновой, но и на этот раз ничего не сложилось. Он, великий сын России, с огромным иконостасом наград и почетных званий, умер в 90 с лишним лет в Швейцарии. В последние годы у него тоже были проблемы с ногами, лечение в России ему оказалось не по карману, а в Швейцарии его, как национального героя, лечили бесплатно, и он умер там и похоронен на сельском кладбище в общине Женолье, кантон Во. Он пережил Татьяну Михайловну на четыре года и до последнего дня поддерживал с ней теплые отношения. Людмила Васильевна несколько раз предлагала мне забрать личный архив Татьяны Михайловны Лиозновой, но что я с ним в Уфе буду делать на исходе лет? Конечно, нужно писать книгу в серии “Жизнь замечательных людей”, но это должен сделать не я, а кто-то в Москве, в киношных кругах».

Леонид Куравлев был потрясен моим рассказом. Через месяц он позвонил мне: «Мы, старые актеры, кто работал с Татьяной Михайловной, собрались, скинулись, чтобы привести могилу в порядок». И вот думаю: 10 тысяч рублей, которые она получила за фильм «Семнадцать мгновений весны», она отдала в детдом, а если собрать все деньги, которые выручены за прокат ее фильма за все эти годы, то она, наверное, была бы богаче, чем, например, Илон Маск. А тут нищие актеры, в отличие от попсы, которая вся ходит в народных артистах и гребет за свою гнусность миллионы, собирают на могилу великого режиссера свои скромные рубли.

Как-то Леонид Вячеславович позвонил мне: «Перечитываю, Мишаня, твою последнюю книгу, не переживай, что мне далеко ходить на почту, почта в моем доме. Горько, что я узнал тебя как писателя так поздно, а мысли есть». Я хотел через друга передать ему меду, а он: «Не надо, Мишаня, дела у меня очень хреновые, объяснять не буду, никакой мед уже не поможет». Сколько я потом ни звонил, телефон молчал: месяц, второй, третий… Телефонов его детей я не знал. Только потом узнал, что он последние месяцы свои жил в доме престарелых…

– Ваше нашумевшее в свое время эссе «Время Концов и Начал»…

– Как я уже говорил, в детстве я мечтал стать геологом. Вынужденный проститься с этой мечтой, я не совсем расстался с ней. Выписывал специальную литературу, книги выдающихся вулканологов Евгения Мархинина и Гаруна Тазиева, читал труды великого русского ученого А. Л. Чижевского – еще в рукописях у его вдовы, а запрещенные труды Л. Н. Гумилева я выписывал тайком из хранилища диссертаций ВИНИТИ, в «Вестнике АН СССР» я прочел почему-то мало кем замеченную короткую, но фундаментальную статью погибшего в эвенкийской тайге геолога Г. Ф. Лунгерсгаузена, который однажды, уже мертвый, спасет меня. Читал я и всевозможные древние хроники. В результате у меня получилось эссе «Время и Концов и Начал». В сокращении оно было опубликовано «Литературной газетой», в то время, наверное, самым популярным периодическим изданием, выходящим огромным тиражом. Тогда еще не было интернета, ксероксов, существовала лишь легендарная машина «Эра» для копирования всевозможных технических чертежей, за этим строго следили органы. Но чего только на ней не печатали, втайне, конечно. Так вот, статья моя, к моему удивлению, разошлась многочисленными копиями по всей стране, ее перепечатывали издания самых разных направлений, от склонных к фантастике и мистике до «Епархиальных ведомостей». Люди находили какими-то путями мой адрес, присылали вырезки из Мурманска и Владивостока, из других городов и весей с просьбой прислать полный текст эссе. Случайно услышав эссе, опять-таки в сокращении, по Всесоюзному радио (была такая передача «Писатель у микрофона), им заинтересовался патриарх русской литературы Леонид Леонов, работавший тогда над своей знаменитой «Пирамидой». Но секретарь Леонида Максимовича в то время, мой хороший знакомый, почему-то не дал ему ни моего телефона, ни адреса, а мне сообщил об этом только через несколько лет после смерти писателя.

Публикация же в «Литературной газете», помимо множества читательских писем, вызвала крайне возмущенное письмо в редакцию газеты из закрытого Научно-исследовательского института управления при ЦК КПСС под руководством академика Азраянца, который как раз и занимался прогнозированием будущего. Мне встревоженно позвонил Юрий Поройков, тогдашний первый заместитель главного редактора газеты, который, воспользовавшись отсутствием А. Чаковского, который был, кажется, в отпуске, и опубликовал эссе: «Что будем делать? Они требуют опровержения в печати: “Как такое солидное издание, как ″Литературная газета″, могло опубликовать такой бред, к тому же небезопасный, пугающий народ?!” Институт при ЦК КПСС – это может нам грозить серьезными неприятностями».

После некоторого размышления я предложил: «Может, ответить, что это статья не ученого, а научно-фантастический рассказ молодого писателя? При верстке определение жанра “научно-фантастический рассказ” по невнимательности дежурного по номеру сотрудника вылетело. Журналист, готовящий рассказ к печати, был в отпуске. И сделать хитрый ход: предложить, пусть кто-нибудь из института напишет статью-опровержение, не открывая своей принадлежности к секретному институту. Кому же не лестно опубликоваться в “Литературной газете”? Пусть по пунктам опровергнут каждое мое умозаключение».

Поройкову моя идея понравилась.

Время от времени я звонил ему, он отвечал, что Институт управления молчит, и неизвестно, что ждать от этого молчания: статью-опровержение или жалобу в ЦК? И вдруг месяца через три он позвонил мне сам: «Получено удивительное письмо. Что статьи-опровержения не будет и что в институте была создана рабочая группа, которая должна была готовить статью. Так вот, она пришла к выводу, что некоторые положения автора нашли научное подтверждение и нуждаются в дальнейшем изучении. А некоторыми темами, затронутыми в эссе, институт никогда не занимался, потому не может делать каких-либо выводов. Мы просим Вас связать нас с автором на предмет творческого сотрудничества».

Через какое-то время мне позвонила по поручению директора института академика Азраянца его референт Наталья Ивановна Ларионова: «Когда вы будете в Москве? Мы готовы оплатить дорогу и гостиницу. И просили бы Вас встретиться с нашим научным коллективом, может, прочесть лекцию или даже цикл лекций. У нас выходит закрытый научный сборник, мы готовы опубликовать как эту, так и другие ваши работы, как и работы ваших сотрудников. Может быть, мы объединили бы усилия обоих коллективов? Мы понимаем, что вы не захотите вот так просто отдать в чужие руки результаты своих исследований, вам, наверное, нужно защищать диссертацию, но публикации у нас могли бы вам помочь в этом…» Напрасно я убеждал, что нет за мной никакого коллектива и никаких научных разработок.

В конце концов, в один из приездов в Москву по своим писательским делам я согласился заглянуть в институт. Приземистое здание за колючей проволокой в районе Военно-воздушной академии, ожидание пропуска. Результатом посещения было то, что мне, кажется, удалось убедить, что действительно за мной нет никакого научного коллектива и никаких научных изысканий, что я всего-навсего писатель, правда, следящий за специальной естественнонаучной литературой, и потому мне нечего добавить к тому, что было в моем эссе. Мы договорились о том, что они опубликуют его в своем сборнике.

Из Института управления мне больше не звонили, и, скорее всего, в скором времени перестал существовать и сам институт, потому как наступил судьбоносный для страны 1991 год, за ним 1992-й – развал Советского Союза, который до того был отработан в деталях в несчастной Югославии. И вспомнил об этом только недавно, когда мне неожиданно позвонил научный обозреватель «Комсомольской правды»: «Мы готовим разворот, посвященный прогнозированию будущего. Я хорошо помню, какое впечатление оставила у меня Ваша статья в “Литературной газете”. На нее до сих пор ссылаются некоторые исследователи. Может быть, у Вас есть еще что сказать новое по этому поводу?»

Сказать что-то новое по этому поводу у меня не было. Но появился повод перечитать свое эссе. Прочел. И пришел к выводу, что, хотя многое в моих рассуждениях, тем более в призывах, разумеется, было наивным, не такой уж я был и дурак.

– В книге известного борца за русскую культуру, реставратора и искусствоведа, академика РАЕН Саввы Васильевича Ямщикова «Россия и бесы. Когда не стало Родины моей» читаю главу «Встретить человека. (О Михаиле Чванове)»: «Для меня подлинным открытием, заставившим восхититься и преклонить колени перед истинным подвижником и здравым мыслителем, стало заочное знакомство с Михаилом Андреевичем Чвановым. Том чвановской прозы и публицистики я в прямом смысле впитал в себя. Каждая строчка, каждое событие, каждая мысль автора были поразительно созвучны моему нынешнему настрою, а порою я забывал, что читаю написанное другим человеком, и становился незримым соавтором талантливого творца. Литературные произведения, вышедшие из-под пера Чванова, органично вписываются в богатейшую сокровищницу современного русского писательского творчества и выдерживают сравнения с классическими работами Распутина, Астафьева, Абрамова и Носова. Глубоко философское осмысление югославской трагедии знающего историю и судьбу растерзанного края не с чужих слов Михаила Чванова. Когда мы с Аркадием Мамонтовым работали над фильмом о поруганных святынях Косово, я все время обращался к страницам чвановской книги, находя исчерпывающие ответы на самые сложные вопросы в отношениях России и Сербии…»

– Да, не с чужих слов... Это особая страница моей биографии, о которой лучше бы не вспоминать… Может, не будем касаться этой темы, а? Слишком она больна, да и теперь, наверное, мало кому интересна. Впрочем, вдруг больше не будет другого случая кое-что рассказать, о чем я до сих пор молчал?

– Так вот. Я вспоминаю время, когда я работал в музее С. Т. Аксакова: вы выписывали командировку в Москву – без оплаты командировочных, якобы для работы в архивах, и на какое-то время исчезали. Мало кто знал, куда вы исчезали. Позже в рассказе «Русские женщины. В ожидании героя», думаю, не будете отрицать, что автобиографическом, написанном в Белграде, можно было прочесть: «Святое одиночество как бы отрывало его от Земли. Он стоял посреди Европы, неприкаянный русский писатель, путающийся в ногах у чужой беды в то время, как у себя в доме беда и когда тихая безысходная беда у него самого. Он стоял посреди Европы, наивный русский писатель, посреди поля битвы призывающий к межславянскому братству – все с ним соглашались и с еще большим ожесточением продолжали убивать друг друга… Он посмотрел на часы – и торопливо пошел в нависающую ночь. Рано утром ему предстояла дорога домой, и он еще не знал, как будет в Россию добираться: самолеты туда уже не летали, поезда не ходили… В густеющих сумерках по-прежнему уютно так – как на Руси в сумерках уютно кричат петухи, стрекочут цикады, поют соловьи – постукивал тяжелый пулемет, и где-то вдали ухали танковые пушки.

Он шел и в мыслях снова и снова повторял вдруг всплывшие в памяти, он сейчас не помнил, чьи, строки:

На Святой Руси петухи кричат,

Скоро будет день на Святой Руси!»

А внизу дата и место написания: 1994 г, январь ‒ февраль, Белград.

– Тогда трудно верилось, что скоро или даже вообще наступит на Руси светлый день

– Позже, в 1999-м, Вы попали под бомбежки Белграда?

– Нет, за день до этого мы с моим другом – легендарным генералом-афганцем, Героем Советского Союза, прототипом героя песни Николая Расторгуева «Комбат-батяня» Михаилом Петровичем Солуяновым ‒ поехали из Белграда в город Нови-Сад, чтобы посмотреть, в каком там состоянии находится памятник великому русскому святому Сергию Радонежскому, подаренный Вячеславом Михайловичем Клыковым как дар русского народа сербскому, дошел слух, что над ним надругались. Но памятник был в порядке, только соседний не действующий храм был расписан сатанинскими символами. Переночевав, перед возвращением в Белград мы спустились к Дунаю, где намечался какой-то праздник. Прекрасная погода, с большого телеэкрана прекрасная певица пела прекрасную песню вроде бы на итальянском, но в то же время не на итальянском языке (через год я услышу ее в Москве в ларьке в подземном переходе и узнаю, что это французская певица Эмма Шаплин – она пела на староитальянском, это была песня с ее первого диска. Она станет для меня своеобразным талисманом, и я слушаю ее время от времени, вспоминая тот день). Вдруг Михаил Петрович больно сжал мое плечо: «Смотри!» Со своим общим зрением в 0.4 на оба глаза я не сразу рассмотрел, на что он показывал. «Смотри, томагавк! – повторил он. Низко над рекой под прекрасную музыку плыла крылатая ракета. «Сейчас она ударит в среднюю опору моста». И точно: через несколько секунд она вплыла в опору моста, два пролета обрушились в воду, и только потом послышался взрыв.

– Помню непростую судьбу памятника Клыкова.

– Да, в 1986 году мы, Международный фонд славянской письменности и культуры, ставили оригинал этого памятника в городке Радонеж около Троице-Сергиевой лавры. Чтобы помешать этому, коммунистические власти организовали три линии оцепления: МВД, КГБ и армии, были отменены электрички, автобусы в ту сторону, сам памятник был арестован якобы из-за технической неисправности грузовика, который его перевозил. Стояние продолжалось сутки. Я вспоминаю, как меня пытались затолкать в воронок, и великий русский писатель Василий Иванович Белов, будущий лауреат Аксаковской премии, кричал мне: «Держись за меня, меня как депутата Верховного Совета СССР не посмеют арестовать». Но Клыков был Божьим человеком, власти не решились его арестовать, популярность его была велика не только в России, но и во всем славянском мире. Как считают, с установки памятника Преподобному Сергию Радонежскому началось национальное русское возрождение. И если в России памятник не разрешали ставить как враждебный режиму, то авторскую копию его запретили вывозить в Югославию уже как национальное достояние. Что делать? В это время в Сербии находился наш миротворческий батальон ВДВ, не без помощи Михаила Петровича Солуянова удалось договориться с командованием ВДВ, что они перебросят памятник в Белград, закамуфлировав его под бронетранспортер. Но аэродром охраняют войска МВД. Но и это удалось решить. И мы едем в Югославию поездом, чтобы оттуда дать сигнал о переброске памятника. Памятники Клыкова были всегда воинами, они никого не оставляли равнодушными. Памятник Сергию Радонежскому не давали ставить, памятник Николаю Второму в Подмосковье коммунисты взорвали, лампаду в постаменте памятника Святым Равноапостольным Кириллу и Мефодию на Славянской площади в Москве расстреляли из автомата, памятник князю Владимиру в Херсонесе укры, когда он еще был украинским, снесли, спрятали в сарае. На автора памятника князю Святославу на Белгородчине враги подали в суд, они уже видели Клыкова на скамье подсудимых, но их «обманул» – умер…

И вот, уже в Белграде определено место памятника на высоком берегу Дуная, залит постамент. Место торжественной встречи – центральный стадион. На трибунах президент Слободан Милошевич, Патриарх Павле, депутаты парламента, представители политических партий и общественности. Тягач с памятником въезжает на стадион. Гул трибун. Милошевич подходит к трибуне. И вдруг на стадион въезжает другой тягач. Люди в камуфляже и балаклавах быстро стрелой перекладывают памятник на тягач, и он на большой скорости покидает стадион. Поиски памятника ни к чему не привели… Через час в эфир вышла неизвестная радиостанция: «Мы, истинные патриоты Сербии, требуем, чтобы памятник Преподобному Сергию Радонежскому был воздвигнут в городе Нови-Сад». Милошевич метал гром и молнии, грозил самым жестоким наказанием… Неизвестная радиостанция молчала.

Вечером в гостинице мы обсуждали происшедшее. «Надо идти к Патриарху Павле, – наконец решил Клыков, – разрядить ситуацию может только он. Нельзя допустить, чтобы пострадали люди, хотя, конечно, они виноваты». Тут же позвонили в резиденцию патриарха. Он назначил встречу на 9 утра. Предложил: «Чтобы избежать дальнейшей конфронтации и самого неожиданного развития событий, если автор памятника согласится, предложим президенту поставить памятник в Нови-Саде». Вячеслав Михайлович, конечно, согласился. Патриарх Павле позвонил в приемную президента. Утром он нас принял, разговор был тяжелым. «Как президент, я не могу пойти на поводу экстремистов, этот прецедент может привести к последующим инцидентам, экстремисты должны быть жестко наказаны, чтобы было не повадно другим». Но, в конце концов, согласился.

(Продолжение следует)