№8.2023. Алексей Яшин. Электронное письмо на деревню дедушке

Я не заботился здесь ни о красоте слога, ни о пышности и звучности слов, ни о каких внешних украшениях и затеях, которыми многие любят расцвечивать и уснащать свои сочинения, ибо желал, чтобы мой труд либо остался в безвестности, либо получил признание единственно за необычность и важность предмета.

Никколо Макиавелли «Государь»

В эпилоге одной из предыдущих наших книг* мы уже касались безутешной темы: нет сейчас человека, более ничтожного в социальной иерархии, более тихо презираемого в быту, нежели сочинитель художественных произведений, сам себе стыдящийся именовать писателем. Даже от природы задорные поэты, «горлопаны и главари» по Маяковскому, и те сникли. И все это случилось за какие-то три десятка лет! Речь, понятно, идет о наших отечественных реалиях, ибо на Западе – Востоке («Западно-восточный диван» Гёте…) понятие литературы напрочь исчезло намного раньше. Уже и «Нобеля» по литературе там дают ничтоже сумняшеся певцам-гитаристам и политангажированным дамам-журналисткам. Горестная тема, но уходить от нее – уподобляться страусу в известной ситуации. Да нам и проще найти нужные слова, ибо, будучи «двуликим Янусом», параллельно с литературными упражнениями ведем и научное исследование, дающее аргументированный ответ на вопрос об исчезновении литературного слова из человеческого обихода так стремительно во времени и не оставляющего даже призрачной надежды хотя бы на частичное восстановление status quo.

Поверьте, мой дорогой мифический читатель, это не недоедающее бормотание пономаря кладбищенской церковки «со святыми упокой», но честное самопризнание. Увы, от этого прежде всего мне самому не легче. По чисто «утилитарной» причине: и без того крайне немногим оставшимся читателям, последним романтикам души, в соответствии с психологической установкой человека, крайне неприятно читать правду о сегодняшнем дне бывшей великой русской и русской советской литературы. Словом, хрестоматийное «мысль изреченная есть ложь» понимается как извечное «правда глаза колет».

Редчайшего ныне читателя мы прекрасно понимаем, сочувствуем ему – ведь в одной связке с ним! Хорошо бы и он осознавал: если во времена Пушкина, Лермонтова и Гоголя литератор, условно говоря, творил для тысяч, максимум для счетных десятков тысяч своих почитателей; в расцвет великой русской словесности, то есть во вторую половину девятнадцатого века, а с учетом стремительного роста читательской грамоты, в последнюю треть этого века и начала века двадцатого, писатель имел уже аудиторию в сотни тысяч; в советские годы, с экстремумом в 50–70-е, счет шел на десятки миллионов, то сейчас – о, горе нам, горе! – современный писатель, отсекая от этого славного имени немногих дельцов-пиарщиков и многочисленных – имя им легион! – графоманов, имеет от 1 до ~ 1000 читателей… не миллионов, не сотен или десятков тысяч, а именно от одного до примерно тысячи читателей, конкретных физических лиц, как принято говорить на суконно-цинковом административно-бюрократическом наречии.

Оторопь берет: родоначальник книгопечатания, ювелир из Майнца Иоганн Генсфляйш Гутенберг, тем более его последователи, печатали тиражи в несколько тысяч экземпляров (а это середина XV века!), каждый из которых, особенно папские индульгенции и Библии, имели во времени от сотен до тысяч читателей. А здесь: от одного до тысячи; один – это сам автор, вдыхая волнующий свежий типографический запах…

Не поверят опять же: а как ты подсчитал? А вот взял и подсчитал, благо много чему учился – в советских вузах, не в нынешних «онлайковых»: инженерному делу, то есть умению системно мыслить, в Тульском политехе, математике в Ленинградском госуниверситете, содержанию и психологии творчества в Литературном институте им. А. М. Горького Союза писателей СССР – именно такова была принадлежность этой славной «школы Горького». Опять же почти двадцатилетний опыт главного редактора журнала.

Фоме неверующему, а сейчас мало доверчивых осталось, что усомнится в обидно малом числе читателей, открою секрет проверки этого антифеномена. Сам изобрел и полтора десятка лет экспериментировал: вторая, научная ипостась исследователя – биофизика – приучила только эксперименту доверять.

Итак, сочиняя очередную книгу, стараюсь вставлять в нее, конечно контекстуально выверенно, что-либо касающееся творчества моих коллег по местной писательской организации.

Как только книга издана сиротским тиражом (на зарплату профессора и бутылочки приличного коньяка, чтобы обмыть, не купишь!), первым делом радостно дарю ее экземпляры литературным собратьям N., M., K., O. и так далее по буковкам латинского алфавита: так солиднее, чем кириллица. Излучая добрыми лицами – от рта до ушей и залысин на макушках, те долго и прочувственно пожимают тебе руку, взяв ее в обе свои, клятвенно заверяют: дома после ужина запрусь в своей рабочей комнатке и не выйду из нее, пока от корки до корки не прочту. Это если книжка тонкая. Если толстовата, то обещают за три-четыре дня одолеть.

Радостно потирая все те же руки, с неугасимым авторским тщеславием жду следующей встречи с N., M. И остальными, «помеченными» в своем новом, нетленном творении. Заранее предвкушаю: подходит N., благодарственно жмет мою длань (своими двумя): «Вот спасибо, дорогой мой коллега! Вспомнил-таки, что есть на свете поэтишка N., а твой персонаж строки моего лучшего стихотворения процитировал: «“Прекрасны розы на рассвете, а ты, богиня, ночью горяча”. Признателен!» Затем и M., потом К., за ними О. выстраиваются в очередь благодарений.

Но попал ваш покорный слуга в ситуацию романтической девушки Сольвейг: «Весна пролетела, и лето прошло…» из драмы Ибсена «Пер Гюнт», музыка Эдварда Грига. Сколько бы раз ни встречался после издания книги с N. и его коллегами, обозначенными латиницей, но за пятнадцать лет ни один из них не поблагодарил. То есть все изданные за эти года полтора десятка лет книги они даже не раскрывали! Эврика!

… Мне возразят: что ж хочешь? Это же писатели, им некогда читать, они перо из руки не выпускают, свои ПСС сочиняют! Тот случай, когда справедлива трансформированная пословица: «Сапожник не носит сапоги другого мастера».

…Значит, диапазон читательского интереса смело снизим до 1…500, причем верхние 100…500 отнесем к публикациям в журналах, выходящих «в бумаге» таким же тиражом. Но здесь не обольщайтесь: читать будут намеренно не вас, избранника муз, а весь журнал in summa. Опять же человеческая психология: если купил, кровные потратил, то обидно, если все не прочитаешь! Это как не съесть целиком заказанный в ресторане бифштекс.

Остается 1…100 читателей произведения, изданного в виде авторской книги. Сто? Да это же целиковая рота на марше! Но не радуйся ста читателям, как будто сотенную бумажку с видом Большого театра на дороге нашел (лучше того же достоинства долларовую банкноту с портретом Франклина). Дело намного хуже.

Сразу исключим из оставшейся сотенки два десятка знакомых коллег-сочинителей (см. описанный выше эксперимент); остается в загашнике, в домашней кладовке восемьдесят экземпляров. Еще тридцать ближним и дальним родственникам, давним друганам, коллегам по работе, в главные городские библиотеки (место действия – областной город)… словом в те руки и на те полки, где книгу никто и никогда не раскроет. Вот и полусотенка осталась. Сакральное число: ни много, чтобы задумываться, куда девать, ни мало, чтобы успокоить себя: а-а-а, на всякий случай пусть полежат, много места не занимают, есть не просят. Опять же пять десятков возможных читателей! Это вам не фунт изюма, пока еще натурального, не китайского из переработанной пластмассовой тары…

Но печатать книги в твердом переплете безумно дорого для безгонорарного писателя, а сброшюрованные в мягких обложках, склеенные по торцам дешевым китайским же клеем очень скоро для чтения становятся непригодными: рассыпаются при раскрытии страниц. Волей-неволей надо избавляться от них, раздавая случайным людям, а если есть возможность посылать по почте «за счет заведения», то осчастливливать редакции литературных журналов и правления писательских союзов, которых сейчас в наличии имеется поболее чем пальцев на обеих руках. Уже не надо пояснять: никто и нигде эти «авторские дары» не раскроет, названий и фамилии сочинителя в памяти не отложит.

И, как добрый старинный бухгалтер-счетовод, в роговых очках и в надетых на рукава пиджака суконных нарукавниках траурного цвета, пощелкаем костяшками счетов, подведем итог: из изданных ста книг раскрытыми оказались не более десяти. В основном машинально, из вежливости при получении подарка раскрытыми. Из них «пролистаны» шесть-семь, а, собственно, прочитаны не более трех-четырех… включая автора (см. выше). И это радует безмерно: не один во Вселенной!

«Бездумный гротеск, фантазия воплощенного пессимизма, следствие выпитой от творческой безысходности полубутылки империалистического виски “Джонни Уокер” или чего попроще, из “расейского”!» – воскликнет читающий эти строки, то есть один из тех трех-четырех реальных читателей.

Увы, мой редкостный и досточтимый, это самая что ни на есть горькая правда. У моих книг также читатели – супруга, грамотная, из учительниц, сын, дитя переходного периода отечественной истории, единственный читающий, как он сам говорит, из своих сверстников; пара-тройка постоянных авторов журнала «Приокские зори» и одна профессиональная критик-литературовед из Минска. Исполать им! Все точно просчитано, экспериментально (см. выше) подтверждено, аналитически взвешено и пр. Не зря же двойной доктор наук и двойной профессор: не лыком шит и научной методологией владею отменно.

Огорчу и вас, собратья-литераторы, у каждого столько же читателей. Сами можете аналитически и экспериментально проверить…

«Но как же литературные премии (почти все безденежные), награды, звания, которых сейчас превеликое множество и только самый ленивый ими обделен?» Это снова Фома неверующий встрянет.

Опять же исходим из наиболее достоверного, то есть из личного опыта. Когда полтора десятка лет тому назад учреждали литпремию за лучшие публикации текущего года в «Приокских зорях», сам бог подсказал здравую мысль: не создавать всякие комитеты, жюри и пр. из видных писателей, а принимать решение самой редакцией – только на основании знакомства с публикуемыми в журнале произведениями. Поэтому небезосновательно полагаем: премия «Левша» имени Н. С. Лескова есть честнейшая из других, подобных ей… безденежных в том числе. Есть с чем сравнить. Недавно друг нашего журнала, входящий в одно премиальное жюри, откровенно рассказал о своем коллеге по этой организации: тот ставит высший оценочный балл своему хорошему знакомому и «на автомате» ставит нулевую оценку всем остальным книгам, участвующим в конкурсе. Естественно, эти книги, включая премиальную «от знакомца», оценщик не раскрывает.

Грустно, девушки, грустно…

Ах, боже, сколько скуки

В искусстве палача,

Не брать бы вовсе в руки

Тяжелого меча…

– начинает своего знаменитого «Нюрнбергского палача» Федор Сологуб, далее описывая начало жизненного пути своего героя:

…И я учился в школе,

В стенах монастыря,

От мудрости и боли

Мучительно горя…

Первую строфу отнесем ко всякому, кто, подобно нам, берется за описание тягостного положения современной литературы и ее тружеников (см. выше). Вторую же к нижеследующим рассуждениям о «качестве», так сказать, этих самых современных тружеников пера.

В русской классической литературе, а тем более в советской, заорганизованной в рамках Союза писателей СССР, писательство было профессией. Даже не столько по присказке «Какова пса ловля, такова ему кормля», сколько по профессиональному мастерству, к которому всякий пишущий стремился по мере отпущенного ему природой таланта, ориентируясь на признанные авторитеты. То есть тогда писатель всю жизнь учился, а не просто «выдавливал из себя». Разумеется, и в девятнадцатом веке, и в двадцатом существовала динамическая литературная пирамида. Писателей было достаточно, но в антологию русской литературы входили относительно немногие. Это естественно и неотрицаемо.

…В 60–80-е годы тульская «Буккнига», располагавшаяся в самом начале проспекта Ленина, почти под стенами кремля, радовала серьезных книголюбов (не мелких перекупщиков!) изобилием староизданной литературы девятнадцатого – начала двадцатого веков, в которые, собственно, и создавалась русская литература. Заходя после работы – благо по пути – в букмаг, чего только не отыскивал там! Кое-что и приобретал на скромные инженерные рубли. Наряду с разрозненными томами собраний сочинений отечественных и зарубежных классиков – от дешевых «бесплатных приложений» к журналу «Нива» до фабрично тисненых томов издательства Товарищества М. О. Вольф и совершенно роскошных изданий А. Ф. Маркса и Товарищества «Просвещение» – и уже полузабытых, а некогда популярных писателей навроде В. Г. Тана, Ольги Шапир, С. В. Максимова, А. А. Потехина, П. М. Невежина, Н. Я. Соловьева и других, часто встречались книги авторов, имена которых не значились ни в каких литературных энциклопедиях, даже в 80-томном Брокгаузе и Ефроне.

И ведь совсем недурственно написаны, главное, литературно грамотно: семейные помещичьи хроники, романы с авантюрными завязками и развязками, «дамская» беллетристика, вроде бы хорошо рифмованные стихи, даже пьесы и поэмы. Но при чтении их чувствовалось: автор просто отдыхает в своем сочинительстве от более важных для него дел; да, безусловно, склонен к литературному творчеству… но и только.

В чем-то схожая ситуация и сейчас, но с тем огорчительным отличием, что а) напрочь отсутствует понятие авторитета, б) по этой причине нет устремления к профессионализму, а еще более существенная – «нет кормли» от литературы. Из совокупности а) и б) следует: современная писательская среда суть непрофессиональная по определению, сплошь любительская и не имеющая даже представления о том, что писательство неотделимо от учения писать!

Всего два десятка лет назад (в девяностые годы еще сохранялась инерция советских времен, наличествовали литературные кадры того же времени) ситуация а) и б), но последняя уже без «кормли», представлялась некоей пессимистической фантазией. Взять ту же тульскую писательскую организацию – типичную для всех остальных в стране областных и республиканских. Весь ее состав на исходе советского времени был «обилечен» членством в Союзе писателей СССР. А вступить в Союз тогда, как совершенно справедливо гласила расхожая присказка, было равнозначно достижению степени доктора филологических наук. То есть двадцать-тридцать членов Союза писателей на два-три миллиона жителей области (речь идет о среднестатистическом по стране), что означает одного писателя на сто тысяч населения – редкие профессии могут представляться таким масштабированием; разве что генералы, высшие в области партийные и административные чины могут себе такое позволить…

Не случайно, не оговоркой мы употребили выше слово «профессия». Да, состав тех же областных писательских организаций был именно профессиональным! Более половины членов тульского отделения Союза писателей окончили Литературный институт или Высшие литературные курсы (двухгодичные) при нем. А это был еще тогдашний Литинститут – школа Горького. Другая же часть либо имела высшее филологическое образование*, или же занималась неформально литературным самообразованием. Имелись и творческие самородки, что свойственно обычно поэтам.

Тульские писатели не замыкались на издании своих книг, а достаточно активно участвовали в местной и всесоюзной литературной жизни. Уже не говорим о писательских собраниях, семинарах, конференциях всех уровней, литературных чтениях, творческих командировках, выступлениях на предприятиях и в организациях и пр.

В нынешней областной писательской организации Союза писателей России (а других организаций еще под десяток…) членов таковой поболее, но имеющих литературное образование, то есть окончивших Литинститут или Высшие литературные курсы, осталось от прежних времен трое. При этом за прошедшие тридцать с лишком лет из вновь принятых – ни одного! И в перспективе не предвидится. Обычная реакция на подобные слова, что-де «в институтах на писателей не учат!» – малоубедительная фигура речи. Правда, почему-то подобного не услышишь в адрес артистов, музыкантов, художников, журналистов и представителей других творческих профессий.

Конечно, Литинститут, тем более ВЛК, из литературного tabula rasa за время обучения не смогут вырастить «среднестатистического» писателя, особенно поэта. Но обучение давало, наряду с университетским курсом филологии, практическую литературную школу – семинарский день в неделю, которые все годы обучения вел один и тот же писатель или поэт «с именем». Что ни семинар, то классик советской литературы его возглавляет… И учебные литературные дисциплины не абы кто у нас вел. Аза Алибековна Тахо-Годи, автор всех советских учебников по истории Древнего мира и его мифологии, заведующая кафедрой классической филологии МГУ, вела античную литературу, читая (наизусть, конечно) по-древнегречески целиковые главы из «Одиссеи» и «Илиады». Еремин, Артамонов – имен много – по их учебникам же и монографиям во всех гуманитарных вузах страны изучали русскую, зарубежную литературу, творчество литературных эпох России и Европы. Даже зачеты по скромному, семестровому курсу кинематографии («Искусство кино» он назывался) сдавали не кому иному, как Леониду Траубергу, классику советского кино, автору трилогии о Максиме…

А руководители поэтических семинаров – сплошь самые известные стихотворцы того времени. По-отечески всех нас опекал ректор Владимир Федорович Пименов, бывший «сталинский главный по театрам». История и современность в единых лицах сливались на Тверском бульваре, 25…

В роскошном же «сталинском» (опять же) общежитии с видом на близкую Останкинскую телебашню, где один из этажей занимала гостиница Союза писателей, за годы учебы перевидали весь литературный бомонд страны…

Не сочтите сказанное за нахлынувшие ностальгические воспоминания. Просто сразу поймете, чем являлся Литинститут для своих воспитанников: давал базовое филологическое, литературное образование; на семинарах руку будущего сочинителя романов и поэм, рассказов и сонетов умело направлял известный писатель или поэт; но, пожалуй, самое практически полезное, чего не приобретешь ни в какой другой обстановке, это «вживание» в литературный мир, его творческую мастерскую, налаживание дружеских связей со своими однокашниками со всего Союза, из других стран… афганцы, эфиопы, гэдээровские немцы – кто только ни учился с нами или близко к нам по годам, включая будущего президента Монголии… Мир, он разнолик.

Словом, такое «вживание» дает понять будущим мастерам пера, что не боги горшки обжигают, но к горшечному делу надо приступать с определенными навыками мастерства…

Вот уже тридцать лет, как все это кануло в Лету, реку забвенья о некогда великой русской и русской советской литературе и самой читающей стране мира – не в лозунгах, но в самой что ни на есть реальности. И что имеем? А в наличии, как это ни грубовато звучит, дырка от бублика – это о крохотной читательской аудитории; сапожник без сапог – о безлошадных писателях; а в целом о тлеющем литературном процессе.

Одно время телерадиоофициоз, комментируя падение тиражей издаваемых книг, их невостребованность, то есть отсутствие читателей, с восторгом вопиял в том смысле, что читатель никуда не исчез, просто переключился с бумажных книг, источника бытовой пыли, к чтению с экранов мониторов. Дудки и шиш с маслом! – снова оговоримся по-фольклорному: неполиткорректно, но вековая народная мудрость важнее. С экранов читают-смотрят что угодно, только не художественные книги.

То есть внушаемое с ТВ-экранов мнение о пользе «новых технологий» – слышать этого, прежде уважаемого технического термина, слова не могу! – для целей просвещения и культуры – это «сказки бабушки Телевизоровны». Чтобы перейти к следующему разделу, приведем многозначительную цитату из книги «Беседы Вельзевула с внуком» Георгия Гурджиева, своеобразного философа, эпатажного мистика и… однокашника Иосифа Виссарионовича, тогда Джугашвили, по духовной семинарии: «И поэтому сегодня, мой мальчик, на этой несчастной планете каждый взрослый человек вместо того, чтобы получить подлинные знания, которыми нормальное трицентричное существо должно обладать о событиях, произошедших на его планете в прошлом, изучая все механически и бессознательно, «воспринимает» всем своим существом “информацию” о Египте и занимается различными спекуляциями об этом при помощи своего Разума».

Как тут не поверить в провидчество столь загадочных мистических личностей, как Рерих, Блаватская и Георгий Гурджиев! Не зря же в тридцатые годы Сталин часто интересовался: где находится и чем занимается его бывший однокашник… Сам автор цитированной книги выделил закавычиванием слово информация, причем совершенно в нынешнем ее понимании как цифрофрения (термин наш). И ответы – в контексте сегодняшнего умаления литературного слова – на традиционные русские вопросы: кто виноват и что делать? следует искать в этой самой цифрофрении, то есть в стремительном угнетении аналогового, творческого мышления современного человека, замещаемом цифровым, утилитарным, расчеловечивающим мышлением цифровым, что есть мощнейшее оружие глобализации*.

…Весьма многие ныне пишут о гибели русской художественной литературы (на Западе она давно сгинула) в ее естественном двуединстве «писатель  читатель», приводя почти что стандартный набор доводов: возвращение атавизма частнособственничества, равно как и буржуазного homo homine lupus est, ускорение темпа жизни («не до того, Федя, не до того»), технизация и цифрофрения современного мира, «усталость всероссийская» от частой смены ситуации в стране за последние десятилетия, деидеологизация и отсутствие нравственных и вообще любых ориентиров («Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет…») и пр. и пр.

Очень умно, обстоятельно пишут. Мы с удовольствием публикуем произведения авторов таких рефлексий в «Приокских зорях», с интересом читаем их материалы в других журналах. Самое огорчительное то, что проницательные писатели-публицисты забывают о правиле логического вывода: из причины вытекает следствие, но никак не наоборот – главенство дедукции над индукцией. А перечисленные выше доводы суть именно следствие. Нетрудно вроде бы назвать истинную причину, но… скорее всего, любого человека внутренне страшит, отвращает категорический императив. А в данном случае это непреложность законов эволюции, то есть социальной эволюции человечества в настоящий период, которые непререкаемо и неотрицаемо гласят: в развертывающийся сейчас период глобализации биосферно-ноосферного перехода человек разумный, творческий стремительно перерождается в биотехнического, цифрофренического робота – придатка глобализующейся мегамашины, управляющей посредством мировых телекоммуникационных сетей уже во многом расчеловеченным (термин А. А. Зиновьева) человеком, – похоже на тавтологию, но это наиболее точное определение. А таковому субъекту глобализации художественное слово, словесность в целом, не то что не нужны, не востребованы, но прямо противопоказаны самим процессом расчеловечивания по его определению.

Исходим из фактора расчеловечивания, которое неотвратимо и сейчас, что называется, «на взлете». Это наша действительность, уже давно никем из «высоколобых» и просто здравомыслящих людей не отрицаемая. А на вопрос: «Зачем эволюции такое издевательство над человеком потребовалось?» – читайте опять же книги: «западников» Сантаяну, Тоффлера, Фукуяму, Тойнби… Но лучше своих, отечественных: от Достоевского и Вернадского до А. А. Зиновьева и Вадима Кожинова. Наши аргументированные соображения на этот счет смотрите в серии «Живая материя и феноменология ноосферы», на которую ссылка дана выше.

… А выраженный гибридный характер глобализации, внешне воспринимаемый как алогичный «ни да, ни нет, а третье, четвертое и так далее подразумевается», рассчитан на массовую психологию… и психоистерию. Что мы и наблюдаем сейчас в европах-америках.

…Как разоткровенничался (за нехитрой сервировкой) знакомый труженик массмедиа, когда верстают программу радиовещания на ближайшие сутки-двое и обнаруживают «пустое место» на полчаса-час эфирного времени, то втыкают, особо не задумываясь, уже ставшие доброй стариной одну из двух безнадежных и вечных тем: почему народ перестал есть рыбу или о полисах ОСАГО. То есть бессмысленная и пустопорожняя болтовня. Зато пустое место в эфирном времени заполнено.

Пустопорожнее же потому, что всем прекрасно известны причины отсутствия рыбы в рационе трудящихся (и не очень) и вековечных – с века двадцатого – недоумок с автострахованием. Поясним для наивных и легковерных. Для ясности примера гибридного расчеловечивания.

Фосфор является одним из наиболее важных биогенных элементов, то есть элементов поддержания и эволюции жизни. Уж поверьте доктору биологических наук. Нет регулярного поступления фосфора – процессы мышления и механизмы наследственности человека нарушаются. Наиболее усвояемый организмом фосфор человек получает от съедаемой рыбы. И в диетологии подсчитано: человек должен для покрытия дефицита фосфора съедать в год не менее восьми кило рыбы. А в советское время – биология уже строгая наука! – целенаправленно заботливая о народе власть (это не диссидентский юморок, но истина!) ввела в общепите рыбный день (четверг – партийный, среда – рыбный…), рыба никогда не была торговым дефицитом. Более того, дешевизна, то есть всеобщая доступность, рыбы обеспечивалась государственной доплатой, то есть она продавалась ниже себестоимости!

…Гибридная война западного империализма-глобализма против России с начала девяностых годов умело использовала «рыбный демпинг»: лишила страну источника жизнеобразующего фосфора – рыбы. Дескать, тупейте и вырождайтесь в поколениях, русские Untermensceh’u! И сделано было мгновенно. В одночасье все рыбные флоты страны развалили, суда передали частникам, а те выловленную рыбу, не заходя в родные порты, оптом продают западно-восточным странам «золотого миллиарда».

Если на моей исторической родине в советские годы два мощнейших мурманских флота – Траловый и Сельдяной – всю страну снабжали треской и сельдью соответственно, то сейчас в самом Мурманске (земляки пишут) считается за счастье купить эту самую треску… привезенную из Норвегии, куда российские (по флагу) рыбопромысловые сейнеры сдают-продают все свои уловы.

А что касается полисов ОСАГО, то здесь еще проще: столкновение двух могущественных сил – власти, по своему назначению отвечающей за безопасность на дорогах, и еще более мощного лобби, живущего и жирующего за счет наращивания импорта легковых автомобилей.

Теперь же смело можем добавить: для занятия «пустых мест» в телерадиопрограммах с таким же успехом можно использовать беседы на темы современной литературы с безутешными «расейскими» вопросами: что виноват и что делать?

…Получится такой же пустопорожний треп, а на указанные вопросы, учитывая, что истинное status quo объяснить политкорректность не позволяет, можно часами петь «песни народностей» – по Ильфу и Петрову.

Но мы не политкорректные СМИ, поэтому ответим на хрестоматийные вопросы. «Виновата» вроде как эволюция человечества, которой, по ее никому не ведомым законам, потребовался биосферно-ноосферный переход, условием которого является расчеловечивание «бывших человеков» (см. выше), для которого литература нужна как козе баян. Но обвинять эволюцию все одно, что гневать бога упреками в извечном несовершенстве сотворенного им мира, где никак не улягутся рядом волк с овечкой… Примем такой ответ как априорный, где некого судить и сами судимыми не будем.

Но вот по части что делать? Порассуждать следует. В самом деле, не скорбеть же молча, набрав в рот воды? Так для какой высокой цели в наше неуютное, оцифрованное и сугубо утилитарное время следует (безгонорарно и безвестно) писать-сочинять многотомные эпопеи, задумчиво-нравоучительные романы, душерасслабляющие повести, занимательные рассказы и новеллы?

Вопрос поставим еще проще: для кого писать-творить? Не уподобляется ли современный литератор пацану Ваньке Жукову, что, обливаясь горючими слезами («ейной (селедкиной) мордой мне по харе!»), пишет жалостливое письмо на деревню дедушке, Константина Макаровичу? То есть без адресата-получателя, да еще в адрес времени: электронное письмо по e-mail.

Возможный ответ в наводящих вопросах из разных исторических эпох и в различных сферах творчества. Разве задумывался о возможных адресатах юный математический гений Эварист Галуа, когда в ночь накануне гильотинирования в лихорадящей спешке исписывал страницу за страницей формулами, из каковой рукописи вышла вся современная алгебраическая математика?

Отскочим на два тысячелетия вглубь истории: думал ли Платон, создавая свои сократические диалоги, что записи его учеников не только переживут их самих и самою Элладу, но и станут основой всей современной европейской философии? Или, спустя всего лишь несколько веков, апостолы-евангелисты и их последователи, создавая корпус Нового Завета – Христовых заповедей, самое многое думали сохранить это учение в узком кругу обитателей римских катакомб, где собирались на всенощные бдения тайные христиане. И вовсе помыслить не могли апостолы-евангелисты, что эти заповеди очеловечатся, овеществятся в пробном, опережающем ходе эволюции созданием мировой же системы советского социализма. Причем этика и мораль которого один к одному, как инженеры ставят масштаб на чертежах, будет взята из Христовых заповедей, только под другим названием: «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Вот мы и подошли к ответу на вопрос что делать? «Поэтом можешь ты не быть…», «Если можешь не писать – не пиши» и так далее – это правильно сказано людьми, знавшими толк в писательском ремесле, для подступа к которому важно оценить свои возможности, то есть сочетание данных природой способностей и уверенности в своей целеустремленности. «Есть разница, – пишет в своей эпохальной “Алхимии слова” Ян Парандовский, – между писателем, которого вдохновила идея, и писателем, призванным самим писательским инстинктом. Первый выбирает перо среди нескольких возможных орудий деятельности и, если оно было для него единственной возможностью, откладывает его, как только выполнит свою миссию. Для второго же творчество чаще всего прекращается вместе с жизнью».

Из слов Яна Парандовского следует: литературное творчество не баловство, не эпатаж (хотя Оскар Уайльд и бахвалился, что пишет от скуки жизни…), но исключительно серьезное занятие: и когда оно является «единственной возможностью» достижения цели, и если оно становится целью и содержанием жизни. Ибо в обоих случаях имеет место творческое самовыражение. И это не приевшийся словесный штамп, но терминологически и семантически точное определение. Вся сущность в единстве творчества и самовыражения, а отдельно это совершенно иные понятия. Ведь и творчество может быть вовсе не самовыражением, например, сугубо профессией. А великое братство «датских поэтов»? Так же и самовыражение, как социально-биологический инстинкт, в той или иной степени присущее всем людям, но – без дополняющего его творчества.

И вот здесь – внимание! Следует верно оценивать акценты, логические ударения в словосочетании творческое самовыражение. Вне всякого сомнения, творческое начало как внешнее отображение литературного таланта есть непременное условие реноме состоявшегося писателя. А самовыражение – это индивидуальное преломление видения мира, которое писатель запечатлевает, условно говоря, на бумаге, после чего созданное им произведение автономизируется от автора, существует уже своей, виртуальной жизнью.

Во времена устоявшегося течения литературного процесса, какое оно в русской литературе имело место в девятнадцатом и двадцатом веках, когда писательство являлось профессией, были авторитеты-ориентиры, а главное, имелась многомиллионная читательская аудитория, доминанта творческого начала при условии самовыражения являлась несомненной. Кристаллизация же, точнее выкристаллизовывание писательской иерархии, создание творческой литературной среды обеспечивалось, создавалось «равновесным» действием следующих факторов.

Непрерывная, длиной во всю творческую жизнь литературная учеба. Отсюда и выработавшиеся «чины» писательской иерархии: начинающий, подающий надежды, способный, талантливый, самобытный, видный, признанный, выдающийся и – вершина – гениальный.

Если в девятнадцатом веке эта учеба являлась самообразовательной, то уже на рубеже веков она начинает становиться организованной: от университета Шанявского, многочисленных в столицах литературных обществ, далее Института философии, литературы и искусства (ИФЛИ) до создания Литературного института.

Другой же фактор пути к профессионализму и стимулированию своего творчества – это то, что в среде литераторов просто называется «пробиться в печать». Талант талантом, но имя завоевывается долго и обильным потом, напряжением воли и терпением. Перечитайте «Мартина Идена» Джека Лондона! Сам вспоминаю многолетнюю переписку с редакциями литературных журналов… понятно, речь идет о советских временах. Но именно такой нелегкий путь к печатанию и создавал творческий, профессиональный писательский круг, становясь непреодолимой преградой для бесталанных и ленящихся учиться литературному делу.

Все рухнуло одномоментно вместе с нашей советской страной. Если суровый в своих назиданиях Лев Николаевич как-то сказал, что изобретение Гутенбергом книгопечатания открыло дорогу невежеству, то другой Лев, только Давидович, стало быть Троцкий, великолепный литературный публицист (см. «Литература и революция», 1923), поправил Толстого, что-де невежество – слишком сильно сказано, а вот печатание книг открыло путь дилетантизму – это в точку!

…Здесь особо гадать не нужно: речь идет о переходе от государственной монополии на печатное слово к «самиздату за наличные». Такая платная печать, хотя бы и крохотными тиражами, вмиг разрушила русскую литературу, а именно: а) нивелировала ее качество до стенгазетного уровня, б) упразднила само понятие авторитета-ориентира, в) ликвидировала устремленность к литературной учебе, г) привнесла характер «кружковщины».

 Нет уже всероссийского литературного процесса, не на чем глазу остановиться в россыпи малотиражных изданий.

…Вспоминаются строки из книги литературных очерков известного писателя (вроде как Телешов, хотя фамилия здесь роли не играет) о некогда испытанном им чувстве узнавания. Читал он как-то книгу Гарина-Михайловского, «нивского» издания, в переплете из выпусков «бесплатного приложения». Писатель этот – добротный, классик «второго ряда», читать его – одно удовольствие, особенно теплым летним вечером или зимним в тепло натопленной комнате, под мягким светом торшера… Словом, автор литературных воспоминаний, еще только собирающийся посвятить себя служению писательской музе, читал в молодые годы книгу Гарина-Михайловского (помните: о детстве, учебе в гимназии, начале творческой жизни?), как вдруг что-то заставило его вздрогнуть, посерьезнеть. Что-то новое предстало на страницах, хотя сюжет и продолжал развиваться в той же социальной среде, в кругу общения примерно тех же людей. Слова те же, чувства схожие, но что-то иное читал он, заставившее внутренне напрячься, а на душе появился осадок того беспокойства, что посещает человека, когда он читает книгу, равно смотрит спектакль или кинофильм, когда по ходу развития сюжета все нарастает и нарастает напряженность, явно не обещающая пресловутого хеппи-энда.

…И только встретив имя Настасьи Филипповны, сообразил: переплетный мастеровой по ошибке в блок тетрадей (типографский термин: свернутый в формат страницы печатный лист) книги Гарина-Михайловского вложил тетрадку из «Идиота»! Далее автор воспоминаний замечает, что невозможно хотя бы по отрывочному тексту, даже по абзацу не различить хорошего, талантливого писателя и литературного гения.

Надеемся, что подобной иллюстрацией мы не отклонились от темы очерка.

Тема же эта подводит к нынешнему определению сущности писательства и носителя этого славного в прошлом, а сейчас крайне неопределенного занятия. В двух словах его не дашь, потому позволим себе «попросторнее»…

Современный писатель, а де-факто «стучатель по клавишам» (пока речевой ввод в компьютер еще не совершенен – с правилами орфографии и синтаксиса не все так гладко), – это атавизм прошлого, хотя бы недавнего, почти уже артефакт. Как, например, исчезающие наличные деньги в кармане и в домашней заначке.

Писатель и деньги (наличные и виртуальные) суть понятия ныне несовместимые. Сближают их только категории уходящего, то есть атавизма и артефакта.

Писатель, в устоявшемся доселе понятии, сейчас выключен из активной социумной жизни, не востребован по самому определению этой жизни, в которой усилиями доминирующего глобализма творческое аналоговое мышление семимильными шагами замещается утилитарным цифровым. Умозамещение и цифрофрения суть содержание процесса расчеловечивания. Писатель же, как носитель творческого начала, рассматривается Великим глобализатором (Старшим Братом в романе «1984» Дж. Оруэлла) если не как прямой враг – слишком велика честь на этакую козявку усилия затрачивать! – то как щепка на паркетном полу: излишняя она здесь и антураж портит. Словом, не комильфо.

Так чем же, какой надеждой живет нынешний художник слова – без читательской аудитории и отлученный от СМИ во всех ее широких понятиях: от печатного станка типографии (платный тираж в сто экземпляров – кот наплакал!) до так называемого «общественного мнения», в котором само слово «писатель» твердо ассоциируется с ушедшими эпохами?

Ладно литератор прежней закалки, успевший вступить неуверенно, хотя бы одной ногой, на стезю изящной словесности. Все же он успел разогнаться и остановиться не может: сладкая зараза творческого позыва столь мощно инерционна, что сравниться может разве что с раскрученным колесом, помещенным в вакуумную среду…

Сложнее понять пишущего в охотку (то есть без гонорара) из нынешних возрастных генераций. Но – присмотрелся хотя бы как главред литературного журнала. Опять же современных авторов читаю – и не только по этой (общественной) должности.

Надо исходить из аксиомы: писатель страшно одинок в своем творчестве (Ильф с Петровым, братья Гонкуры и Стругацкие здесь не указ). Одиночество – это не норма социального бытия человека… Поэтому творящий сам, один в своих мыслях писатель восстанавливает свою социумную принадлежность в виртуальном мире: через свое сочинительство он общается с людьми, своими читателями, заочно, опосредованно – через печатное слово. Он не знает: сколько их будет, читателей? Останется ли написанное им во времени… хотя бы пока еще ощущается запах типографской краски при перелистывании страниц свежеотпечатанной книги?

А если даже знает, сейчас и вовсе уверен, что исчезают последние его читатели (см. выше), то остается… только потребность самовыражения, почти что выработанный социальной эволюцией инстинкт. Побочное явление литературы без читателей и официального статуса – расширение писательской среды, в которой редкие природные таланты полностью затенены любительской массой. Сочувственно относясь к обеим категориям, все же позволим себе усомниться в их суммарной творческой продуктивности. «Кадры решают все» и в литературе, но если под кадрами привычно понимать писателей профессиональных с иерархией дарований и наличием авторитетов-ориентиров, то их отсутствие делает массу «безлошадной».

Ладно в художественной прозе. Здесь можно обойтись и без литературной (само)учебы, если ограничиться писанием коротких рассказов-зарисовок. Можно «вытянуть» и литературную публицистику, где акцент ставится на самодовлеющую цель, которая если и «не оправдывает средства», но сглаживает шероховатость сюжетно-композиционного построения. Но вот драматургии противопоказано любительство!

Самая невообразимая ситуация в нынешней поэзии. Во-первых, и в основных, поэтом можно только родиться; это тоже аксиома – потребно особое (игра природы) индивидуальное строение правого полушария головного мозга; так сказать, особое сплетение аксонов и синапсов – это шутка, но со смыслом! Во-вторых, даже верлибр, белый стих, не говоря уже о сонетных и александрийских формах, подчинены строгим формам стихосложения, так что «не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить» – это крепкий замок на двери в страну поэзии. Наконец, образы и тропы поэзии, их совершенствование, выработка индивидуальной манеры – все это в творческом единении требует неустанной, изнуряющей работы; опять же длиной в поэтическую жизнь.

А сейчас все вокруг «поэты», видно, массово в головах перепуталось; справедливую присказку «в юности все поэты» переиначили на другой лад: «Попашешь, попашешь, попишешь стихи», – но, в отличие от первоисточника, с логическим ударением на слове «попашешь»… Вроде бы смешно, пусть люди от безысходности унылой и серой оцифрованной жизни хоть малую отраду в стихосложении находят, хотя бы и слабо рифму чувствуют. Все пристойнее, чем водяру на кухне глушить… Ведь и раньше малоумело рифмовали? Верно, рифмовали, но в лучшем случае цеховой стенгазетой жизнь любительских стихов завершалась. А сейчас: у меня, дескать, две поэтические книжки изданы, примай, дьявол, в писательскую союзу! И «примают». Итак, высшая степень дилетантизма с членским билетом. Не в обиду будет сказано.

…К окончанию этого опуса у нас этакая рассеянная двоякость мысли в голове образовалась. С одной стороны, радует причастность к сочинительству широких масс, преимущественно пенсионеров и домохозяек: какое-никакое, но ведь элементарное творчество! Ведь тянутся же люди к безденежному занятию! Но с другой – обидно присутствовать при закате самого социального института словесного творчества.

Глобализация – расстудыть ее в качель! – ей творчество ни к чему. «Правду ли говорят, будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?» – спрашивает персонаж древнеегипетского письменного памятника «Сказки сыновей фараона Хуфу». А это самое начало человеческой эпохи цивилизации и культуры! Если в современном status quo голову и туловище проассоциировать, соответственно, с художником слова и его читателями, неважно, почитателями или хулителями, а разъединение их признать почти что состоявшимся, то где тот волшебник-жрец, что вновь соединит их в единое целое?

Но жрецы давно ушли в небытие тьмы египетской, а социальная эволюция не повторяет пройденный путь, но допускает определенную цикличность в форме диалектической спирали Гегеля – Энгельса. То есть повторение на совершенно ином качественном уровне. Но последующие ходы эволюции человеку знать не дано.

* Алексей Яшин. Страна холода (2): Под опекой Арктогеи: Повесть (одиннадцатая книга рассказов Николая Андреяновича): Академия российской литературы. – М.: «Новые Витражи», 2021. – 409 с., ил. (Библиотека журнала «Приокские зори»). См. на сайте www.pz.tula.ru. – Прим. авт. 

* По правилам поступления в Литинститут советского времени такое образование являлось препятствием для обучения в нем, что, вообще говоря, объективно обусловлено. Но можно было и это обойти. – Прим. авт.

* Глобализация есть один из начальных этапов биосферно-ноосферного перехода (по В. И. Вернадскому). Наша концепция такого перехода излагается в продолжающейся серии авторских монографий (на сегодняшний день издано 20 томов) под общим названием «Живая материя и феноменология ноосферы». Опубликованы в различных издательствах: «Астерион» (СПб), «Московский Парнас», URSS (Москва), «Триада» (Тверь), Изд-во ТулГУ и др. Размещены на различных научных сайтах. – Прим. авт.