Все новости
Проза
14 Января , 11:02

Зариф Башири. Нашествие Карагуша

Отрывок из повести

Портрет Зарифа Башири работы Энрике Башири
Портрет Зарифа Башири работы Энрике Башири

*Печатается в журнальном варианте

 

Перевод Ларисы Абдуллиной

 

Это случилось, когда мне стукнуло тринадцать, – в конце марта 1920 года. В нашей деревне тогда было шесть коммунистов. Среди них – мой брат, Фархи Амиров. А с того дня, как он вступил в партию, сын кулака Лутфи, Мардан, из меня сделал врага. Только выйду играть на улицу, давай насмехаться:

– Во, брат киммуниста! – кричит. – Кого сегодня грабить пойдёте? Чью скотину отнимите?

Начинаем играть, а он меня толкает из круга:

– Нам нельзя с коммунистами!

Ладно, у нас своих много. Сосед Гирфан, сын хромого Шамси, и Бадри – сын пастуха Шамгуна меня не давали в обиду.

– А нам нельзя с буржуйской породой! – и его самого толкают.

Но каждый раз после нападок Мардана гложут мысли: «Когда ж это брат грабит?!» Никогда не видел, чтобы он брал чужое. Да и у нас самих не прибавляется ни живности, ни вещей. Всё богатство – самовар с приклееным тестом носиком да четыре чашки. Из всей скотины – одна коза, коровы отродясь не было...

Однажды не выдеражал, спросил у брата:

– Ты скотину крадёшь?

Тот от души посмелся:

– Кто тебе такое сказал?

– Мардан, сын кулака Лутфи!

– А как по-твоему? – улыбается брат.

– Мне кажется, нет. А вот эти винтовки зачем?..

На днях брат Фархи с председателем сельского совета Хамди-агаем узнавали, у кого есть винтовки, и собрав их, принесли к нам домой. Брат на мой вопрос ответил не сразу.

– Зачем винтовки? – переспросил, помедлив. – Баев-буржуев – тех, кто против революции вышел, убивать. За то, что таким как мы труженникам жить не дают...

И добавил:

– Они собираются сделать нашествие Карагуша.

– Мы им тоже дадим как положено! – говорю.

А самому страсть как охота узнать, что за нашествие. Вот и Мардан мне грозил: «Когда карагуши придут, будете рады в землю зарыться!.. » И брат при каждом удобном случае повторяет: «Как грянет битва, получат буржуи! Все зубы им выбьем и соберём в их бабьи юбки!».

Поэтому я с нетерпением ждал дня, когда все зубы выбьют буржуям и собирут в их же юбки. Больно уж беспокоили меня повадки сына Лутфи.

 

 

…Однажды вечером в здании сельсовета было большое собрание. Мы с Гирфаном, сыном хромого Шамси, никогда не пропускали такие события. И в этот раз, пока народ не собрался, прокрались и потихоньку уселись за печкой на пол. Пришли почти все богачи и кулаки, которые редко ходили на другие собрания.

Сначала долго говорили мой брат Фархи и председатель Хамза агай:

– Правительству надо дать зерно! – призывали они. – Надо кормить красноармейцев и рабочих.

Кулак Лутфи, задрав живот, залез на скамейку, заорал:

– Нет у нас зерна для Советов! Нам самим нужен сахар, нужна одежда!

Вслед за ним на ту же скамейку полез муэдзин, повесивший вместо шарфа на шею полотенце с красным узором.

– В школах начали обучать без бисмиллы, по книгам с рисунками! – бормотал он. – Девушки-учителя ходят с открытым лицом!..

На скамейку он влез на четвереньках, на ощупь, как слепая старуха, потихоньку встал на ноги и ни с того ни с сего, загнусавил азан:

– Аллаху акбер! – вопил и вопил.

От толпы отделилась группа людей и вдруг начала кидаться на Хамзу-агая и брата – кто с ножом, кто с ружьём, кто с палкой. Родственники богачей и кулаков Куяна Салахи, Сумара Ямали, Мада Камали пришли на собрание с оружием.

– У нас нет зерна для Советов! – с руганью кричали они.

Все всполошились, погас свет, со звоном разбилось окно.

Мы, маленькие дети, заплакали:

– Убивают!

В темноте раздался голос Лутфи:

– Что стоите, смотрите, мусульмане!.. Не выпускайте, держите!

Завизжал мулла:

– Осторожно, порвёте чалму!

Мы, еле протиснувшись между орущих людей, с рёвом побежали по домам. Сзади неслось на всю улицу:

– Не отпускай, дай ему как положено!

Раздалось несколько выстрелов.

Я, не обернувшись, с ужасной мыслью: «Брата убили!» – в слезах примчался домой.

Но брат, задохнувшись от бега, встал вслед за мной на пороге.

– Ничего страшного, – сказал он. – Всего лишь бешенство идиотов.

Но сам не уснул до утра, ходил всю ночь, разговаривал сам с собой:

– Как пришла весть о Карагуше, эти богачи и кулаки начали себя проявлять!.. Подождите еще!.. На бешенстве своём вы далеко не уедете! Мы отлично знаем, о чем вы думаете. Не зря эсер Митяй возле вас ходит!

Брат горевал, и я не мог уснуть. Лежал, смотрел на него из-под одеяла, думал, как отомстить.

На другой день, только вышли на улицу – там опять сынок Лутфи: принарядился, стоит, ест рисовую самбусу, глумится:

– Коммунистам, оказывается, хлеб нужен!

Начал мне тыкать в глаза:

– У таких как вы, даже если глаза выключишь, ничего страшного.

После этого мы не стерпели. Всыпали ему, как положено.

С сыном хромого Шамси Гирфаном засунули обидчика мордой в снег, не давая дышать. Гирфан, рассердившись больше меня, бил его. Да ещё приговаривал:

– Недолго вам осталось похваляться богатством! Не хвастайся красными сапогами! Туда капала кровь наших отцов! Наши отцы с войны с Германией вернулись без ног. Тогда ваши отцы сосали нашу последнюю силу!

Я удивился тому, что он так мастерски говорит:

– Откуда он столько знает?! Да уж, знать, отец его повидал немало.

Мардан-то, черт его подери, злится ещё сильнее.

Вырвавшись, плача, полез под забор и кричит оттуда:

– Коммунар, коммунар!

Думает, нас можно этим обидеть.

А мы ему:

– Много жравший живот, буржуй, навозник! – хлопаем в ладоши, смеемся.

Он, ещё больше обидевшись, плачет. А у нас настроение поднимается.

Когда я пришел домой, спросил у брата:

– У Лутфи-кулака, оказывается, полно меда и масла. А рубашки нету.

– Почему это нет!? – удивился брат. – У них столько одежды – и за пятьдесят лет не сносят!

– А почему тогда он на вчерашнем собрании кричал, что нужна одежда?

– Дурят людей, хотят против советов настроить.

– А почему говорят «Не дадим хлеба?»

– Если они дадут хлеб, то не смогут свою пшеницу рабочим-служащим продать втридорога и собрать много денег.

– Зачем же им столько денег?

– Вкусно есть, хорошо одеваться. Над нами, бедняками, издеваться, чтобы мы только их слушались!

«Чтобы Мардан не хвастался своими самбусами, лепешками, чтобы прекратить его издевательства, нужно ихнее зерно взять и отдать Советам!» – подумал я.

 

 

С той стычки прошло несколько дней, по нашей деревне, по большой улице промчались две пары лошадей, запряжённых в сани. Там сидело по двое людей, которые по сторонам дороги кидали листы бумаги. К тому времени уже стемнело, мы с сыном хромого Шамси Гирфаном, покатавшись со склона реки, возвращались домой. Собрали листки и долго мучились, пытаясь прочесть. Но бесполезно – они были заполнены русскими буквами.

Тогда Гирфан сказал:

– Так не пойдет, черт возьми! Надо, видать, знать и русский!

Мы понесли бумаги домой – брату.

Гирфан напомнил:

– Когда наши отцы были детьми, по дороге с базара тоже собирали такие бумаги и приносили домой. Старики, собравшись в доме караула, читали. Как бы эти бумаги не оказались такими же!

– А что писалось в тех бумагах?..

– Восстать против царя, – говорит, – богачей и помещиков!

– Но ведь сейчас нет ни царя, ни помещиков!

Гирфан пожал плечами.

Брат прочитал одну из тех бумаг, что мы принесли:

– Вы всё собрали? – спросил. Потом добавил: – Это происки Митяя, эсеровца!

Брат, кажется, не до конца нам поверил, сам быстро вышел на улицу и долгое время ходил, высматривал на дороге.

Вернулся, похвалил нас:

– Спасибо! Вы настоящие джигиты! Если ещё наткнетесь на такие вещи, соберите их и принесите мне!..

В этот же день вечером коммунисты Фарвай-агай и Сами-агай собрались у нас дома и о чем-то долго разговаривали, прочитав те бумаги, что мы принесли.

Из их слов я всего лишь услышал:

– Нашествие Карагуша!.. Надо ехать в волость!

Председатель сельсовета Хамди-агай предложил:

– Я останусь в деревне и буду держать с вами связь!

Отец из мечети пришел обеспокоенный.

Во время вечерней трапезы посмотрел строго на брата:

– Сегодня мулла после намаза сурово про коммунистов сказал! Мол, с ними есть, быть им женой – это все равно, что есть мокрого таракана! Потом из книжных слов много смыслов выводил! Угрожал: «Вот скоро битва Карагуша придёт, учительницу-девушку, закидав камнями, выгоним из деревни. Не пускайте к ней учиться детей!»

Но брат Фархи волнение отца быстро рассеял:

– Отец, ты бы лучше у этого котяры вот что спросил: когда один седобородый мулла блудил с солдатками, а потом детей велел в прорубь кидать, это вообще как?!

Отец засмеялся:

– Коли уж так, я своё слово сказал и забыл, вы, дети мои, остальное знаете сами!..

После ужина брат попросил маму приготовить пять-шесть хлебов:

– Мы на несколько дней уезжаем на собрание в Белебей.

На другой день все ружья, которые у нас были, отправили в деревню Верхние Бишенде – в управление волсовета.

В тот же день Фарвай-агай и Сами-агай отправились в волуправление. А моего брата свалил с ног тиф. Тогда в деревне больше десяти человек болели тифом. Эта болезнь в нашей деревне с осени властвует – один выздоравливает, другой ложится в постель, тот не успевает встать на ноги, третий падает. Деревенский народ возмущался:

– Эту болезнь оставили белые!

Когда белые ушли, моя мать целый месяц ворча вычищала избу от вшей. А когда брат слег, она еще раз вспомнила белых:

– Не кончились сородичи у этих паразитов! Белые и вши – они из одного рода!

Из-за болезни брат в тот день не смог уехать вместе с Фарвай-агаем.

В полночь Насиров-агай громко постучал в окно нашего дома:

– Фархи, братишка, тебе обязательно нужно ехать, быстрее сорвись!

Брат еле поднялся, сказал:

– Отец, запряги лошадь, отвези меня в Верхние Бишенды... Мне нельзя пропустить собрание!

Отец с ворчанием вывел лошадь:

– Все не кончаются эти собрания! Когда так сильно болеешь, можно было бы и не ходить!..

 

Мой брат раньше работал милиционером при волуправлении. Тогда он носил каракулевую шапку с красным бархатом сверху – по нему две золотые стрелы были натянуты. Эту шапку деревенский народ называл «шапкой коммуниста».

На другой день, как уехал брат, отец меня послал на водяную мельницу за деревней:

– Иди-ка, сынок, разузнай, когда наша очередь подойдет.

Я схватил братову «шапку коммуниста» и пошел.

За воротами наткнулся всё на того же Мардана. Как только его увидел, я нарочно, с вызовом, напялил шапку на голову. Дай-ка, думаю, пусть забеспокоится этот щенок!

Он и забеспокоился, крикнул вслед:

– В шапке коммуниста кого идешь грабить?

Я ему не ответил, но всю дорогу пока шёл до поляны, думал: «Когда же придет битва Карагуша, о которой рассказывал брат? Когда этим отродьям отрежут язык?..»

И тут увидел, что со стороны деревни Гафур с горы напротив нашей деревни спускаются конники. Их было настолько много, что они не помещались в растаявшие от весеннего солнца полевые дороги.

Я помчался обратно домой.

– Отец, в нашу деревню идёт множество воинов! – крикнул с порога. В сердце как будто расцвели надежда и радость. – Хоть бы они вошли и к нам! А ещё лучше – с кухней!

Во время гражданской войны у нас несколько раз останавливались красные с полевой кухней и жили дней по десять. Меня и моих друзей угощали кашей с маслом, мясным бульоном, давали блестящие гильзы от патронов.

– Они по всем домам разойдутся, наверно, – сказал спокойно отец. А потом заволновался: – Если к нам зайдут те, кто с кухней, у нас дров нет, сынок!

На стене висели овечьи шкуры, которые мы собирали ещё с давних пор для того, чтобы сшить шубы мне и отцу. Отец собрал их и, укутав в войлок, который мы стелим только тогда, когда приходят гости, вышел во двор.

– Отец, ты куда их понес? – спросил я.

– Спрячу-ка, сынок, под крыльцом!

– А зачем?

– Кто знает, вдруг это белые...

– Если белые, думаешь, ещё оставят нам вшей? 

Отец засмеялся:

– Белые они ни только вшей оставляют сынок, они и вещи с собой забирают. Потом и ты без шубы, и я без одежды останемся, вассалям!..

 

 

Широкие деревенские улицы покрыли люди – как черные мухи. На конях то туда, то сюда скачут, шумят, кричат:

–Где Камали и его товарищи!? Ловите их!

Некоторые из них говорят и о моем брате, о Фарвай-агае, о Сами-агае:

– Скорее их надо поймать и врезать им, как положено!

Один из всадников – с большим животом, одетый в шубу из выдры и малахай, – дубиной ударил в окно нашего дома. Стёкла рассыпались.

– Где главный коммунист Фархи, что делает?.. Пусть скорее выйдет! – начал орать, брызжа слюной.

По деревне пошёл звон разбитых стёкол, треск досок, раздались ружейные выстрелы.

Один из пришельцев закричал:

– Идет армия и штаб!

Наш двор заполнили всадники, вооруженные вилами, саблями, сделанными из кос, длинными палками, на концах которых торчали серпы.

– Чего лежишь? – позвали отца. – Выходи скорей! Пойдём коммунистов ловить!

Но мой отец не торопился. Медленно надевал свой чекмень. Я посмотрел на него. На его лице читалась неприязнь к этим людям. Да и я смотрел так же – их крик: «Пойдём коммунистов ловить!» – в моих ушах звучал как: «Фархи поймать и убить!»

Хорошо, что брат уехать успел.

Тут в дом вошёл тот человек в выдровой шубе, что разбил нам окно. Его вылупленные глаза были красными – как у зверя, что жаждет крови.

– Что стоишь, старый упырь?! – заорал он с порога, схватив отца за воротник.

За ним вошли еще человек восемь, они потащили отца во двор. Люди дёргали его за одежду, теребили со всех сторон:

– Где оружие?! Скажи скорей, куда его спрятали?

– Нет у меня оружия!

– А те ружья, что собирали Фархи и Фарвай?!

– Откуда я могу знать? Спросите у них!

– Может, есть копьё?

– Нет!

– А коса?

– Нет!

Человек в шубе ударил отца по лицу:

– Какой же крестьянин без косы, ты, старый шайтан!

Вслед за ним закричали остальные:

– Ну да, как же крестьянин без косы?!

– Он не хочет с нами пойти!

– Бей его!

– Его сын тоже коммун!

Собравшийся народ зашумел.

В ворота торопливо вошёл гнусавый муэдзин. В суровые морозы он ходил в грязном зиляне, у которого весь нагрудник в соплях, в суконных чулках и деревянных башмаках. Вместо шарфа на шею повязывал полотенце с красной вышивкой по краям и вытирал им тёкшую из носа мокроту. В знойные летние дни – напротив – носил пожелтевшую шубу и большие валенки. В народе его прозвали «Шапа Мифтак». Однажды я спросил у отца, откуда взялось это прозвище.

– «Шапа» – с арабского искаженное «шафа», по нашему будет «губа», – ответил отец. – У муэдзина Мифтака губы очень толстые, вот его так и прозвали.

Действительно, губы у муэдзина были толстенные, а рот большой – как у лошади. Когда он говорил, его губы громко шлёпали, а в уголках их вздувались пузыри размером с голубиное яйцо.

Он и к нам вошел в своем грязном нагруднике, в длинном черном зиляне, суконных чулках и деревянных башмаках. Оттого что наверно очень торопился, когда он поднимал ноги, концы его деревянных башмаков со звуком сап-сап били его по ступням. Как только дошел до толпы, резко остановился, начал заворачивать рукава зиляна до самых локтей. Потом краем полотенца вытер нос. Пену у губ почему-то не вытер.

После этой подготовки, шлепая толстыми своими губами, крикнул:

– Народ, дайте и мне дорогу! Не могу не ударить старого шайтана, вырастившего коммуниста!

Народ расступился.

Муэдзин, размахивая полами зиляна и хлопая деревянной обувью, подбежал к отцу, со словами: «Бисмилла иррахман иррахим!» бессильной рукой, покрытой чёрными волосами, размахнувшись, как женщина, смазал ему по шее.

Кто-то крикнул:

– Руку-то не можешь собрать в кулак!

– У тебя не кулак, а варёная репа!

Я, увидев как этот грязный гад ударил моего отца, громко заплакал:

– Отец!

Побежал к нему, но в толпе получил такой пинок, что свалился на землю:

– Уйди отсюда, выродок коммуниста!

Когда я поднялся, двор уже опустел – толпа, как рой чёрных мух, гнала отца, на ходу избивая.

Я кинулся следом:

– Отец!

Но кто-то задержал меня за руку. Обернулся – мама. На ней лица нет, дрожит, обняв меня, завела в избу:

– Спрячься, ребеночек мой, за скамейку!.. Ещё и тебя…

Не успела договорить, как с улицы послышался шум, громкий плач.

– Над кем ещё издеваются, кровопийцы? – выглянула она в разбитое окно.

Посмотрел и я.

 

 

И увидел торжествующую рожу Мардана. Он степенно шагал по середине дороги. На ногах – кожаные сапоги, на голове – старая солдатская фуражка, длинный чёрный бешмет туго перепоясан ремнём, в руках – палка с молотом на конце.

За ним на чёрном коне, держа чёрный флаг, медленно ехал всадник.

Когда я их увидел, не спросившись у мамы, выбежал на улицу. Но как только вышел из двора, меня заколотило от открывшегося зрелища, ноги онемели, и я поневоле прислонился к воротам.

За первым всадником шёл большой белый конь, на него голой посадили молодую женщину, с обеих сторон от неё на таких же белых конях ехали еще два человека. Они держали женщину, чтоб она не упала. Её длинные волосы были спутаны, груди отрезаны, из ран лилась кровь. Она в беспамятстве стонала и плакала. Конвоиры дёргали пленницу за руки, чтобы она не упала:

– Сиди смирно! Куда рыпаешься, сучка?!

Следом за ними на чёрном коне ехал всадник, то и дело стегавший белое тело женщины плетью. А рядом тащились старый мулла в лисьей шубе, в белой чалме и гнида муэдзин.

Длинный хвост чалмы свисал на плечи муллы. Под мышкой он держал толстую книгу.

За священнослужителями шла бесчисленная толпа людей, вооружённых вилами, косами, длинными палками с острыми железками на конце.

Когда дошли до наших ворот, мулла и муэдзин закричали:

– Аллах акбар!

Остальные подхватили:

– Аллах акбар!

Толпа остановилась у нашего дома. Односельчан в ней почти не было – кроме муллы и муэдзина только бандит Фарак и кулак Лутфи.

Бандит Фарак размахивая руками и тараща глаза орал:

– Аллах акбар! Аллах акбар! Смерть коммунисту Фархи!.. Аллах акбар! Одного чувашского коня в жертву!..

После революции этому бандиту недолго оставалось заниматься разбоем – прижали его со всех сторон. Поэтому он в основном грабил чувашские и марийские деревни. Не раз слышали от него: «Если Советам придёт конец, украду чувашского коня и принесу в жертву!»

Пока все кричали, я решился поднять глаза на замученную женщину: кто же она? Её длинные чёрные ресницы дрогнули, взгляд голубых глаз, казалось, молил: спаси.

– Магфия-апа! – вдруг понял я и бросился к лошади, на которой она сидела. Но держащий пленницу всадник со всей силы ткнул меня дубинкой в грудь. Я отлетел на обочину.

Магфия-апа уже два года как обучала нас, приходя из соседней деревни. За эти два года она ни разу не ударила никого из детей, даже голоса не повысила. На самое злостное озорство она лишь поднимала ресницы и, ласково глядя голубыми глазами, спрашивала с улыбкой:

– Гали, разве так можно резвиться?

И этого было достаточно.

Её бесконечная любовь к детям, которых она обучала, невольно заставляла нас отвечать ей таким же уважением и любовью.

Она несколько раз была у нас дома.

Когда заходила к нам, то сначала своими красивыми, ласковыми словами словно принимала в объятья отца и мать:

– Как дела, Амир бабай, не совсем уж стареешь? – говорила она.

Отец тяжело вздыхал:

– Постарели, доченька, постарели!

– Зачем так быстро стареть? – улыбалась Магфия-апа. – Надо молодеть, бодриться!

– Прошлое было тяжелое, года догоняют!..

– Говорите, в молодости в холодные дождливые дни коров богачей пасли?..

– Да, дочка, да!.. Как стал джигитом, на пристани коробки таскал. Вечерами там голову клали на камень и спали.

– Что же, бабай, не могли найти работу полегче?

– Кто нам даст легкую работу, дочка?! Если не умеешь читать и писать, если нет профессии смолоду!..

– Совсем не умеешь читать и писать, да, бабай?

Отец снова вздыхал тяжело:

– Откуда нам уметь читать-писать! Кто же нас будет учить?.. Три года в липовых башмаках ходил в деревенскую мафтугу. Там избивали, а знания никакого не вынес!

Потом Магфия-апа, мило улыбаясь, кивала на меня:

– Ваш младшенький сколько лет учится?

– Три года. Какую книгу не возьмёт в руки, сразу отлично читает – вот уже два года.

С этими словами отец с радостью смотрел на меня, словно говоря кому-то спасибо.

– Вот видишь, бабай, – улыбалась Магфия-апа, – сам радуешься, что маленький Рахимъян такой. С этими его победами и вам молодеть надо!

– Точно так, дочка! Иногда я говорю: мать, дела-то этих коммунистов, как-никак тянут нас к лучшему. Мать смеется: может из-за того, что свой сын коммунист, тебе так кажется. Нет, отвечаю, мать, у них дела такие.

Когда родители засыпали, Магфия-апа ещё долго беседовала с братом. Потом они начинали читать какую-то толстую книгу. Иногда к ним присоединялись Фарвай-агай и Хамди агай. С Хамди-агаем у них возникали горячие споры.

Он горячился:

– Если в советской власти рабочие-пролетариат – диктаторы, то нам, крестьянам, куда денваться?

Магфия-апа ему объясняла:

– Крестьянин – союзник пролетариата, потому что пролетариат чего желает себе, того и крестьянину.

– Если так, и крестьянин обязан будет что ли к каждому желанию пролетариата присоединяться?

– Не только присоединяться, но и бороться плечом к плечу, чтобы пртворить эти желания в жизнь!

После этого они мирились, пожимая друг другу руки.

– Слова Магфии-апай взяли верх! – кричал я, ликуя.

Во время их разговоров сон бежал от меня. Я готов был часами слушать их серебряные голоса, любоваться их вдохновенными лицами. «Брат тоже, как я, на Магфию-апай смотрит с любовью и трепетом?» – проверял я порой. Но брат слушал её молча, с сигаретой облокотившись на стол, или читал книгу.

Изредка Магфия-апай, обрывая речь или отрываясь от чтения, подходила ко мне и гладила по голове:

– Почему ты не спишь, умница?

Я, млея, отвечал:

– Просто так!

Иногда спрашивала:

– Когда же ты будешь коммунистом?

И во мне просыпалось страстное желание немедленно стать коммунистом. Но я отвечал:

– Когда усы появятся!

Все от души смеялись.

А у Магфия-апай готов новый вопрос:

– Если так, то с появлением усов и Мордан может стать коммунистом?

– Он же сын кулака! – говорю. – У него даже волосы рыжие!

– Почему же ты его избегаешь? Если с таким богатым человеком вместе будете коммунистами, он тебя будет вкусно кормить!

В тот момент я с обидой смотрю на Магфию-апай. Кажется, она насмехается? Не нужны мне кулацкие вкусности! Как будто я сам не смогу себя прокормить…

Однажды вечером, как раз перед восстанием Карагуша, мы с братом Фархи вдвоем проводили Магфию-апай до квартиры. Взрослые всю дорогу говорили только о нашествии Карагуша.

– Если они поднимутся, то не только до коммунистов, но и до учителей доберутся! – беспокоился брат.

– Неужели и против женщин будут воевать? – отвечала Магфия-апай, призадумавшись.

– Будут! Потому что побежденная нами старая жизнь от злости кидается в разные стороны, стараясь сломать всё вокруг…

 

«…Вот оно какое, нашествие Карагуша!», – вспомнил я, глядя на Магфию-апай.

Догнал Мардана, взял его за рукав бешмета:

– Что же сделали эти чёрные птицы – карагуши – с нашей апай? – ведь и Мордан у неё учился.

Но он быстро убрал мою руку, замахнулся палкой:

– Ха, жалеешь коммунистку-невестку?!

– Почему это она моя невестка?! Она учила и тебя, и меня!

Мардан не стал отвечать, сорвал с моей головы «шапку коммуниста» и бросил в толпу. Там зашумели, стали кидать шапку друг другу.

– Нет ли там внутри креста? – крикнул кто-то.

Кто-то брал её в руки, кто-то заглядывал внутрь. Некоторые надевали на голову, но у тех сразу отнимали шапку, бросали с негодованием прочь. Наконец, повесили на столб и разрубили саблей. Раздался громкий смех, как будто победили врага:

– Голове коммуниста – кых!

Замахнулись саблей и на меня, стоявшего растерянно у ворот:

– Твое счастье, что на твоей голове исламская тюбетейка!

 

Раздались страшные звуки: плач младенца, отчаянный вопль женщины, душераздирающе крикнул мужчина:

– Хищники! Кровопийцы!

И тот же голос:

– Пусть живут Советы, пусть живёт коммунистическая партия!

Я, не думая, побежал в ту сторону.

– В голову коли! – ревела толпа. – В задницу!

– Выродка – на копьё!

Я добежал до ворот Карим-агая. Оттуда выехали всадники с книгами.

– Книги коммунистов! – кричали они.

Кулак Камали шёл следом и вращал над головой младенца, держа его за ногу.

Я от такого зрелища, остолбенев, замер перед шедшим навстречу конём. Конь тоже встал, фыркнув. Кулак заорал:

– Убирайся с дороги!

Размахнулся и с силой ударил детской головой в лошадиный зад. Ребёнок – Салимкай, сын Карима-агая – был синий: не понятно, живой или мёртвый.

Выйдя за ворота, Камали бросил младенца через высокий забор обратно во двор. Ребенок упал в мягкий снег.

Я хотел было подбежать к нему, но остановился перед страшной картиной, открывшейся мне во дворе. Под крыльцом лицом вниз лежала жена Карима-агая, кровяные сгустки блестели сквозь чёрные волосы. Сам Карим-агай лежал неподалёку с вилами в спине.

О нём говорили, что он первый открыл в нашей деревне школу.

– Это один из наших самых надёжных людей! – говорил о нём брат.

В его доме собиралась деревенская молодёжь, читали привезённые из города книги, газеты.

– Звери Карагуша убили маленького Салима! – заголосил я, выбегая на улицу, сам не свой от вида трёх покойников.

С верхней части деревни шли человек двадцать учеников, которые громко плакали.

– Магфия-апай, Магфия-апай! – кричали они, и, как будто надеясь отвоевать свою учительницу, бежали за толпой.

Я побежал с ними.

– Магфия-апай! – шёл крик с одной стороны.

– Убили младенца Салима! – орал я с другой.

Книги из дома Карима-агая – множество книг! – раскрытые весенним ветром летели по улице.

– Учения шайтана летят! – свистела толпа.

За несколько минут обочины дорог, крыши домов и плетни покрылись страницами книг.

Передо мной упала одна, я узнал её – школьный учебник. Поднял томик и стал собирать книги возле себя. Другие дети стали мне помогать.

С книгами подмышками шли за народом, продолжая кричать:

– Не трогайте Магфию-апай!

У реки толпа остановилась. Нам, детям, был виден лишь флаг, вьющийся впереди. По краям вышитый белым, посередине нарисована большая белая двухголовая птица. Вокруг птицы арабскими буквами что-то написано.

При виде птицы я перестал плакать, дёрнул за рукав Гирфана, сына хромого Шамси, спросил его:

– Ты не знаешь что это за рисунок? Я его где-то видел!

Гирфан не мог унять рыдания, сказал сквозь слёзы:

– Не знаю.

Потом посмотрел-таки на чёрный флаг.

– Он у нас есть! – закричал.

– Что?

– Когда победили в Германской войне, царь Миколай дал отцу медную медаль. Вот там такой же рисунок с двухголовой птицей.

– Неужели царь Миколай снова вернулся?

Гирфан дёрнул плечом:

– Отец сказал, что царь никогда не вернётся, и бросил медаль под печку!

– Но птица-то вот?! Кто это?

– Двуглавый орёл! Царь птиц!– крикнул кто-то за моей спиной. Оказалось, сын продавца Ялая Газиз. Он добавил с надменным видом: – Миколай – белый царь – возвращается!

– А почему у орла две головы?

На эти слова ответил Гирфан, сын хромого Шамси:

– Чтобы падали побольше клевать!

Газиз на него замахнулся:

– Он не станет клевать падаль!

Я вытащил книги из-под мышки и кинул ему в лицо.

– Стой спокойно, зверь карагуш! Гирфан же – человек, а не падаль!

Между нами началась драка.

Стонущий голос учительницы остановил нас от избиения Газиза.

– Убивают ведь Магфию апай! – крикнул Гирфан, опустив руку, поднятую для удара.

– …Золотое кольцо? – раздался голос старого муллы. И мы разревелись в один голос, как сговорившись.

Обойдя толпу, увидели нашу любимую Магфию-апай, голую, брошенную в снег. Она лежала на спине, чуть дыша. На её разрубленной груди сгустками чёрнела подсохшая кровь. На правой руке отрезан средний палец, из него сочится свежая кровь, от которой поднимается пар.

Мы бросились к учительнице:

– Магфия-апай, не умирай, вставай! Кто же нас будет учить!

Но всадники снова пустили в дело дубинки:

– Смотри-ка ты на них, сорванцов, как красиво ноют!

И загнали нас в глубокий сугроб.

Муэдзин, держа перед собой тонкий окровавленный палец, снял с него кольцо, палец отбросил в сторону. Вытер кровь о свой мерзкий зилян и прогнусавил:

– Народ, кому вы дарите это кольцо?

Черноусый всадник с чёрным флагом в руках подскакал к нему, вырвал кольцо и крикнул, скаля жёлтые зубы:

– Пусть хазрату будет, народ, хазрату!

Потом, яростно подгоняя коня, подъёхал к нам.

– Ах, сукины дети! Чего стоите хнычете тут?! Идите домой! – Указал на книги: – Выкиньте эти учения шайтана!

Его поддержали:

– Надо этих шалопаев засунуть в снег головой!

Но мы, не бросив книги, разбежались в разные стороны.

За нами никто не погнался. Когда мы вышли на другой берег реки, снова собрались в одну группу и начали смотреть на Магфию-апай.

Мулла, подняв окровавленное кольцо у небу, выл:

– Ярабби, религии верховодство, Карагушу силу-мощь дай!

– Да, да, хазрат, так, так! – вторил ему всадник на чёрном коне. – Нам нужна религия, скажи, хазрат! Да, религия!.. Нам больше ничего не нужно, скажи!.. Да, нам нужна религия, свободная торговля, особенно зерновая торговля нужна!..

Между тем, мулла начал заворачивать кольцо в край чалмы.

– Не меньше золотника здесь, – довольный, сказал муэдзину.

Но муэдзин не разделяя его радость, вытер мокрый нос, прогнусавил завистливо:

– Счастье только к вам и идет!

Магфия-апай, лежавшая до сих пор без чувств, шевельнулась.

– Нас убьёте, – с трудом проговорила она, – но рабоче-крестьянскую власть вы не сможете по ... бе... дить!

Мы бросились было к ней, но её окружила визжащая толпа:

– Не сдохла ещё!

– Не вся собачья душа вышла?!

– Забить до смерти!

– Надо её выбросить в прорубь!

Но звучали и другие голоса:

– Хватит с жизнью человека играть!

– Вот это настоящее зверство!.. Зверство по-карагушевски!

Началось волнение. С десяток всадников поскакали обратно в деревню. Среди них я заметил Хамди-агая.

Часть народа расходилась, часть продолжала шуметь.

Я на коленях прополз под ногами тех людей, которые окружили Магфию-апай.

Мулла, муэдзин, кулаки Лутфи и Мада потащили её по льду в сторону проруби.

Из толпы как бешеный вылетел старик Паси. Обычно он говорил тихо, вежливо, мило всем улыбаясь, но в тот миг я его не узнал. Он втиснулся между муллой и муэдзином, оттолкнув их, бросился к Магфие-апай, обнял её.

– Эх, ребеночек ты мой, кровиночка ты моя! – захлебнулся он криком. – Отец твой приедет, мать твоя приедет, что же я им скажу?!

Магфия-апай жила у него на квартире. Часто она передавала нам слова старика: «Кто его знает, возможно, и мои пропавшие на фронте двое сыновей, вот так став коммунистами, борются где-то за свободу народа!»

Кулаки Мада и Лутфи, матерясь, начали оттаскивать старика. Но тот не отпускал Магфию-апай:

– Уйдите, кровопийцы!.. Не отдам я вам её, ребеночка моего!

Мулла корешком жёсткой обложки Корана стал бить старика по голове:

– Уйди скорее, отрёкшийся от Аллаха старый шайтан!

Паси грозно посмотрел на него, крикнул:

– Ты сам слуга шайтана, вор в чалме!

Кулак Лутфи и его сторонники вырвали Магфию апай у старика, проволокли лицом по льду и быстро сбросили женщину в прорубь.

– Алла акбар! – опять завопили мулла и муэдзин.

Им вторили бандит Фарак и кулак Мада. Мы, причитая, продолжали плакать в голос. Фарак бросился к нам с хлыстом:

– Ах, вы сукины дети! Воете – вас что от материнского молока отлучили?!

Он начал нас бить. Мы, утопая в сугробах, бросились в огороды, рыдая на бегу:

– Магфия-апай, Магфия-апай!

Только спрыгнув с плетня нашего огорода, я почувствовал, что по лицу течет теплая кровь. Не обращая на это внимания, ещё крепче прижал к себе спасённые книги. В ушах всё ещё звучал крик старика Паси:

– Эх, ребеночек ты мой… Отец твой приедет, мать твоя приедет, что же я им скажу?!

Дома я с порога выпалил маме:

– Магфию-апай бросили в прорубь!

И снова зашёлся в плаче.

Мама, сидя спиной к разбитым окнам, вздохнула:

– От этих зверей, деточка, всего можно ожидать! – И, закрыв лицо руками, расплакалась. – Такую хорошую девушку так истязали… Как у них рука поднялась?

Я, всё ещё плача, спросил:

– Мама, где мои книги?

И не дожидаясь её ответа, достав с верхней полки учебники, бросился их прятать. Замотал все книги – и свои, и принесённые с улицы – в кусок рогожки и засунул за печку. Испугался: «Нет, здесь бандит Фарак сразу найдёт!», – и затолкал свёрток поглубже под печь. Лёг на топчан, посмотрел, – видно! Забрал свёрток, полез на чердак и там заспал землёй.

Когда я спустился с чердака, мама, перестав плакать, сидела, положив голову на ладони. Переспросила:

– Так что, сынок, убили твою Магфию-апай?

Я рассказал ей всё, как было: и про пытки, и про палец, и про кольцо, и про прорубь…

Мама заголосила как безумная:

– Палец, груди!..О, боже!..

И мы, обнявшись, тихо плакали на топчане.

– Мама, они ведь… – всхлипнул я, но не успел закончить фразу – во двор въехали всадники. Среди них – человек по имени Гариф Даутов, сын богача из деревни Гафур, что в трёх-четырёх километрах от нас.

– Гариф-агай! – с радостью подбежал я к нему.

Он учился с моим братом в одном медресе, много раз приходил к нам в гости. И всегда разговаривал со мной очень ласково, призывал меня постигать науки:

– Если будешь учиться, будешь богатым, будешь муллой, будешь жить хорошо, – говорил он.

Поэтому и на этот раз я его встретил по-свойски, с радостью. Сразу начал изливать свои беды:

– Изверги Карагуша Магфию-апай живой в прорубь…

Но он не дал мне договорить. Ударил хлестко по щеке:

– Мал ты ещё взрослых судить!

Рядом с ним стоял богач Саитгали Ибрагимов из деревни Гафур. Протянул мне поводья лошади:

– На, держи, никуда не отпускай!

Я, опешив от неожиданного поведения Гариф-агая, не знал что сказать, что делать. Саитгали ещё раз хлыстнул меня плетью и крикнул:

– Тебе же говорят!.. Что стоишь смотришь, разиня… На, держи!

Я медленно взяв лошадь за поводья, еще раз посмотрел на Гариф-агая:

– Ты что ли стал карагушом?..

– Я тебе дам карагуша!

Они, топая, ворвались в дом, выволокли маму с растрепанными волосами.

– Где твой сын коммунист, говори! Не скажешь, тебя расстреляем! – шумели они.

Мама озиралась с безумным видом:

– А, Гариф, сынок… – лопотала она. – Фархетдин уехал в Белебей…Айда, дитя мое, заходи в дом. Что- то в последнее время перестал нас навещать. И ты…

Гариф неестественно засмеялся:

– Вот, навестил. А ты скрываешь от нас Фархи…

– Ай, дитя моё!.. Зачем я буду прятать его?! Что же могу поделать, если его нет дома! Как хорошо было бы, если бы он был дома!..Вместе чаек бы попили, поболтали бы!..

Гариф ударил маму по губам:

– Много не болтай, чертова баба!..Выведи Фархи!..

Мама, вытаращив глаза, закричала:

– Ай, убивают, муж мой!.. Сынок Фархетдин, где ты?

Как раз в этот момент вошла жена кулака Лутфи в крытой атласом шубе и белой пуховой шали. Злобно зыркнув на маму, запищала:

– Посмотри-ка на эту змею подколодную ! Как хочет скрыть то, что сын дома! Врёт она, врёт, пропади она пропадом!..Ее сын еще сегодня утром здесь ходил!..

Гариф и еще человек пятнадцать-двадцать, взяв маму в круг, начали избивать её кожаными плетьми так, что она громко кричала от боли.

– Аха, ты так!.. Как почувствуешь вкус плети, скажешь!..

Я не зная что делать, то выбегал на улицу, то забегал во двор. Пока бегал таким образом, заметил кучу камней около ворот кулака Лутфи: «Вот бы дать этими камнями по шее Гарифу-агаю и его соратникам!..» С такими мыслями схватил два больших камня. Но почему-то не бросил их в Гариф-агая, а – сам не понимая, как – швырнул их в окна дома Лутфи. Разбив два окна, снова кинулся к куче.

– Рахмай, иди-ка сюда! – позвали меня со стороны дома хромого Шамси.

Я обернулся и увидел в переулке Хамди-агая верхом на коне. Быстро подбежал к нему:

– Хамди агай, и маму убивают ведь!..

Но он прервал меня:

– Тссс! – и, перегнувшись ко мне через лошадь, тихим голосом проговорил:

– И отец твой, и брат живы! Скажи маме, крылья Карагуша сломаются не позднее, чем завтра. Пока, как бы там не было, постарайтесь перетерпеть!..

Сказав это, быстро развернул лошадь, поскакал в сторону реки. Мой гнев как будто утих. Побрёл домой, повторяя про себя:

– Завтра крылья Карагуша сломаются!

В нашем дворе всё ещё кричали, шумели.

«Неужели и мои книги нашли?, – подумал я, прибавив шаг. Во дворе стояли семь-восемь саней с сеном, сено валялось повсюду. – Наверное, раскидали его, проверяя, не спрятан ли под сеном Фархи?»

Брошенные мной кони Гарифа и Саитгали топтались по этому сену и ели его. По всей усадьбе шарили люди: искали моего брата в кладовой, на крыше лабаза… Один старик-суфий по имени Ахсан прокалывал железными вилами кучи золы и навоза возле ограды, приговаривая:

– Ай, вот так живот проткнуть бы ему!

Некоторые смеялись над ним:

– И что бы ты сделал, если бы и вправду проткнул живот вилами?

Во двор ворвался бандит Фарак на большой черной лошади, сам на себя не похожий – в новой солдатской шинели с приклеенными золотыми позументами, в фуражке с золотой каймой, в руке – новенькая винтовка, на поясе – кобура с наганом. За ним – так же наряженные два известных бандита Халим и Нигматулла. Они загнали в наш двор большую толпу.

– Скоро сюда с сильной армией прибудет штаб Карагуша! – кричали они. – Если не выдадим им коммунистов, они расстреляют весь этот народ!

После этих слов мою маму начали бить с ещё большей яростью:

– Где хочешь, там и найди своего сынка-коммуниста!

Мамино лицо почернело от ударов, было залито кровью, у неё не осталось сил даже не крик. Её отшвырнули в сторону и с утроеной силой бросились на поиски брата. Не осталось ни охапки не раскиданной соломы, ни пяди не вскопанной земли, ни одной не разбитой вещи.

Суфий Ахсан дотянулся до висевших перед кладовой двух вёдер, запустил в них лапы. Кто-то глядя на него засмеялся:

– Ищи усерднее, Ахсан-агай, как бы он в щелях ведра не спрятался!

Старик, разгневавшись то ли на шутника, то ли на тщетность поисков, сдёрнул ведро с гвоздя, швырнул на землю и начал топтать. Смех усилился:

– Сильнее топчи, Ахсан агай!

– Если коммунист притаился в щелях ведра, ты его точно раздавишь!

Не найдя брата во доре, погромщики опять вошли в дом. Я смотрел на них в разбитое окно. Они принялись перекликаться:

– В сундуке нет его?

– За печкой?..

– В подполе посмотрите!

В тот день наша единственная коза готова была окотиться, и мама завела её в дом. С криком:

– Пусть будет данью Господу! – беднягу выбросили во двор.

Коза животом ударилась о камень и умерла на месте.

Открыв крышку погреба, бандиты долго препирались. В конце концов Нигматулла, взяв наган наизготовку, сказал:

– Если он будет стрелять, и я стрельну!

Спустился в подпол, а его дружок Халим и богачи Гариф с Саитгали прицелились в лаз из ружий.

Но Нигматулла выбрался со словами:

– Его здесь нет!

И все со злобой плюнули на пол:

– Тфу, черт бы его побрал!.. Он что, в блоху превратился?

С шумом вышли во двор, начали выламывать из лестницы доски. Вдруг бандит Халим радостно завопил:

– Вот он где! Укутался в войлок!

– Аха, знатная птичка за ноги поймалась! – обрадовались бандиты Гариф и Фарак, сгрудившись у лестницы. Они, отталкивая друг друга и матерясь, пытались заглянуть в дырку. Богачи Гариф и Саитгали, опять схватившись за ружья, заскрипели зубами. Но когда войлочный сверток выкатив из-под лестницы, бросили на середину двора, настроение у них упало. Потому что вместо Фархи-агая,отттуда вывалились овечьи шкуры, которые спрятал отец.

Угрюмо переглянувшись, все снова сплюнули:

– Да он издевается!

Бандит Фарак, почесав в удивлении голову, вдруг закричал:

– Вот кто, оказывается, резал деревенских овец!

Притащили за руки маму:

– Быстро говори, чьих овец крали и резали?!

Мама, бедняжка, попыталась собраться с мыслями:

– Оказывается, здесь мой младший сыночек Рахмай, – пробормотала она. – Когда он пришёл и сказал, что идут солдаты, мы подумали, что в деревне белые, и спрятали шкуры. Если не верите, посмотрите – на них наши метки.

– При чём тут белые?

– Ах, деточка, разве они мало награбили?

От этих слов Гариф взбеленился:

– Как ты смеешь называть белых ворами?!

И ударил маму штыком винтовки. Остальные тоже готовы были наброситься на неё, но стоящий рядом старый кузнец Яппар сказал:

– А что, от них можно было ждать и разбоя…

Тотчас все ружья и дубинки обратились против Яппара.

– Ага, и ты на стороне коммунистов!

– Воров защищаешь!

Избили старика до крови.

С улицы послышался писклявый голос жены кулака Лутфи. Она торопливо семенила, ведя за собой трёх-четырёх женщин, вооружённых кто сковородником, кто кочергой.

– Быстрее! – подгоняла товарок. – Говорят, поймали Фархи-коммуна. Давайте побьём его вместе с другими!

И, едва показавшись в воротах, завздыхала:

– Ой, господи, куда бы мне ударить, чтобы побольше быть богу угодной? – Начала засучивать рукава, болтая: – Пусть шея разорвётся у этого изверга, наложившего на нас контрибуцию!

Подбежала, замахиваясь, к шкурам, даже ударила и завизжала сразу:

– Что это…Где тут Фархи!?

Её «воинство» застыло с «оружием» в руках:

– Да тут же только шкуры!

Кулак Лутфи заметил кузнеца, лежащего в луже крови, закричал:

– Вон он валяется!

Рассвирепевшие женщины бросились к старику, но жена Лутфи, готовая ударить, и на этот раз заметила подмену:

– Да, господи, и это же не Фархи! Всего лишь старый Яппар!..

Бежавшая за ней женщина не удержалась:

– Хотя б и его ударю разок!

И со всей мочи стукнула кузнеца кочергой. Остальные тоже принялись шлёпать, кто чем, как будто рожь молотили.

– Наверное, он тоже коммунист, – приговаривали они. – Не зря же лежит здесь весь избитый.

Все люди, собравшиеся во дворе, смотрели на эту расправу. Лишь бандит Фарак вскочил в седло и велел:

– Соберите-ка все шкуры и войлок!

Несколько человек, завернув шкуры и войлок, положили свёрток ему на седло. Он стеганул лошадь и ускакал.

Бандит Халим сказал:

– Мы приведем хазрата и муэдзина. Потом будем искать других коммунистов!

И вместе с Нигматом поскакал вслед за Фараком.

Вскоре после их отъёзда вошёл председатель сельсовета Хамди-агай. Крупный, со смелым характером, он с давних пор пользовался у людей уважением. Размахивая плетью, собрал всех вокруг себя. Крикнул:

– Вот что, братья! Я, услышав про штаб Карагуша, объездил все деревни в округе. Нет там ни штаба, ни черта! Добром это всё для нас не закончится, люди!

– И нам это дело не по душе! – раздались голоса.

– Нас пугают какими-то штабами, армиями!

– Ружьями угрожая собрали сюда!

Богачи Гариф и Саитгали вылезли в круг, заорали, брызжа слюной:

– Ты чего тут народ баламутишь?! Призываешь расходиться? Что, рёбра чешутся?

Но Хамди-агай, будучи не из пугливых, рассмеялся:

– Кого решили напугать, петушки? И без вас знаю, куда вести свой народ! Где ваш штаб? Где ваша армия? Где ваша власть? Кто избирал эту власть? Думали, избив одну козу и двух стариков, победите Советы?

Гариф, замахнувшись на него, гаркнул:

– Много не тараторь, с лошади свалишься!

Хамди-агай хладнокровно перехватил винтовку Гарифа и повернул дулом к хозяину:

– Я не Карагуш, который силится взлететь на сломанных крыльях! Если хотите петушиться, давайте, испытаем, кто кого! Не повернутся ли против вас ваши ружья? Эх, вы, батыры из теста!.. На кого рассчитываете опереться?

– На народ! – Гариф посмотрел по сторонам: – Так ведь?

Но его никто не поддержал. Он, дёрнув поводья, повернул к воротам.

– Ладно, мы с тобой ещё рассчитаемся! – погрозил он Хамди-агаю и выехал на улицу.

Следом и народ начал потихоньку расходиться.

Хамди-агай, отозвав в сторонку двух крестьян по имени Ахмет и Шакир, спросил их:

– Кто избил этих старика и старуху?

– Известно кто, вон эти – Гариф,Фарак и другие!..

– Ладно, давайте, бабушку заносите в дом… Яппар-агая тоже несите домой!..

Он сам первым зашел к нам.

Мама совсем сомлела, стонала при малейшем движении, у неё хрустели все кости. Когда её положили на топчан, я заплакал навзрыд.

Хамди-агай погладил меня по голове:

– Не плачь, братишка! Я же сказал тебе, крылья Карагуша не позднее завтрашнего дня сломаются!

Вскоре шум и суматоха в деревне как будто поутихли. К нам зашли соседские женщины и начали наводить порядок. В окна на место стёкол воткнули подушки и ветошь. Затопили печь и согрели дом. Маму помыли, перевязали ей раны, дали чай с молоком и уложили в теплое место. Жена хромого Шамси приготовила картошку в мундире.

В это время жена кулака Лутфи, в доме напротив, ворча: «Кто же, проклятый, это сделал?» – завешивала свои разбитые окна.

 

 

В наш дом как будто вновь вошла жизнь. Ни внутри, ни снаружи не слышно ни крика, ни ругани, ни стонов, ни плача. Соседские женщины, задумавшись, присели около мамы, которая в беспамятстве лежала на перине. А я присел за стол, ожидая сам не зная чего. Жена хромого Шамси выгребла из золы в тарелку картошку, подала мне. Может быть, этого я дожидался?..

Взяв в руки картофелину, начал было чистить, но не смог – пальцы задрожали, сердце заколотилось: тишина в доме – как будто покойника вынесли. Ужасы не кончились, изверги в любой миг могут ворваться сюда, начать бесчинствовать… А где брат? Куда повели отца? Кто знает, может их тоже зверски убили, как Магфию-апай… Кто знает, может их тоже живыми бросили в прорубь…

Во мне заклокотала жажда мести, я встал, бросив в тарелку неочищенную картофелину, закричал:

– Достаточно того, что Магфия-апай напрасно погибла!

Жещины, сидевшие возле мамы, удивлённо вскочили. Я бросился прочь из избы. Не помню – закрыл ли дверь за собой. В ушах звякнуло что-то сказанное женой хромого Шамси – я не понял. То ли «Зачем бесишься?» крикнула, то ли: «Поешь!»

Не доходя до ворот, увидел торопливо идущего к нам Гирфана.

– Опять идут, кажется, – выпалил он.

– Кто?

– Известно, кто! Нашествие Карагуша!

Его посиневшие губы дрожали, кулаки сжимались, готовые к драке, он злобно смотрел в сторону леса Бишенде.

– Слышишь? – сказал, закипая всё больше. – Какие страшные слышны голоса?

Я, затаив дыхание, навострил уши и начал прислушиваться к доносящемуся из леса шуму. Там кого-то злобно ругали, кто-то страдальчески стонал, кто-то рычал. Кто-то славил Аллаха.

– До кого ещё добрались эти кровопийцы?!

– Такбир…Аллаху акбар!.. – раздался вой – чей-то смертный приговор.

Страх и ярость охватили меня:

– Может, моего отца схватили?

– Кто знает! Может, и моего!

Я, ничего не сказав Гирфану, побежал к полевым воротам. Спустившись на большую дорогу, ведущую в сторону Бишенде, почувствовал, что за мной кто-то идет. Обернулся – Гирфан. Но пока мы не поднялись на гору Бишенде и не дошли до опушки леса, ни словом не обмолвились.

Лишь пройдя немного по лесу, Гирфан закричал:

– Вон они где! Кажется, кого-то повесили!

Но я уже и сам всё увидел. Невдалеке от дороги – большое открытое место, прозванное в народе Поляной кривого Гимая. Во преданию, лет пятьдесят-шестьдесят назад в деревне Бишенде жил человек с кривой шеей по имени Гимай. Его любили, прославляли и современники, и потомки – из уст в уста передавая легенды, полные восхищения и тоски. Мой дед, когда рассказывал о нём сказки, сначала тяжело вздыхал, потом говорил:

– Такие люди очень редко приходят на этот свет, дитя моё. – И добавлял: – Сказанное им всегда оказывалось правдой.

Когда мы вышли к Поляне кривого Гимая, мне вспомнились предания о нём. Согласно им, кривой Гимай ни разу в жизни не клал деньги в карман и даже в руках не держал. Ни одну вещь за деньги не купил и не продал. Ни одного дня не работал на людей и других не нанимал… Ни разу в жизни не сходил в мечеть, не имел дел с муллами и муэдзинами, не бывал с ними в застолье. Когда у него спрашивали: «Бабай, почему ты так избегаешь денег?», он сухо отвечал: «Деньги – это цветок, взрощенный на крови; придет время, из-за денег потекут бескрайние реки крови». А про мулл и муэдзинов говорил: «Они рабы денег и золота. Приедет время, они не будут стесняться даже макать в кровь своих детей, свои бороды…» Нежелание батрачить на людей и нанимать батраков объснял так: «Работая на кого-то, своими силами его откармливаешь, другого нанимая, его силы берёшь». В тех редких случаях, когда он не мог справиться с работой один, Гимай звал на помощь человека, которому доверял, а потом сам к нему шёл отрабатывать. По словам деревенских стариков, крестъянский обычай ходить «на помочь» идёт от кривого Гимая.

Летнее время он проводил, в основном, на этой поляне: за дровами соберётся – сюда, за ягодами – тоже, и козу приводил пастись на это открытое место.

– Люблю я эту поляну, – признавался. – Здесь моя уставшая от жизни душа находит себе утешение. Когда в детях Адама просыпается жажда крови, здесь даже соловьи не коснуться друг друга крыльями, воспевая свежесть природы.

Кривой Гимай и умер на этой поляне. И похоронили его на ней, как он завещал.

 

 

На левой стороне поляны на выпирающем длинном суку толстого дуба вниз головой висел голый труп. Из рассечённого живота, касаясь лица, почти до земли свисали внутренности. Рядом бандит Фарак гарцевал на лошади, играя саблей. Остальные громко прославляли бога:

– Аллах акбар! Аллах акбар!

Посреди поляны на толстом дубовом пне стоял человек странной наружности. Если б я увидел его в мирное время на деревенской ярмарке, то надорвался бы от смеха. Но сегодня при виде его задрожал каждой жилкой от гнева и ужаса. «Человеческое отродье!», – сказал я про себя.

Этот человек был очень низкого роста, до крайности худой – так что выпирал бессильно поникший скелет. С жиденькой рыжой бородой, с тонкими усами. Его глаза, тускло блестящие, как зелёное бутылочное стекло, смотрели в разные стороны: один – прямо, другой – на край леса. Оказывается, метко говорят про таких, что «его глаза смотрят в воскресенье»!

Одет он был в ушитую старую солдатскую шинель. На голове – фуражка без козырька, с побитым верхом. На ногах – большие калоши поверх желтых сапог. Не прихваченная ремнём ветхая большая шинель совсем не подходила его тощему туловищу, придавая вид огородного пугала. Но при всём этом он пытался держаться заносчиво, как военноначальник. Запрокидывая голову назад, выпятив грудь, отдал приказ. Заголосил по-бабьи:

– Ну-ка, приведите ко мне того красного воина!..

Бандит Фарак поиграл саблей перед собравшимися.

– Вы что? – крикнул. – Шумите, смеясь, когда имам общества, мухтасиб, сегодняшний глава штаба, отдает важные приказы?!

Под его натиском толпа с гулом расступилась. Толстомордый лоснящийся здоровяк с тонкимм усами протащил по образовавшемуся проходу красноармейца и поставил перед «начальником штаба»:

– Что прикажете, таксир?

Фарак сердито крикнул ему:

– Ты что, деревянный язык! Какой тебе тут таксир? «Гаспадин начальник» скажи!

Здоровяк, вытаращился:

– Не капрал там случайно?..

«Начальник штаба» посмотрел стеклянными глазами «на воскресенье» и промурлыкал ласково:

– Ну-ка, как там тебя, мулла Гарифулла, сказав бисмиллу, направь-ка свой штык…

К этому моменту мы с Гирфаном уже сидели на толстом суку большого дуба. Услышав приказ, поднялись ещё выше. Я с болью в душе начал ожидать, какое же страшное наказание ждет этого красноармейца. Он был молод – не то что борода, даже усы не начали появляться, с белым лицом, с красными губами. Закрыв глаза, свесив руки, лежал безучастно на шее здоровяка.

Я удивился его спокойствию, подумал:

– Может, он мертвый?

Барчук Гариф, услышав приказ «начальника штаба», быстро соскочил с лошади, приставил к груди красноармейца винтовку со штыком:

– Ну, слуга сатаны, хорошенько молись!

Красноармеец ему не ответил

Гариф повторил свирепо:

– Тебе же говорят, помолись!..

Из толпы крикнули:

– Шлем с его головы надо убрать!

– У него, наверное, и тюбетейки нет!

– Да, разве человека без тюбейтеки просят покаяться?!

Поднялся шум-гам.

– Он, может быть, каяться не умеет!

– У коммуны может что ли быть вера?!

– Зачем мучить душу безгрешного ребенка!

– Да, надобно побояться Аллаха, мира стыдиться!..

– Где вы тут нашли того, кто боится Аллаха, мира стыдится?!

Бандит Фарак, не сходя с лошади, протянул руку и содрал шлем с головы красноармейца. Я смотрел на лицо юноши с восхищением: какой он красивый! Его опрятные, блестящие черные волосы так идут ему!

Он, будто желая показаться ещё более красивым, улыбнулся и сказал , собрав последние силы:

– Ваши дни сочтены… За на…шу  кровь…на…род ото…мстит! Да здравствует коммунистическая партия, да здравствует советская власть!

«Начальник штаба» побагровел и затрясся, как в лихорадке:

– Ну, чего стоишь, как там тебя, мулла Гариф?!.

Барчук Гариф отошел немного назад и воткнул штык в грудь красноармейца. Человек, который держал его на спине, повалился навзничь с криком:

– Ай, пропал я, сердце мое!

Барчук быстро выдернул штык. Красноармеец безмолвно повалился в другую сторону. Тут раздался звук ещё одного упавшего тела и деткий вскрик:

– Не могу больше терпеть!

Я оглянулся и увидел в снегу Гирфана. Мое сердце, которое волновалось от страха и гнева, забилось ещё сильнее, руки-ноги задрожали. Но, я собрав все силы, сжав зубы, решил наблюдать до конца. Перед моими глазами стояли брат и отец, я был уверен, что тут решается их судьба. Поэтому я схватился обеими руками за сук над головой и подтянулся повыше.

Всё это время бандит Фарак размахивал саблей, а народ тянул:

– Аллах акбар! Аллах акбар!..

В монотонный гул вдруг врезался крик здоровяка, принёсшего красноармейца, полный страдания:

– Дайте глоток воды, пожалуйста!

Мне показалось странным, что среди молящих Аллаха не нашлось никого, кто отозвался бы на мольбу раненного.

Постепенно толпа замолчала. Установилась такая тишина, будто все, накрытые пологом общего горя, навеки задумались. Кто-то утирал слёзы, кто-то просто стоял, понурясь. И у меня из глаз скатились было слезинки, но, убрав из рукавом, я продолжал наблюдать…

1937 г.

Из архива: июнь 2013 г.

Читайте нас: