Все новости
Проза
28 Декабря 2024, 11:21

Гузалия Ариткулова. Узорное небо, или Мой ослик

Изображение сгенерировано нейросетью
Изображение сгенерировано нейросетью

 

«Сейчас спрошу: “Знаешь, как зовут ослика, которого я кормила с ладошки земляникой?” Если ответит: “Не знаю”, сяду на первую “газель” и уеду. Куда-нибудь. Укачу до самой последней остановки, туда, где горизонт – полоса оледеневших деревьев, а на их макушках лежит тот, кто выкуривает из гигантской трубки кудрявые облака. А если нет такой остановки, где создаются небесные кудряшки? Поеду по любому маршруту. Буду ехать долго-долго, круг за кругом, через окно “газели” рисовать на небе узоры. Дышать и рисовать, дышать и выводить запутанные завитушки на запотевшем стекле».

– Знаешь, как зовут ослика, которого я кормила с ладошки земляникой?

– Сорри… о чём ты?

– Как зовут ослика, которого я кормила с ладони?

– Должен угадать?

– Как зовут ос…

– Не знаю!

– Купи жвачку, – едва сдерживаю разочарование и со скрипом ввинчиваю шпильки сапог в жёсткий спрессованный снег.

– Не скрипи, – морщится Стас, хватая меня за плечи. – Ведёшь себя, как маленькая.

– Купи жвачку! – настойчиво повторяю, передёргиванием плеч скидывая его тяжёлые ладони.

– Какую?

– Любую.

Долговязый Стас, повернувшись к ларьку, переламывается, стучит в обклеенное цветными пивными этикетками окошко. Пока расплачивается, не видит, как я торопливо впрыгиваю в подъехавшую «газель».

Пробираюсь на заднее сиденье. Смотрю в окно.

Стас оборачивается…

Дышу на стекло. Пишу: «Газель», дымно чихнув, тронулась.

Наблюдать за огорошенным Стасом интересно: он что-то говорит, со злостью сминая пачку «Орбита», – белые подушечки рассыпаются на утоптанном сером снегу.

«Огорошенный мальчик рассыпался горохом».

 

*  *  *

 

Напротив меня сидит габаритный кореец. Держит на коленях пухлую дочку. Девочка в куртке-дутыше и таких же штанах выглядит монолитно, прочно. С краёв плотно обхватившей голову шапки вывешиваются хомячьи щеки. Над тугими розовыми буграми – две чёрточки, жирно прочерченные чёрной тушью. Нос – небольшой кругляш. Выпуклый подвижный рот не закрывается. Девочка говорит и говорит, по-мультяшечьи выворачивая пластилиновые губы.

– Пощему мы вштали? – спрашивает отца, скашивая глаза-чёрточки на его подбородок.

– Пробка впереди.

– Профка? – девочка изгибает бровки, делает глазами «удивление»: чёрточки на миг становятся малюсенькими треугольниками. – Профка, – повторяет она шёпотом.

– Пробка, – сдержанно поправляет отец.

– Защем она?

– Кто? – не понимает отец.

Девочка секунду сосредоточенно молчит.

– Верёфка.

– Какая ещё верёвка?

– Которая, ты шкажал, впереди.

– Я сказал «пробка», – начинает раздражаться мужчина.

– Защем профка?

– Пробка, – сердится отец. – Проб… бэ, бэ, – повторяет с нажимом, – пробка.

– Проффка, проффка, – старательно шепчет девочка. – Ой, поехали. Конщилась… верёфка.

– Ты глупая? – злясь, мужчина встряхивает дочь: подбрасывает коленями к потолку. – Сколько можно повторять, пробка!

Девочка радостно смеётся. Подпрыгивая, верещит:

– Кидай! Кидай!

– Выходим, – ставит её на пол отец.

– А мы на профку пошмотрим?

Что ответил кореец, не слышу, – он, подхватив девочку, вываливается.

 

*  *  *

 

Остаюсь в «газели» одна.

На следующей остановке, глотнув морозного воздуха, пересаживаюсь вперёд, к водителю.

Едем вдвоём.

Он бросает на меня частые взгляды. Разглядывает.

Я – его.

Он молод лицом, но стар зубами: они жёлтые, подгнившие, щербатые. Глаза наглые.

– Куда едешь? – пробует он завязать знакомство.

Я пожимаю плечами.

– На деревню к дедушке? – шутит примитивно.

– На могилу к мужу.

Водитель щерится, не прочь подыграть, но звонит его сотовый.

– Здорово, братан. На горнолыжную базу? В выходной не смогу. Я – воскресный папа. Взять с собой? Очумел? А Натаха? Какой хрен мне на базе без бабы, да ещё с малым? Ну, сыну, конечно, радость, а для меня? Не отдых получится, а сплошной напряг: ему то писать, то кушать, то сопли вытри. Нет, братан. Без меня.

Разговор меняет водителя. Он уходит в себя. Становится старше лицом. Закуривает. Смотрит задумчиво на дорогу и заигрывать больше не пробует.

 

*  *  *

 

Наша «газель» пристроилась с краю в ряд маршруток-близнецов.

Открыв дверь, выглядываю.

– Конечная?

– Конечная.

– Почему нет деревьев?

«Зачем сюда приехала? Не могла же без смысла прикатить туда, где нет деревьев».

– Платить собираешься? – не отвечая, вяло интересуется водитель.

– Назад поеду.

– Оплати этот рейс.

– Жмот.

– Я не альтруист, я на работе.

– Дело не в работе, а в характере.

– Поумничай ещё! – взрывается «воскресный папа». – Плати и вали.

– А если не заплачу? Например, денег нет?

– Возьму натурой! – он неожиданно хватает меня за воротник пуховика, тянет на себя.

Глаза его становятся недобрыми, хищными. Лицо всё ближе, ближе…

Я, превозмогая отвращение, кусаю кончик его носа.

– Бл…! – отталкивает он меня.

Машинально прикрывает ладонями лицо. Глухо матерится.

Я кубарем скатываюсь в заплёванный, усеянный окурками снег. Слышу, как с обратной стороны хлопает дверца. Хочу встать на ноги и не могу – приступ истеричного смеха подкашивает ноги.

«Смешно. Наконец-то весело. Драйв!»

– Сучка! – подскакивает водитель.

Снова хватает меня за воротник и рывком ставит на ноги. Пробует втолкнуть обратно в «газель». Я дико хохочу. Он толкает. Я сопротивляюсь.

– А-а-а, насилуют! – кричу, пытаясь привлечь внимание людей.

Реагирует только седовласый мужчина из соседней «газели».

– Серёга! – неодобрительно качает он головой, высунувшись в окно.

– Всё в порядке, – машу я, – шутим мы.

Седовласый дышит паром. Смотрит недоверчиво.

Я обнимаю водителя за талию.

Седая голова, сплюнув, исчезает в кабине.

– Ну, ты су-у-ука, – уважительно выдыхает Серёга.

– На людях хоть не тискайтесь, – подходит пожилая пассажирка. – Отойдите, не мешайте, – толкает боковую дверь «газели». – Совсем стыд потеряли.

Она тяжело, шумно взбирается внутрь.

Мы как завороженные смотрим на неё.

Серёга продолжает держать мой воротник, но злости в нём уже нет. Заинтересованность.

– Махнёмся номерами.

– Серёга… – выдерживаю паузу. – Езжай с сыном на базу. Сын – это навсегда. Верь мне, я наполовину ангел. Скоро, возможно, совсем улечу. Дети – святое…

– Пошла ты!

«Воскресный папа», нервно раскачивая маршрутку, увозит пожилую пассажирку.

«Газель», дымно чихнув, тронулась, – вывожу пальцем на грязном снегу.

Чуть поодаль останавливается «десятка» с шашечками на крыше.

– Кира! – смешно вскидывая колени, на меня бежит Стасик.

«На такси догнал. Как всегда, предсказуем».

 

*  *  *

 

Глядя на Стасика, вспоминаю преподавателя графики. Без аналогии, просто так.

Сегодня утром.

– Обкурилась? – откинул листки с эскизами Павел Давыдович, иначе Давыдыч.

Всегда пробую представить его отца, Давыда. Как выглядит человек с таким редким именем?

– Па-ачему карандаш превращается в жирафа? – отсутствующим голосом тянет Давыдыч.

По лицу вижу: ответ его совершенно не интересует.

Бойко отвечаю:

– Торобоан.

Давыдыч кивком сталкивает очки на горбинку носа, смотрит туманным взглядом. Греческий нос. Выпирающий мужской кадык, который дёргается, на секунду прячется под подбородок, скатывается вниз.

«Сейчас спросит “Чта-а?”».

Опережаю. Поясняю:

– Торобоан, то есть наоборот.

– Чта-а наоборот? – таращится Давыдыч.

Ему уже не всё равно. Это радует.

– Всё наоборот: и слово, и жираф. Слово читается наоборот, жираф заточен под карандаш… не карандаш под жирафа.

Павел Давыдович сдерживает улыбку. Длинным аристократическим пальцем (ноготь округлый, красивый) вытягивает эскиз с жирафом. Внимательно разглядывает.

– Сложно всё, запутанно… громоздко. Чта-а это вообще?

– Ваше задание. Эскиз визитки.

– Абракадабра какая-то. Явно обкурилась.

– Художники и поэты, когда обкуриваются, создают шедевры, но их не сразу признают – понимания не хватает. Восприятие простого человека примитивно… Признание приходит позже. А я создала шедевр, не обкурившись. Получается, я – гений, – выдаю нагромождение фраз.

Хочется выглядеть остроумной, неординарной, но понимаю – детский лепет.

Давыдыч уводит кадык под подбородок, готовится ответить.

Снова опережаю:

– Вам нравится имя Давыд?

– Чта-а? – переспрашивает рассеянно. – Переделай, – собирает в аккуратную стопку мои работы. Голос усталый. – Иди.

Стою.

– Вам нравится имя вашего отца?

– Ах вот ты к чему… – Давыдыч катает кадык вверх-вниз. Отводит глаза. – Без отца я… отчество мать придумала, когда метрику получала.

– Извините, что вынудила… о личном. Могли не говорить, – чувствую неловкость, больше за него.

– Переделай эскизы, – протягивает листы. Голос сух. – Упрости.

Беру.

Хочется уйти с поклоном на японский манер, с улыбочкой. Еле сдерживаюсь. Впереди зачёт. «Хотя бы зачёт… на экзамен, возможно, не попаду».

 

*  *  *

 

– Ехала, ехала, а деревьев нет.

– Этот старпер – бывший?

– Значит, гигант с трубкой для выкуривания облаков здесь не прописан.

– Хватит придуриваться. К чёрту гиганта с трубкой. Ты удрала от меня, чтобы обниматься с каким-то чуваком.

– Видел?

– Видел, видел… – от обиды Стас шумно дышит в сторону.

– Прекрати, не прикидывайся ревнивцем.

– Ты не ответила. Бывший?

– «Бывший» – тупое слово.

– Кира!

– Успокойся. Водитель. Зовут Серёга. У него есть сын. Вижу впервые.

– И обнималась?

– Для прикола.

– Дуришь меня?

– Я коплю эмоции, Стасик. Вообще разработала методику возвращения оттуда или не ухода туда. Надо собирать в себя чувства, лица, предметы, детей, слова, события… всё это, как грузило, притянет назад.

– А я? Я – не стимул для возвращения?

Не могу видеть страдальческого лица Стаса. Он не играет – просто впечатлительный. Бегу к сугробу. Плашмя падаю на спину. Смотрю в небо. На нём узорами мелкие облака. Как-то по-летнему. Странно для зимы. «Откуда же они выкуриваются?»

Стас падает рядом. Просит:

– Говори о чём-нибудь.

– Как думаешь, если зависну там навечно, продолжу ощущать себя?

– В иной ипостаси.

– Могу стать ласточкой?

– Хоть кем.

– А снежинкой?

– Хоть чем.

– Даже облаком?

– Даже ветром.

– Буду прилетать и стучать в твоё окно. Иногда буянить, дуть в водосточную трубу, пугать.

– Исключено.

– Почему?

– Будешь со мной в тёплой постели лежать.

– Плюшевым мишкой?

– Женой.

– Значит, твоя мама будет прилетать ветром.

– Она продолжает жить запахом домашних вещей в квартире.

– А брат?

– Вадим? Аннулирован. Душу продал. Тело я убил. Он исчез совсем.

 

*  *  *

 

Брату Стас проломил череп чугунной сковородой. Вложив всю силу и великое желание убить, ударил наотмашь.

Тот и умер.

Вадим, которого он уважал и боготворил до ухода в армию, после демобилизации озверел. Брата как подменили: из человека с ровным, доброжелательным характером он превратился в монстра.

– Всё из-за наркотиков, – убеждённо говорил Стас. – Чечня. Он видел, как одному голову снесло, другого по частям раскидало… много страшного. Там все наркоманили, чтоб забыться, не помнить. До армии матери помогал, особенно когда отец умер. Ушёл нормальным пацаном, вернулся зависимым. Вадим бесился, когда говорили «служил», – кричал: «Воевал я, воевал!». Спал с кухонным ножом. Меня несколько раз пырял, когда будил. Неглубоко. Знакомый мамин хирург зашивал, чтобы Вадима в ментовку не таскали, а он конкретно сдвинутым стал. Меня бил, требуя достать денег на дозу… – Стас показывал колотые раны на животе, шрамы на спине, ногах. – Мне было четырнадцать. Боялся его. Даже когда убивал, думал: «Если обернётся, не ударю». Не обернулся – мамке ножом плечо проткнул и начал на диван заваливать. Из неё кровь льётся на пол, а он свои штаны спускает – хотел изнасиловать. Он в последнее время вонял, потому что гнил. На чистую наркоту денег не было, варил дрянь какую-то. Выглядел хуже бомжа. Им даже проститутки брезговали, поэтому на матушку начал прыгать… Я, когда сковородкой замахнулся, точно знал – убиваю брата, а потом – коматозное состояние. Шок. В дурку положили. Оказывается, мать подсуетилась. Ко мне туда следователь приходил. Какие-то странные вопросы задавал. Я не вникал. Вообще говорить на эту тему не мог, мычал и головой тряс. Пока я в дурке «прохлаждался», она взяла вину на себя. Освободили раньше за примерное поведение, за участие в культурной жизни колонии, то да сё… вышла и через полгода… знаешь.

Я познакомилась со Стасиком в онкологическом центре. Лежала на обследовании. Он ходил к матери, у которой была последняя стадия рака.

Высокий нескладный юноша с печальными глазами с первой встречи напомнил ослика Иа. Почему-то подумала: «Мой ослик».

Меня с его матерью выписали в один день.

Мой диагноз подтвердился, предстояло долго лечиться.

Ей – умереть.

 

*  *  *

 

Сугроб мягкий, только сильно холодит спину. Надо встать, но лень.

Стас молчит. Пощипывает невыбритый волосок на щеке.

– Сделай мне ребёночка.

Безбровое лицо склоняется надо мной. Глаза южные, чайного цвета, тёплые, живут отдельно, не сочетаясь с безбровостью. Люблю его взгляд; обожаю, когда он говорит приглушённым голосом. Возбуждает.

Стас вскакивает. Схватив меня за руки, поднимает.

– Простудишься, – заботливо смахивает со спины снег, потом, присев, ворошит сугроб, хватает горстями, прихлопывает…

– Сеешь муку? Месишь тесто? Или колдуешь? – мне смешно.

– Перину взбиваю. Готовлю ложе для секса.

– О ребёнке я серьёзно. Про методику возвращения оттуда прикалывалась, зато точно поняла, были мне сегодня знаки свыше… не делать операцию, пока не рожу.

– Бредишь?

– Отказываешься? Найду другого. Сейчас Серёга круг нарежет по маршруту и вернётся.

– Не смешно.

– Смешно. Профка! Проф-ф-фка! – начинаю хохотать. – Хочу девочку, которая будет фыкать, шикать, картавить, или мальчика с чайными глазами, как у тебя.

– Не истери, – Стас хватает меня за плечи, прижимает к груди. – Родишь после операции.

– До! – отстраняюсь.

В темноте бегу к «газелям».

Бегу и плачу.

Это неприятно – плакать зимой.

– Кира! – догоняет Стас. Подхватывает на руки. Утыкается в меня мокрым лицом. Он тоже плачет. – Мне страшно, – шепчет.

– Люби меня, и всё получится, – откидываю назад голову, старательно запоминаю узорное небо: по нему плавают леденцовые рыбки, оставляя за собой завитушки.

 

*  *  *

 

Вопреки всем прогнозам и заверениям врачей, малыш родился здоровым.

Я – мать! Буду жить!

С сыном – Стас и мои родители.

Все рады. Больше всех – я.

О себе… сплошной комок боли.

Ещё не поздно делать операцию.

 

*  *  *

 

– Кира, как зовут того ослика, которого ты кормила с ладошки земляникой?

– Стасик.

– Ты назвала ослика моим именем?

– Что ты! Тебя назвала осликом…

Из архива: декабрь 2012 г.

Читайте нас: