Юлия Ломова. Лунный вечер, или Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в парке имени Железнодорожников

1

По улице шли трое. Уже по звонкому звуку шагов, не заглушённых ни снегом, ни дождём, ни травой, ни листвой, можно было догадаться, что шёл апрель. На ночной улице было очень светло, хотя только один фонарь горел. Там, куда шли трое. Там, где был вход в парк имени Железнодорожников.

Из парка неслась музыка. Каждая звезда на небе была видна. И одна звезда – большая, пятиконечная – была видна над входом в парк имени Железнодорожников. А ещё две сияли по бокам – у основания больших бронзовых факелов. Ворота со звёздами и факелами серебрились светом фонаря. Поэтому казалось, что за раскрытыми ажурными створками нет ничего. Ничего. Даже ночи.

Но троих это ничуть не пугало. Они лишь помедлили минуту, прислушавшись к звону трамвая, пролетевшего по другую сторону парка, и один из них посмотрел на часы. Затем они зашли в ворота. На двух из трёх была военная форма, третий был одет в штатское, в белой рубашке.

– Едва не опоздали, – сказал тот, что посмотрел на часы, – очень маленький и смуглый. – Ровно час, как началось.

В абсолютной пустоте за воротами парка парила, будто подвешенная светом к фонарям, дорожка. По ней и пошли трое, прямо на музыку. Уже можно было различить в ней прерывистое дыхание музыкантов собственного оркестра Железнодорожников.

– Сейчас!

Маленький военный снова посмотрел на часы. Музыка усиливалась в весеннем воздухе.

Действительно, они чуть не опоздали к тому, ради чего, собственно, и ходили на танцплощадку ежедневно. Как и вся или почти вся мужская половина собиравшихся вечерами на круглой, в клиньях белого мрамора танцплощадке.

– Началось!

Трое втянули воздух и обратились в зрение.

С противоположного конца парка, от трамвайной остановки, Валечка Кузнецова дошла до мрамора площадки и остановилась. Так, что белый свет пал на Валечкин бюст, а сама она несколько затерялась во мраке.

Были разные причины, не позволившие никому из трёх – ни разу за все Вечера танцевальной культуры – потанцевать с Валечкой. И первая причина была та, что танцевать с ней желали все. Вот и сейчас, не успела Валечкина грудь показаться в лучах фонарей, окружавших плотным строем танцплощадку, как не менее плотный строй спин заслонил от троих и грудь, и Валечку. И сразу же Валечку Кузнецову подхватил и увёл в танце какой-то ушлый парень. Танцплощадка резко опустела. Никто почти не танцевал. Валечкин бюст, едва помещавшийся между Валечкой и ушлым парнем, заметно колыхался при каждом движении танца. И все делали то, ради чего и ходили на ежедневные Вечера танцевальной культуры и отдыха в парк имени Железнодорожников, – то есть смотрели на колыхания. А вторая причина того, что ни один из трёх героев никогда не танцевал с Валечкой, была та, что никто из них не знал, как вести себя рядом с обладательницей столь выдающейся фигуры.

Какой-то медленный танец, никто не мог сказать какой, закончился, и начался фокстрот. Ушлый парень и не думал отпускать Валечку. Это был квикстеп, быстрый фокстрот. Зрители испустили слабый вздох.

– Дамы приглашают кавалеров! – резко объявили в рупор после квикстепа. И женская рука неожиданно ткнулась в руку одного из троих. Иван, высокого роста военный, так пристально смотрел на Валечку, что не чуял под собой ног. От прикосновения женской руки его шарахнуло, словно током, и сдёрнуло в танец. Не в силах глянуть на худую партнёршу, он не сводил глаз с Валечки. Но вдруг почувствовал, что лёгкий жар идёт от прижавшегося к нему худенького тела, которое было действительно таким лёгким, что предугадывало заранее каждое движение Ивана. Он с удивлением и даже испугом всмотрелся в незнакомое лицо. Но во мраке среди толпы танцующих не было видно ничего, только грудь покалывало от горячего женского плеча, прижатого так, как и полагается плечу прижиматься в мазурке. В польке-мазурке.

Польку-мазурку исполняли каждый вечер. Но сегодня Иван чувствовал особенное удовольствие, танцуя. Он чувствовал, что оно происходит здесь и сейчас, что никогда больше не будет такой мазурки. Что танец, девушка, воздух, ночь, апрель, белый мрамор, аллеи и фонари, даже толчок в рёбра от увальня, налетевшего на них, и весь парк имени Железнодорожников – самое лучшее, что есть в жизни. И даже самое лучшее, что в жизни вообще может быть.

У польки-мазурки была странная, прыгающая, отчаянно смешная мелодия. Сейчас Иван подбирал на эту мелодию слова:

Жизнь!

Это жизнь!

Только жизнь и больше ничего!

Жизнь!

Просто жизнь!

Просто жизнь и больше ничего!

Тут начался припев с другим ритмом, на который у Ивана пока не было слов. Каблуки стучали.

– Танцы кончены! – объявил в рупор распорядитель в чёрном галстуке «собачье ухо». Женская рука моментально выскользнула из руки Ивана, и, оглянувшись, он уже не мог разглядеть в толпе покидающих парк девушек ту, с кем танцевал. Девушки, шумно веселясь, шли к трамвайной аллее и заканчивающей её триумфальной арке. Но даже Валечку Кузнецову приметить между ними было трудно.

– Пошли! – сказал маленький военный, Зайнулла, положив руку на плечо Ивану. Трое не ездили на трамвае, а ходили пешком, и идти им было в другую сторону. Но и к бронзовым воротам со звёздами и факелами, через которые они вступили в парк, троица возвращаться тоже не стала. Зайнулла, Иван и Иванов родич Стёпа пошли обратно через самый парк, через его дальние и тёмные, бесконечные, непонятно где начинающиеся и заканчивающиеся аллеи.

«Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!» – повторял Иван про себя. Ему страшно нравилось идти посреди светлой ночи, среди пустых ветвей по аллеям, не имеющим начала и конца. Тем более что Стёпа, как единственный знающий дорогу горожанин, в отличие от приехавших в город на учёбу Ивана и Зайнуллы, постоянно сворачивал то туда, то сюда. Отчего они разок даже влетели в целующуюся парочку, хотя аллеи казались совершенно безлюдными, и встретить на них живых людей представлялось совершенно невозможным.

Проводив глазами исчезнувших парня с девушкой, Стёпа замедлил шаг, обернувшись к Ивану и Зайнулле:

– А вы знаете, что здесь можно встретить Призрак Курсанта? Видите вон ту башню? – спросил он, показывая на ветхое деревянное строение, рисующееся силуэтом над верхушками деревьев. – Это вышка. Здесь разбился курсант.

– С парашютом? – не удивился Зайнулла.

– На аэроплане. Здесь была лётная школа. Лётчиков готовили, и один разбился. Как сейчас вижу – они сюда бегут в тужурках с медными пуговицами. А он лежит. Аэроплан.

– Не было здесь никогда школы! – возразил Зайнулла. – Какая школа, какие полёты – деревья вокруг!

– Это было давно. В германскую войну, еще до революции. И школа была не здесь – здесь он упал и умер. У озера. Туманным утром. С белым лицом. На зелёной траве. Он никогда никого не любил. Не успел. И теперь иногда ночами подстерегает парочки.

Зайнулла хотел сказать, что, наверное, исчезнувшая пара приняла Степана в белой рубашке за Призрак Курсанта, но прислушался. Все прислушались. В кустах закричали. Зайнулла, пригнувшись, побежал сквозь ветки. И с ним остальные. Пробежав немного, они остановились.

На спуске у высокого дуба шла драка.

– Гопники? – предположил Иван.

– Отморозки, – покачал головой Степан с видом знатока.

– Какие такие отморозки? – удивился Зайнулла.

– У гопников правило – парня с девушкой не бить, а они бьют. Значит, не гопники, а отморозки.

– Видишь девушку? – спросил Зайнулла.

Стёпа ткнул пальцем в белое пятно, мелькнувшее за деревьями, рядом с луной.

– Даже две девушки, – уточнил Зайнулла.

– Намётанный у тебя глаз, Зайнулла. Но что делать будем? – спросил Стёпа, блеснув зрачком.

Вот только тут Иван понял, что всё время, пока обходил глухие углы Парка имени Железнодорожников, он напевал. Не песню – так, на мотив польки-мазурки:

– Жизнь! Это жизнь! Жизнь! Это жизнь!

На душе у него было хорошо, хотя Валечку он так и не пригласил.

– А может быть, поможем? – спросил Иван.

Стёпу упрашивать было не нужно. Но Зайнулла встревожился:

– Нас не слишком много, нет? Всё по-честному?

– Поровну, Зайнулла, поровну. Нас четверо, их четверо, считая тех, кого бьют.

И успокоенный Зайнулла, подскочив к бьющему, уложил того сразу – ударом в висок – в весеннюю пыль.

 

* * *

– А теперь свисти! – сказал Иван Зайнулле, сидящему на уложенном, которому они скрутили руки, пока остальные убегали. Но едва Зайнулла сделал попытку достать из кармана свисток, как лежавший до того кулем отморозок неожиданно встрепенулся. И Зайнулла скатился вниз по склону вместе со стальным свистком, канувшим искрой в листву. В темноте внизу спуска долго мелькали белая рубашка убегающего отморозка и его босая пятка, потому что, пытаясь удержать преступный элемент, Зайнулла сорвал с него один ботинок.

– Вы что, дружинники? – спросил пострадавший парень, садясь на листья.

– Ну, вроде того, – засмеялся Зайнулла, бросая ботинок и отряхиваясь.

Иван включил фонарик и навёл на потерпевшего. Кровь, которая в темноте казалась чёрной, стала красной. Она пачкала красивым пятном, напоминающим сердце, рубашку на груди потерпевшего, но не похоже было, что он ранен.

– Здорово ты кому-то нос расквасил. Можно на ты? – предположил Иван.

– Конечно, только не поднимайте меня, не надо! Я посижу пока.

Лицо потерпевшего в свете фонаря из синего стало белым.

И стало видно, что это человек не такой простой и не такой уж молодой, как показалось Ивану вначале. Лет под тридцать ему, а может, и за тридцать. Худое длинное лицо с длинным носом. Тонкие морщины густой сетью собрались под глазами, как у человека, который часто щурится. А глаза, хоть и выглядят в свете фонаря лиловыми, как сливы-венгерки, на самом деле серые. Очень непростой человек.

– Как тебя зовут? Девушек провожал? – спросил Зайнулла с радостным видом трубадура, жаждущего воспеть рыцарский подвиг. – И где они?

– Капитонов меня зовут. «Капут» – по латыни «голова», – пояснил потерпевший.

– Давай руку, голова!

На этот раз потерпевший встал, но сразу же бессильно прислонился спиной к тому самому дубу, по которому назывался спуск. К дубу, за корни которого цеплялись, подымаясь по спуску вверх, к дубу, о ствол которого тормозили, спускаясь вниз, чтобы, выпустив его из объятий, вновь с молодецким уханьем и легкомысленным визгом лететь по склону.

– Так где же девушки, Капитонов?

– Убежали девушки. Я крикнул Ольге и Марусе: «Бегите!» – вот они и убежали. А куда – знает ваш товарищ.

– Ваня? – удивился Зайнулла.

Все повернулись к Ивану.

«С чего бы вдруг?» – подумал Иван, сохраняя невозмутимость.

– Ну это же ваша девушка, не моя, вы с ней танцевали последнюю мазурку, а совсем не я. Я знаю только, что её зовут Ольга, и предложил проводить её и подругу. Очень красивая блондинка, кстати. И подруга такая же.

Иван молча смотрел на вновь осевшего на землю Капитонова. Он стоял ниже потерпевшего по склону, потому Иван и Капитонов оказались теперь лицом к лицу.

«Так вот, значит, как зовут девушку, которая так здорово танцует! Ольга!» – пронеслось в Ивановой башке под требовательным взглядом фиолетовых глаз и косыми взглядами Стёпы и Зайнуллы.

– Давай мы тебя проводим! – вновь поставил потерпевшего на ноги Зайнулла. – А то, похоже, ты, Капитонов, сам не дойдёшь. У тебя имя есть? Я Зайнулла. Это Ваня. Это Стёпа.

– Я два часа как с поезда. Мне некуда пока идти… – сказал Капитонов. – У меня гостиница только с завтрашнего утра. Вот я и пошёл на танцы.

Услышав про поезд, Стёпа как-то задумался и спросил, окинув цепким взглядом чухонскую внешность потерпевшего:

– А откуда же ты приехал, Капитонов? Из Ленинграда?

– Из Москвы. Я художник.

– По делу?

– Лечиться.

Услышав ответ, Стёпа не только задумался, но и помрачнел. Отчего – Зайнулла с Иваном не поняли. Тем временем Стёпа вздохнул и улыбнулся.

– Ну что же делать! Переночуешь у нас – а там видно будет, товарищ!

– Я в гостиницу пойду, посижу в сквере до утра, – упрямо возразил Капитонов, но видно было, что он едва держится на ногах. И когда Зайнулла и Ваня подхватили художника с двух сторон под руки, он сопротивляться не стал, а зашагал по аллее вслед за ними. Уже показались вдали, за оградой парка, огни вокзала в сиреневом речном тумане. Вокзала, от которого часа два назад поднялся Капитонов. Слышались стонущие, будто обращающиеся прямо к тебе, голоса поездов. Луна взошла высоко. Со стороны казалось, будто трое бойцов ведут раненого товарища.

– Так у тебя имя есть, Капитонов? – спросил Стёпа, заменяя Зайнуллу, выдохшегося в попытках угнаться за длинными шагами Ивана и потерпевшего.

– Ростислав.

– Ростик? Слава?

– Рорик.

За оградой парка, совершив свой круг, пронёсся трамвай. Здесь он не останавливался, и трое, теперь уже четверо, просто проводили глазами его освещённый аквариум, высекающий искры в небе над вокзалом.

– Капитонов! – окликнул кто-то.

У белого с гипсовым шаром на верхушке столба парковой ограды стояла худенькая блондинка в голубой беретке набекрень. Про платье Иван ничего не мог сказать конкретного, кроме того, что оно красивое, но чересчур закрытое, и что эти рукава как-то забавно называются – «солнышки» или «крылышки». Что-то похожее повторяла всегда его сестра Таня, жена Стёпы, красуясь в таком же, только жёлтом, платье перед зеркальным гардеробом. Девушка, окликнувшая Капитонова, была слегка с ним схожа. У неё было на лице такое же выражение – то ли испуганное, то ли ожидающее невероятных событий. Впрочем, она действительно боялась и действительно ожидала, и ничего невероятного в её выражении не было.

– Здравствуйте, Ольга! – взял под козырёк Иван, не решившись сразу начать с «ты».

Девушка посмотрела на него пристально.

У неё были большие светло-лиловые, похожие на сливы, глаза, окружённые золотистыми ресницами, пушащимися в свете фонаря.

– А она вправду красивая. Блондинка, глаза большие, – отметил Иван.

– Капитонов, вы живы? – спросила Ольга. – С вами всё в порядке или вы взяты в плен?

– Меня взяли под крыло и даже собираются дать кров, – отвечал Капитонов, косясь на Ивана. – А вы что здесь делаете, Ольга? Одна, даже без подруги?

– Да, – вмешался Зайнулла. – Вы девушка приличная, вам сейчас полагается спать. И не говорите, что вам некуда идти, а то Стёпа приведёт вас к себе, а у него жена ревнивая. Кстати, вот у нас с Иваном ревнивых жён нет.

Ольга стояла под луной у колонны в ярком свете уличных фонарей. Мимо проносились трамваи, а кругом вилась чёрными арками и окнами улица. Вилась в прозрачном, светлом небе.

Ольга заговорила, взволнованно прижимая руки к груди и то хмуря, то поднимая золотистые брови. О том, как нехорошо было просто убежать, о том, как разругались с Марусей, о том, что надо было спасать, о том, что она боится крови на рубашке, что проводит Капитонова, а потом уйдёт к себе, и не надо её провожать. На ресницах у Ольги дрожали слёзы.

– Ух ты! – только и выдохнул Степан.

– Вот что, Ольга, – раздувая ноздри, заговорил Зайнулла, – можете сопроводить товарища художника куда хотите. А потом мы вас проводим, даже если вы живёте в самой Москве.

И уже пятеро спускались по обрывающейся пропастями к вокзалу улице. А Стёпа не торопясь подсчитывал домашние стулья, плюсуя к ним табуретки, свои и кухонные, общие с соседями.

Взволнованный появлением Ольги художник обрёл силы, перестал опираться на плечи друзей и даже ушёл вперёд, болтая с девушкой и неотступным Зайнуллой. Впрочем, когда он жестикулировал на фоне синего неба, Ивану было заметно, что у Капитонова дрожат руки.

Они подошли к трамвайному гроту, зиявшему в обрыве страшным чёрным провалом. И, вспомнив что-то, Иван придвинулся к молчаливому Степану.

– Стёпа, кто он такой? О чём ты задумался? Почему помрачнел, когда он сказал, что лечиться приехал? От чего в вашем городе лечатся? – придвинулся тихонько Иван к Стёпе, когда ночной московский гость ушёл далеко вперёд.

– От туберкулёза. В нашем городе лечатся от туберкулёза, – нехотя признался Степан.

– От туберкулёза? Ты с ума сошёл! Танька тебя убьёт! Пусть бы Зайнулла его в казармы отвёл.

– В казармы его сейчас не пустят. Ты же говорил, там сейчас Марс дежурит, – а он никого не пускает, да ещё и сдаст. Ну не в милицию же этого Рорика вести? И никого он не бил. Никому Капитонов носов не квасил. Это, Ваня, его кровь. Страшно, конечно, но пацаны у бабушки, у вас в деревне, и, может, ещё соседка у себя положит.

– Та? С кошками? Да лучше я ему кровать уступлю!

Ольга шла, глядя перед собой, чтобы не смотреть ни на Ростислава, ни на Ивана.

Иван скоро понял, что глаза у художника и Ольги были одного цвета с небом. И что цвет неба был каким-то необычным цветом, ярким и фиолетовым, и деревья были золотыми и серебряными, а дома – розовыми, голубыми, жёлтыми.

«Фонари, что ли, так освещают?» – подумал Иван, и в нём снова застучала мазурка.

И совершенно плевать было, что с утра пораньше ему и Зайнулле идти на занятия, а Стёпе на работу, похоже, уже через несколько часов.

Они и так каждую пятницу, субботу, воскресенье проводили допоздна за картами, или танцами, или песнями, или прогулками. И почему было не провести сегодняшний вечер, как все другие? Но только сегодня Ваня видел, насколько сиреневое, оказывается, небо.

«Вот, познакомься с художником!» – усмехнулся Иван про себя, а вслух сказал Стёпе:

– Можно даже спать не ложиться!

 

* * *

Таня, Стёпина супруга и родная Иванова сестра, несколько легкомысленно отнеслась к визиту Ростислава, 28-летнего художника из Москвы, приехавшего в город подлечить туберкулёз. Впрочем, он категорически отказывался ночевать, хотя соглашался посидеть за чаем.

Сдвинули столы. Стёпа поставил пластинку, потом другую. И не переставая менял их. Стёпа любил музыку, из каждой поездки – а работал он на железной дороге – привозил новую пластинку. Пришла соседка с кошками. Достали карты. Таня вытащила из шкафа хрустальный графинчик. Прошёл полный круг «дурака». Пришли соседи сверху. Сигаретный дым встал под абажуром. Капитонов закашлялся, и они вышли в палисадничек и сели на плетень. Ушками лезли выращенные Таней любимые ландыши. Дом розовым кубом лежал на горе. Над двором возвышалась её вершина, на вершину садилась луна. А между домом и вершиной с луной стенами вздымалось сушащееся бельё. Вокруг носилась весёлая собака.

– Как же здесь хорошо весной и как ужасно зимой! – сладко поёжился Иван, вспомнив, как мерзнет здесь Таня во время зимних метелей. – Наверно, оттого и хорошо сейчас, что зимой ужасно…

Они раскрыли окна и вернулись в комнаты. Стёпа раскрыл дверцы на американском патефоне, покрутил скрипучую ручку и поставил очередную пластинку. Зайнулла и Таня пошли за покупками в привокзальный буфет. Капитонов сидел, раскинувшись на кожаном диване.

Иван решил проверить свои впечатления и вытащил Ольгу к шкафу, потанцевать. Капитонов смотрел на танцующих, прислонившись головой к диванному зеркальцу.

«Если он захочет подняться, то стукнется пятками», – подумал Иван, который сам уже все ноги отбил об эту мебель. В полосатой рубашке Степана вид у Капитонова был совершенно счастливый.

Иван танцевал с Ольгой. Ощущения вроде бы были верны. Вроде бы, потому что на пятачке у шкафа пытались танцевать сразу несколько пар. И всё равно, даже в непростых полевых условиях ни с кем ему не танцевалось так, как с ней. Озадаченный этой проблемой Иван усадил Ольгу на стул и плюхнулся на диван рядом с Капитоновым.

– Вот интересно, а где же вещи этого Ростислава? В багажном отделении, наверное.

Капитонов спал, прислонившись виском к запотевшему диванному зеркальцу.

И хотя, вернувшись, Таня всячески оставляла Ольгу ночевать, Ольге завтра тоже надо было на занятия, и рано, и на другом конце города. Поэтому Зайнулла с Иваном пошли её провожать. Тогда Иван ещё – в последний раз – решился проверить и взял Ольгу за руку, и снова, как и в два предыдущих, будто обжёгся ею. Рука Ольги шевелилась в его руке, откликаясь каждому шагу, каждой мысли.

Иван готов был поклясться, что руками они с Ольгой о чём-то договариваются и уже договорились до таких вещей, про которые Иван не решался заговорить вслух.

«Вспомни о Капитонове», – велел себе Иван. Хотя Ростислав считал Ольгу девушкой чужой, по совести, она была Ростиславова, и клеиться к ней не полагалось. Иван отпустил трепещущую руку. Не раньше, впрочем, чем дошли они до девичьей квартиры, а трепет идущей Ольги последним ударом отозвался в пальцах.

«Больше никогда с ней не встречусь», – твёрдо решил Иван и остался ждать внизу, препоручив Зайнулле проводить девушку по лестнице. Затем ждущий под аркой Иван вскинул голову, чтобы увидеть, за каким окном покажется девушка с провожатым. Ему всегда нравилось смотреть ночью на горящие окна, потому что казалось, что за ними люди бесконечно счастливы.

 

2

Интересно, чего Зайнулла так копался тем вечером у девушек, битый час прошёл, пока он от них спустился…

Иван сидел на занятиях, грыз ручку и поглядывал на Зайнуллу. С тех пор, как они проводили Ольгу, Зайнулла стал сам не свой. Он ещё больше похудел, то есть – применительно к Зайнулле – целиком усох, пожелтел. И сделался сам на себя не похож – совершенно мрачен. Можно было, конечно, подумать, что Зайнуллу доконала учёба, но Ваня думал по-другому. Тем более что Зайнулла, отличник и педант Зайнулла, у которого даже уши оттопыривались от усердия, отупел настолько, что часто не понимал даже самых простых обращённых к нему вопросов, не говоря о вопросах преподавателей.

Казалось, что днём и ночью он про себя решает сложнейшую задачу, перед которой все учебные задачи не стоят ничего, как перед теоремой Ферма. Иван же, напротив, стал учиться лучше на этих городских курсах НКВД, куда их послали как перспективных. Он и раньше мог бы блистать, но сознание оказанного ему высокого доверия сковывало Ивана по рукам и ногам, особенно в области языка. Он на занятиях слова не мог выдавить в ответ преподавателям. И, хотя был умным парнем, всё учил и многое знал, твёрдо зарекомендовал себя тупицей и деревенщиной. Но вдруг, когда все Ванины мысли завертелись вокруг Ольги, мнение товарищей, педагогов и руководства перестало его волновать. Он легко и свободно заговорил обо всём, что знал и учил. И, пока его успехи хвалили, думал о чём угодно, кроме своей учёбы.

То есть, думал об Ольге. С тех пор, как они провожали Ольгу, с тех пор, как Иван решил забыть о ней раз и навсегда, – прошло две недели. Вычеркнуть девушку из жизни вполне получилось. С понедельника по четверг первой недели. В пятницу Иван, разумеется, не нашёл никаких оснований отказать Зайнулле, Стёпе и Тане в том, чтобы пойти на танцы в Парк Железнодорожников. Почему бы не пойти? И он пошёл. Первой, кого он там увидел, была Ольга, танцующая с Капитоновым.

При виде Ольги будто камень упал с плеч Ивана. Он сразу понял, как ему тоскливо было без нее. И как здорово теперь с нею рядом. Все последующие дни, вплоть до сегодняшнего, Иван встречался с Ольгой так часто, как мог. Чаще всего в Парке имени Железнодорожников. И не только на танцах. Они встречались и у башни с часами, и у ворот с чеканными факелами и звёздами, и у триумфальной арки с кольцами и лентами, обвивающими тонкие фигурки физкультурников, и у могилы революционеров. Они гуляли у фонтанов с гипсовыми примерными школьницами и босоногими встрёпанными горнистами. Они качались на трёхэтажных качелях-лодках, на которых месяц назад разбился один лихач, о чем судачило полгорода. На кованых и тяжёлых, как дредноуты, качелях. Их поднимало выше деревьев, отчего Ольга леденела на сиденье в развевающемся платье, а раскачивающий Иван задыхался от восторга. Они катались на лодках допоздна по озеру, подплывая к лебедям и высаживаясь на острове у их домика. Прижимались друг к другу на карусели с диванчиками. Кружили на цепной карусели, делающей всех невесомыми. Они крутили петли на самолёте. Прыгали с парашютом со старой вышки, пристёгнутые друг к другу ремнями. И даже катались на старинной резной детской карусели с деревянными лошадками, оленями и расписными возками. Причём Ольга всегда садилась на зелёного оленя с серебряными рогами и копытами, а Иван – на серого в яблоках коня в шикарной красной сбруе. Катаясь, они держались за руки. И рука Ольги неизменно отзывалась руке Ивана. Они стреляли в тире по красным яблочкам, по крутящимся жёлтым мельницам с полосатыми крыльями, по медведю, охотнику с усами, гудящему белому пароходу, красному самолёту, который описывал круг, домику с кукушкой, по светящейся зелёной кошечке из музыкальной шкатулки, разноцветным вертящимся флюгерам. Они даже катались на детской железной дороге, хотя до знакомства с Ольгой Иван ни разу не соблазнился на столь дорогое удовольствие, как отчаянно ни хотелось ему соблазниться. Теперь же каждый день, пока не стемнело, они ждали условленного часа и спешили по аллеям к величественному парковому вокзалу с двумя зелёными рустовыми башенками. Проходили под арку. Слева, в башне, была касса для детей. Справа – для взрослых, и они шли направо. Покупали у девочки с гребёнкой, в вышитой блузке, билет. Потом упоительно ждали на игрушечном перроне в чугунных кружевах, плечом к плечу, пока в дыму и пламени не подкатывал поезд со звездой на груди, ведомый мальчиком-машинистом в синей бархатной пилотке испанских республиканцев. Поезд, похожий на тоненькую голубую змейку. Потом садились рядком на деревянный диван, за маленький столик с бутылками «Лимонада», «Ситро», «Золотого ранета», и ждали, пока девочка-проводница, сверкнув золотой булавкой на галстуке, надорвёт рыжий тиснёный картон билетиков. Потом у деревянной совы над проходом загорались стеклянные глаза, и поезд описывал круг вдоль озера, фонтанов, качелей и каруселей, мимо Клуба пионеров, по подъёмам и спускам, вдоль ограды с шарами, а Иван прислонялся плечом к Ольге, а Ольга к тяжёлой деревянной раме окна, в которое влетал сладкий предмайский воздух, играя белыми шёлковыми занавесками. Колёса стучали по узкоколейке мимо круглого озера, а парк казался бесконечным. Они пили лимонад с гаснущими пузырьками из железнодорожных стаканов с узорчатыми подстаканниками, а Иван слушал стук колёс по шпалам и биение сердца в лёгком теле Ольги.

Едва начинались сумерки, как дорога закрывалась. Музыканты железнодорожного духового оркестра доставали из пыльных чехлов и настраивали гнусавые инструменты на зелёной эстраде у мрамора площадки, распорядитель в смешном галстуке «собачье ухо» брал рупор, который мечтали стянуть все мальчишки, а Иван и Ольга шли на круг и танцевали. Пока не заканчивался Вечер Танцевальной культуры и отдыха. Несколько раз – на Лебяжьем острове, за красной оранжереей, у фонтана с чёрными и юркими жуками-плавунцами, у педального поильничка в дальней аллее – Иван и Ольга целовались, качаясь, как окружающие их деревья под ветром.

Но танцевать с Ольгой было лучше, чем целоваться. Потому что танцевать она не стеснялась.

– Глупо будет соблазнить девушку только потому, что она здорово танцует! – сказал себе Иван, сидя на занятиях рядом с Зайнуллой, кусая ручку и пачкая губы чернилами. И вздохнул вслух, прямо в лицо наклонившегося к нему лектора, ни слова из лекции которого до слуха Ивана не долетело.

– А что бы ты, Ваня, сделал, – обратился преподаватель к нему, видимо, в продолжение какой-то своей неуслышанной мысли, – если бы справедливое советское правосудие, если бы лучший в мире справедливый сталинский закон потребовал осудить прекрасную девушку или молодую мать, скажем, за кражу? И она бы действительно украла, и не было бы смягчающих обстоятельств, – добавил он, заметив некоторый шум, поднявшийся в классе. – Вот что здесь надо сделать?

Иван подумал с минуту:

– Так как советский суд и великий сталинский закон абсолютно справедливы, я бы её оправдал.

– Как так? – растерялся преподаватель в наступившей тишине. – Закон же предусматривает…

– Так как сталинский закон абсолютно велик и справедлив, он оправдывает молодую мать или красивую девушку. – Заметив движение преподавателя, пытавшегося что-то сказать, Иван пояснил: – А если нам кажется что-то другое – значит, мы просто не можем постичь до конца, насколько абсолютно справедлив и велик сталинский закон.

Лектор в ремнях и ромбах заглянул Ивану в глаза. Иван улыбнулся с полной и ясной убеждённостью. Лектор, человек хоть и высокого звания, но простой и даже простодушный, как-то засомневался в своей правоте.

Соученики молчали, сбитые с толку. Преподаватель всё же хотел что-то возразить, но, что бы ни подбирал, всё казалось ему направленным против Советской власти. Он махнул рукой и продолжил лекцию, хмуро поглядывая на грызущего перо Ивана, избегая впредь его тревожить. Отчего соученики пришли к выводу, что Иван уложил лектора на лопатки, и, толкаясь плечами и перешептываясь, прониклись к Ване глубоким уважением. А он сидел и прикидывал: сегодня будет «Праздник цветов», надо отпроситься с лекций и сводить Ольгу в парк.

Преподаватель отпустил его со вздохом облегчения, потому что, чем дальше искал он возражения на Ванин ответ, тем страшнее ему становилось.

 

* * *

Заходить к Ольге было рано, её занятия заканчивались только через полчаса. И Ваня отправился к Дому трудящихся, в гостиницу Капитонова.

За эти дни Иван приобрёл привычку заглядывать к художнику, словно в извинение своего безудержного ухлёстывания за Ольгой. Но на самом деле он не мог толком сказать, почему ему нравилось навещать москвича, кроме того, что страшно интересно было с ним разговаривать. А ещё вернее – смотреть, как Ростислав рисует, слушать, что он говорит, и изредка вставлять ответные реплики.

Едва поселившись в номере Дома трудящихся, Капитонов, к лёгкому неудовольствию администрации, сколотил подрамник и натянул холст. Очевидно, с тем расчётом, чтобы увезти его потом с собой в Москву. И начал картину.

Ивана удивляло, что художник пишет свою картину, закрывшись в номере. А не ходит по улицам и не приглашает никого позировать, как вроде бы полагается художникам.

Капитонов пояснил, что сейчас рисует вещь, которая у него уже в голове, а для этого не нужны натура и натурщики. Иван возразил, что художник должен рисовать жизнь, которую видит вокруг. Капитонов возразил, что уже увидел и держит это внутри. Прищурился и сказал:

– Послушай, Ваня, ты ведь с Ольгой только у Степана познакомился. И она не твоя девушка.

Будь кто другой на месте художника, Ваня умер бы сейчас со стыда. Но ему как-то легко общалось с Капитоновым. Ваня рассмеялся, рассмеялся и Капитонов, перестав рисовать и озорно глядя на приятеля.

– Чего бы ты хотел? – спросил Ростислав.

– От кого?

– От Ольги.

– Я бы хотел жить с нею, – неожиданно признался Иван Капитонову в том, в чём до сих пор не признавался себе самому.

В голове у него загудело от волнения.

У Капитонова тоже, видимо, потемнело в глазах. Он качнулся, прижимая палитру с кистями к испачканной красками рубашке.

– Знаешь, так даже лучше, – сказал Ростислав наконец, поворачиваясь к картине и быстро-быстро накладывая мазки.

Может, Иван ничего не понимал в искусстве, но пока он не мог ничего разобрать на холсте. Объяснений художник не давал, и удовольствие, получаемое Иваном от созерцания работы, заключалось главным образом в том, что ему нравился цвет, в который холст красился. Сине-лиловый. Иван посопел.

– Прости! Не могу я тебя звать Рориком, хоть режь меня. Можно называть тебя Славой?

Капитонов быстро кивнул, уходя в работу.

Старые томсоновские часы, оставшиеся в номере Дома трудящихся от меблированных комнат дореволюционных времён, издали поразительные по жути звуки, будто полопались струны рояля.

– Мне пора идти, – встрепенулся Иван, взглядывая на циферблат и поправляя ремни. – Сегодня в Парке Железнодорожников выставка…

Капитонов, не отрываясь от работы, поднял брови.

– …День цветов.

– А-а!

– Будет очень красиво. Приходи, посмотришь. Там уже весь парк уложили цветами, говорят. Тебе будет интересно. Всё в разных пятнах. Как на картинах этих, как ты говорил…

– Импрессионистов?

– Наверное.

– Придётся сходить. Передавай привет Ольге! – улыбнулся Слава, метнув на Ивана из прищура морщин лукавый взгляд.

– Обязательно, – нетерпеливо бросил Иван, направившись к двери мимо раковины, которая могла быть и душем, если опустить её и задвинуть занавеску. Но чего-то помедлил, вернулся. Взял новенькую книгу, лежавшую у Капитонова на стуле.

– Современная испанская поэзия, – прочёл Иван заглавие и раскрыл. – «Алмаз».

Острая звезда-алмаз,

глубину небес пронзая,

вылетела птицей света

из неволи мирозданья.

Из огромного гнезда,

где она томилась пленной,

устремляется, не зная,

что прикована к вселенной.

 

Охотники неземные

охотятся на планеты -

на лебедей серебристых

в водах молчанья и света.

 

Вслух малыши-топольки

читают букварь, а ветхий

тополь-учитель качает

в лад им иссохшею веткой.

Теперь на горе далекой,

наверно, играют в кости

покойники: им так скучно

весь век лежать на погосте!

 

Лягушка, пой свою песню!

Сверчок, вылезай из щели!

Пусть в тишине зазвучат

тонкие ваши свирели!

 

Я возвращаюсь домой.

Во мне трепещут со стоном

голубки – мои тревоги.

А на краю небосклона

спускается день-бадья

в колодезь ночей бездонный!

 

– Недурно. Похоже на ту ночь, – одобрил Иван.

Капитонов задумался, глядя на картину. Когда он рисовал, то был напряжён и гибок, словно хорошая спортивная лошадь.

– Молодцы испанцы, – сказал Иван, положил книгу, вернулся, прочёл ещё пару стихов, уже про себя, засмеялся, произнёс: – Нету в море апельсинов, и любви в Севилье нет! – оставил сборник и ушёл.

Капитонов уныло сложился на стул.

Это был тонетовский венский стул, по ободу которого шла надпись с ятями, знаками и гербами: «Железнодорожная компания Курбатов и Белькович».

3

Улица была уже совершенно зелёной. Миновав зелёную же каланчу с шарами, первомайскими флагами и пожарником в песочном комбинезоне и каске завитком, улыбнувшись красным машинкам за решетчатыми дверьми, Иван чуть ли не бегом бросился к дому Ольги. Дойдя до дома с раскрытыми окнами, он хотел, как обычно, позвать её. Но вместо того вдруг решился – впервые – подняться в комнату девушек по лестнице. Старая деревянная лестница в каменном доме пахла хорошим коньяком. Иван постучал, одновременно толкая дверь, и застыл на пороге. Кто-то на диване рядом с Ольгой, склонившийся над вязанием, поднял голову. Плеснули косы, и явилось поразительное лицо. Очень узкое, ослепительной белизны, с нежным ярко-алым румянцем, вроде капель раздавленной на снегу клюквы. А уж какими красными были губы! Узкий разрез не мешал глазам быть просто огромными! А такого глубокого тёмно-синего цвета Иван не видел нигде и никогда. Замечательны были и словно нарисованные углем брови, и высокий лоб, и те самые старорежимные косы, чёрные, каждая в руку толщиной.

«Кто же это? – растерялся Иван. – Ах да! Это Маруся, подружка. Ну всё! Попался Зайнулла!»

Иван даже мимолётно посочувствовал товарищу:

«Как его угораздило влюбиться в такую красавицу, на которую взглянуть страшно, не то что за руку взять? А с виду такая скромница – бабушкино платье – и сидит вяжет. А Маруся из неё совершенно никакая. Скорее Шахерезада, царица Тамара, Чио-Чио-Сан! Мороз по коже!»

– Заходи, – сказала Ольга. – Марьям, это Иван, ты знаешь. Иван, это Марьям, но ей Маруся больше нравится.

Марьям скромно потупилась. Настолько, что Иван смог даже присесть рядом с ней и Ольгой, хотя по-прежнему чувствовал робость перед марьямовскими точёными запястьями и совершенно уже исключительной талией. Итак, Марьям молчала. Ольга, розовая от волнения, пыталась сделать вид, что рада, а не раздосадована Ваниным поведением. Тот, не зная, что говорить, незаметно погладил Ольгу по запястью. Ольга вздрогнула всем телом. В комнату влетел Зайнулла с обломанной черёмухой. Черёмуха пахла духами Ольги.

Иван не мог бы объяснить, каким образом переминающийся и безмолвный Зайнулла и сидящая истуканом Марьям-Маруся договорились и вышли из комнаты вместе. Хотя был уверен, что при этом они даже не взглянули друг на друга и не брали друг друга за руку.

Иван и Ольга остались вдвоём. Ольга начала в задумчивости мерить шагами комнату, качаясь, как маятник.

– Знаешь, сегодня в Парке имени Железнодорожников День цветов в честь Первомая. Я хотел тебя пригласить. Они домики поставили. Такие, знаешь, как игрушечные города, с куклами. Маленькие стога. Клумбы фигурные разложили, с надписями. Редкие цветы тоже будут. Букеты.

Иван поймал Ольгу за руку и посадил рядом с собой.

– Пойдём! – Он не понимал, что говорит.

– Да, конечно, – сказала Ольга. – Но мне надо переодеться, не мог бы ты…

Ольга сидела неподвижно на диване. Иван положил руку ей на платье, отчего вся предыдущая Ванина жизнь с треском вылетела из его бедной головы.

Ольга молча попыталась вырваться и вскочила. Иван усадил её силой. Подскочил к двери, повернул ключ до упора, захлопнул окна, поглядев ещё мгновение вслед удаляющимся Зайнулле и Марьям. Да, они даже за руки не держались.

Ольга, видимо, страшно боялась испугать соседей и пыталась смолчать, но совсем смолчать не получилось. Когда Иван вгляделся ей в лицо, Ольге давно уже не было больно, но от изнеможения она едва переводила дух. Солнце за окнами пригасло. Но, если не зевать, Иван и Ольга вполне успевали в Парк имени Железнодорожников и на детскую железную дорогу, и на День цветов, и на Вечер Танцевальной культуры и отдыха, даже пешком, не говоря уже про трамвай. Надо было только одеться. Ольга лежала с удивлённой улыбкой.

– Что я наделал! – удивился Иван. От его прикосновения мучительная судорога прошла по Ольге сверху донизу. И ещё, и так несколько раз, и тут выяснилось, что всё только начинается.

– Если бы я был правительством, я бы запретил любовь законодательно! – восторженно сформулировал Иван в потолок. Когда понял, что все законы, даже законы физики, над ними не действуют.

И ни его, ни Ольгу не удивляло и не тревожило долгое отсутствие Марьям и Зайнуллы.

Но тут на старой лестнице послышались шаги, причём звучали они так, что слышно их было на другом конце города.

– Что вы при закрытых окнах сидите? – удивились Стёпа и Таня. – А где Зайнулла?

 

* * *

Ваня, отправленный Стёпой за вином для девушек по случаю грядущего Первомая, шёл по городу, удивляясь.

Город казался накрытым стаканом синего стекла.

Ваня шёл счастливый, куда несли его ноги, с охапкой цветов, то ли купленных, то ли наломанных. Тени на земле сделались такими же лёгкими, как его шаги. Тени исчезли, посветлев до лёгкой синевы. Одновременно как-то малость просинело в мире и в Ваниных глазах.

Колесящего по улицам Ивана привело на спуск к городской набережной. Внизу искрилась лиловая река с деревянной башенкой сизой пристани. К ней сходились веером сиреневые городские холмы, мост висел над голубыми ивами боковой речушки, видны были матовые купола церквей и дома, вываленные кучей, словно перламутровые пуговицы из шкатулки, Дом из кубиков, и греческий кинотеатр за Ваниной спиной, и обнимавшая всё даль, разных оттенков лазури, с торчащим далеко островом Разбойничьей Горы – всё это непрерывно зажигалось, мигало и гасло вспышками синего хрусталя. А деревья, плотным навесом сходившиеся над Ваниной макушкой, почти сливались по цвету с небом.

«Что это такое? – думал Иван, блаженно улыбаясь. – Что случилось? Я всё сейчас знаю и это должен знать тоже. Ах да, вспомнил! В календаре написали, что сегодня где-то в океане затмение. И у нас пригасит солнце, но не до конца. Частичное затмение. Так вот как оно бывает красиво! Или это у меня рябит в глазах?

В конце спуска, по которому Иван с Ольгой несколько дней назад поднялись и спустились ради кинотеатра «Свет» с зеркалами, малиновыми занавесями с кистями и золотой резьбой, в конце этого спуска, не доходя набережной, находилась деревянная чайная. С широкой террасой на столбах. Где сейчас, в хорошую погоду, посетители гоняли чаи из голубых чашек за синими клеенчатыми скатертями с лиловыми розами. Ваня вчера уже чаёвничал здесь с Ольгой, пили они и сок из стеклянных кувшинов. Можно было посидеть и внутри, во мраке, за марлевой занавеской, без мух. Но там оглушительно пахло вином и селёдкой.

Вспомнив про вино, Ваня поднялся по кривым боковым ступеням на террасу. Официантка в кокошнике из бумаги и фольги не тронулась с места, будто прибитая к дверям держащей фартук и грудь брошью. Эта фиолетовая официантка занималась исключительно тем, что неодобрительно смотрела на посетителя, сидевшего за столиком и до такой степени не собиравшегося ничего заказывать, что даже скрестившего на груди руки.

Так Иван нашёл за столиком чайной маленького злого Зайнуллу.

– Марьям ещё час назад… – Опомнившийся Иван понял, что не знает, давно ли ходит по городу. – …Маруся уже давно домой пришла. Ты-то где ходишь? – спросил Иван и смущённо замолчал.

Молчал и Зайнулла. Подумав немного, Ваня зашёл за полог одной из дверей, выбрал на зеркальной полке над деревянным прилавком бутыль в медалях и вернулся за столик, осыпав с полога мух.

Официантка оживилась. Заслонив и солнце, и затмение, она нависла над столиком:

– Вам стаканы принести?

– Нет! – отрезал Иван, получив в ответ свирепый взгляд.

– Я с-с ума с-сойду! – процедил Зайнулла с присвистом. – Я даже потрогать её не могу – не то что поцеловать! Представляешь? Это я-то! – глаза Зайнуллы вновь живо засверкали.

Ване подумалось, что, хотя маленький Зайнулла несколько преувеличивает свой любовный героизм, доля истины здесь есть, и благородно промолчал.

– Убью её! – выдохнул Зайнулла, показав на мгновенье в себе какого-то далёкого восточного деспота, своего предка, и оттого растерялся. – Видеть её больше не могу – а если увижу, то не могу смотреть, не могу говорить. Глаза б мои на неё не смотрели! А если с ней не буду – я умру! О-ой! – Зайнулла со вздохом опустил голову на руку.

Иван сел за стол.

– Ну скажи, что мне делать? Что мне с ней делать?

На лице глядящей в синее пространство официантки заиграла слабая, мечтательная улыбка. Тени от сахарницы, перечницы, солонки, бутылки вина, положенного букета, забытой ложки на глазах темнели и увеличивались.

– Если уж так ставить вопрос, что убивать – не убивать, я бы сперва к ней обратился. Поговорил. Спросил у неё самой.

– О-ой! Я же говорю – слов нет! – замотал головой Зайнулла.

– Тогда просто обними.

– А если она испугается?

– Ты так, ненавязчиво. Если что – скажешь, пошутил.

– Как я её могу обнять? Если я рта раскрыть не могу, то руки совсем не подымаются!.. Ну давай! Пойдём!

– Куда?

– К ней! – выдохнул маленький военный, и Ваня едва успел подхватить вино и прижать букет к груди.

 

4

И всё же Ольга казалась Ивану лучше Маруси. Она казалась ему очень красивой. Хотя, конечно, Ваня тоже не мог долго разглядывать Ольгу. Но в том, как слегка косили её сине-серые глаза, в том, как завивались соломенными вихрами концы длинных, до плеч, волос, в том, как чуть-чуть приподымался кверху её острый носик, в маленьком остром подбородке, в высокой шее, в длинных белых, но не слишком худых, руках, в крепком и высоком, тонком теле, во всей Ольге – было столько интересного!

Но лицо Ольги, чем же оно его интересовало? Какое же было у неё лицо? Ивану трудно было его вспоминать – кроме нескольких, самых общих, примет – ничего почему-то не приходило в голову.

Лицо Ольги менялось всё время. Каждый поворот, каждый луч света, каждое выражение – делали её лицо приятным, но совершенно другим, не таким, как до того. И ни одно из этих лиц нельзя было по-настоящему запомнить. Потому что суть лица выражали не курносый нос и не живой рот, а это самое непрерывное движение. Ольга никогда не повторялась.

И нельзя было даже предположить, за что могли подарить такую Ольгу. Чем можно было заслужить её. И если Зайнулле от одного присутствия его красавицы чудилось, будто его кости переламывает поезд, то Иван, наоборот, прямо с ума сходил, пока Ольги не было рядом. Ему как-то не хватало воображения, чтобы представить свою жизнь без Ольги.

Ольга стояла под фонарями, среди белых яблонь и светлой зелени, и было видно, как она осунулась. Ольга шла в своём платье с «крылышками», её рыжеватые волосы шевелил ветер.

Утомлённые, едва держащиеся на ногах, они ходили по парку, избегая смотреть друг на друга и прикасаться друг к другу. И всё равно Ваня нащупал в темноте и взял руку Ольги.

– Ты же знаешь, я не смогу отказаться, – откровенно ответила рука. Но вслух Ольга сказала другое. Она начала говорить о своей семье. Иван, в ответ, о своей. О матери в красной делегатской косынке, о брате и сёстрах, о большом семейном доме, о небольшом степном местечке, о погибшем жеребёнке, о сослуживце и друге Зайнулле. О том, как тот прислал из соседней деревни донесение-извещение о запретном сборе калины, обнаруженных вёдрах и сознательном волке, которое Иван зачитал прилюдно, так что все животики надорвали, кроме, разумеется, виновных, которые со стыда так и не забрали вёдра, и пришлось составлять акт и передавать их колхозу. Потом рассказал про Стёпу-железнодорожника и Таню, которую Стёпа придумал звать Тася, про то, как поженились те, ни разу не видев друг друга, про испанские пилотки, которые Тася сама сшила, и как здорово они выглядят на её детях, про Степанов фотоаппарат, главную его страсть после Таси и грампластинок. Про то, как здорово шибает в нос от фиксажа и реактивов, когда наносишь через трафарет сердечко или рамочку, чтобы фото отпечаталось «каше». Про списанный железнодорожный фонарь, которому Стёпа закрыл глазок промокашкой, залитой красными чернилами. Ивану страшно нравилось смотреть, запершись со Стёпой ночью в чулане, как на белой пахучей бумаге появляются сперва отдельные пятна, а затем и всё изображение. Как останется фото слишком светлым, если вынуть рано, или, наоборот, потемнеет до черноты, если промедлить.

Ольга поёжилась.

– Холодно? – обнял её Иван.

– Нет. Мне такое во сне снится. Даже во снах. В кошмарных. Мне один и тот же кошмар каждый день почти снится. Уже давно. Снится, будто все, и ты, и я, сидим у Стёпы и Тани. И Зайнулла, и Маруся, и соседи, и все-все. Все комнаты вижу. И портьеры «кофе с молоком», и молочные рожки на золотых люстрах, и сундук, и тахту под шёлковым покрывалом, и «Старый пруд» в картонной раме, и календарь на картонке, и белый буфет с зелёным будильником-колокольчиком, и ковры с кинжалами и рогами вперемешку с веерами и стрекозами. И бегают кругом все кошки и собаки. Стёпа ставит пластинки на патефон, одну за другой. В другой комнате – той, где парадная кровать с подушками, – сдвинуты столы. Жёлтая тканая скатерть, селёдка в кольцах, круглый графинчик, тарелки с синими каёмками и кленовым листом, всё как тогда. Только совсем много народу. И на улице ясный день. Мы танцуем, пьём, едим, играем, шутим, поём. Все мы вместе, и ты рядом. Но чем дальше, тем хуже мне тебя видно, только слышно по-прежнему. Я сперва не могу понять почему – а потом понимаю. Свет всё гаснет и гаснет. Чем дальше, тем больше. Всё темнее и страшнее в комнатах. Я прошу включить свет, но никто не слышит. Потом ты поворачиваешь рычажок, но и этот свет не горит. Тогда, чтобы тебя не потерять в чёрных комнатах, я хватаюсь за твою руку крепко-крепко, вот так. А свет сильнее тускнеет, только голоса по-прежнему звонкие и весёлые, будто ничего не замечают. И в конце концов я осталась в полной темноте. Остались только темнота и голоса. Я звала, но никто меня не слышал, никто не откликался.

– А за руку меня подёргать? – дёрнул Ольгу за руку, вроде шутливо, нахмурившийся Иван.

– Руку твою я не потеряла и за неё дёргала. Но ты не хотел ничего сказать в ответ, просто сжимал её в своей. Было так страшно от этого. А потом никого и ничего не стало слышно. Всё исчезло. Только мрак чёрный-чёрный, и твоя рука в моей.

– Хоть что-то! – ещё похмурился Иван.

 

* * *

Он и до сих пор хмурился. Хотя с рассказа Ольги времени прошло порядочно, ему до сих пор было неприятно представлять чёрными комнаты Степана и Тани. Тогда же, в День цветов, чтобы отвлечь Ольгу, он спросил, знает ли она про Призрак Курсанта, что бродит по аллеям Парка имени Железнодорожников ночами и утрами?

– Призрак? – испугалась и без того нагнавшая на себя страху Ольга и прижалась к Ване.

– Да-а… – расплылся в довольной улыбке Иван и, трепеща от восторга, рассказал, как осенью 14-го года в глубоком тылу создали лётную школу, как набрали совсем мальчишек, как они взлетали, делали круг и садились по очереди на аэроплане, напоминающем Стёпину бамбуковую этажерку. Причём, пока один летал, остальные стояли на лётном поле строем по стойке смирно. А командир стоял у высокого флагштока, и над ним реял флаг. (Ваня не упомянул какой.) Но один курсант, потому что ночь не спал, а лазал по садам за яблоками, идя по кругу, задел дерево в парке и рухнул у вышки, за озером, на зелёной лужайке, туманным утром. И все другие бежали к нему через поле, в тужурках с медными пуговицами. А он лежал с белым лицом на зелёной траве, выброшенный ударом из поломанного аэроплана с уцелевшим хвостом.

Ваня видел этого шестнадцатилетнего курсанта так, будто это он, а не маленький Стёпа рвался к тому через кусты. (Если Степан, конечно, не придумал историю целиком, с начала и до конца, что Стёпе было свойственно.) Но лётчики, самолёты – это было так здорово!

Даже сейчас Иван так упёрся мыслями в героическое привидение, что какое-то время затем, глядя на появившийся в небе биплан, считал, что самолёт ему чудится. Но тут от биплана отделились точки, распушившиеся пушинками парашютов. Затем, царапая сердце стрёкотом, самолётик распустил хвост с разноцветными флагами. Маки на весеннем лугу не могли быть ярче, чем сверкающий, серебряный, едва заметный в голубом майском небе биплан в дрожащих флагах. Следом за бипланом в небе появилось ещё несколько дирижаблей, величественных, как слоны, и медлительных, как опавшие перья. Они невесомо покачивали крыльями, купаясь в высоком небе, и за одним из них вилась лента – «XI Ежегодная первомайская эстафета физкультурников!»

Строго говоря, Первомай был вчера, но, в силу технических обстоятельств и, главным образом, того, что дождливым и холодным утром первого мая, «вальпургиевым утром», как назвал его Капитонов, все крашенные марганцовкой физкультурники умаялись и замёрзли, как цуцики, на демонстрации и не могли показать достойные результаты, – в силу этого всего эстафету проводили всегда на второй день праздника.

Оба праздничных дня Иван постоянно был с Ольгой, но ему всё же пришлось утром второго мая явиться на стадион перед предстоящей эстафетой, и нельзя сказать, что Ивана сильно огорчало последнее обстоятельство. За прошедшие два дня почти вся предыдущая жизнь поблекла и потеряла смысл. Но не жёлто-белый, первый в СССР, стадион с вазами и колоннами, где первого мая они с Ольгой смотрели восхитительный футбольный матч, отдаваясь чистому наслаждению смотреть на рассчитанную ловкость молодых и сильных людей, забывая даже о корзинке с бутербродами.

Иван не мог отказаться от открытого солонцу, дождю и ветру стадиона, от ощущения удовольствия от воли и бега. И то, что на свете существовала Ольга, только добавляло движениям Ивана лёгкости и азарта. Так он думал.

Иван сделал упражнения на мураве, пробежал пару кругов босиком по кромке четырёх нежнейших, как шёлк, гаревых дорожек. И тренер Ивана был неприятно поражён Ваниными заплетающимися ногами. Заподозрив со стороны Ивана что-то неладное, вроде лишних самодеятельных нагрузок, гнобящих мышцы непрерывной усталостью, чем грешил Иван до того, тренер отослал его отдохнуть на трибуны. Здесь, у балюстрады с двуручными вазами, белоснежными на фоне голубого неба, было самое любимое место Ивана. Здесь Иван и стоял сейчас. В лепных вазах, заполненных высохшей землёй, на жарком солнце и ласковом ветру колыхались герани. Отсюда, с самой высокой точки трибун, с высокой жёлтой стены стадиона, открывался вид на городские окрестности, представлявшие собою сейчас дымное весеннее марево – бледно-зелёное снизу, бледно-голубое сверху. Окрестности сливались с ярким голубым майским небом. Местами блестела река. К ней, среди сирени, спускалась ошеломительно крутая лестница из красного гранита. А в ярко-голубом небе нежно стрекотал самолёт с разноцветными флагами и качались дирижабли.

«XI ежегодная первомайская эстафета физкультурников!» – развевалась за одним из них длинная, уже едва читаемая лента с надписью.

Дирижабль с лентой уходил вбок, в сторону завода, украшенного портретами и еловыми венками.

«Интересно, откуда они взлетели? Самолётик, наверно, с маленького аэродрома на спуске у кинотеатра “Свет”. Надо записаться туда с Ольгой! – решил Иван. – …Да! Не забыли бы меня на стадионе, в суматохе!» – он оглянулся.

Конечно, балюстрада с вазами была лучшим местом, но и сам стадион был как игрушечка. Жёлто-белый, с комментаторской стеклянной ложей на железных колоннах. Счёт на деревянном табло ещё не убрали с тех пор, как Иван с Ольгой отбивали ладони на матче. В оконца под скамьёй, на которой стоял Иван, тянуло сквозняком – это вырывался сладкий резиновый дух подтрибунного тира с жестяными лампами и мишенями в рост. Пахло и старым деревом балконных балясин гимнастического зала, где тренировался иногда Иван.

Издалека звенела сетка и стучали городки. Рядом с городошниками находилась вертушка входа и выхода. Входя, Иван каждый раз с любопытством взглядывал, какую именно фигуру, «пушечку» или «письмо», выбивают сейчас. А если не знал названия – справлялся по огромному плакату. В тренажёрном зале при медпункте лязгали грузы и штанги. За длинной стеной с длинным транспарантом в не менее длинном вольере с ровным непрерывным звуком слетали стрелы лучников, глухо втыкаясь в бумажную мишень.

Ивану доставляло удовольствие ходить по дорожке мимо стрелков, особенно в тот момент, когда шальная стрела с гаснущим свистом застревала в сетке перед самым его носом. Само, поросшее зелёной ромашкой, со свежей разметкой, футбольное поле сейчас пустовало, но на зажимавших его с двух сторон розовых пыльных секторах еле слышно осыпался песок под граблями в прыжковой яме, стучали высотные планки, грохотали и прыгали разноцветные мячики ядер.

Стадион имел форму открытой к реке подковы. Вход был на изгибе с двумя будками – вахтёра и городошников. Трибуна была – одной ножкой. А на второй, за вольером лучников, были медпункт и отделанные плиткой раздевалки, кассы работавшего зимой катка, с картинками фигуристов и белыми гимнастическими скамьями для надевания коньков. А на втором этаже – монументальная канцелярия с хором из двадцати пишущих машинок, стучащих сейчас в открытые окна, и кабинет начальника, украшенный чугунным медведем, вставшим на задние лапы над гравированной юбилейной доской, и ещё одним писчебумажным «пулемётом». Чтобы пройти туда, надо было нырнуть в грохочущую железную калитку, в тёмный туннель по странному округлому жёлобу, между автобусом с кожаными сиденьями и низенькими широкими бобслейными санями, похожими на красную гоночную машину. А за всем этим во всю высоту жёлтого кирпичного куба, в огромном, как мир, манеже, в облаках терпкого талька легко подбрасывали себя на красном кресте упругого батута гимнасты, стараясь не попасть в щель прикрывающих чудовищные пружины матов.

Мерные стальные подвывания батута тоже летели в оконные щели манежного куба.

Там, где подкова стадиона размыкалась, сквозь вечно приоткрытые и провисшие длинные кружевные створки виднелось небо, самолёты, дирижабли, дымные весенние окрестности, кусок реки, сирень и спуск из красного гранита. А ещё там, по тропе вокруг стадиона, сейчас ехали всадники. Конная милиция в шлемах и летних белых кителях и участники праздника, сияющие галунами и монетами. Эхо отразило стук копыт, тонкое ржание и тихий скрип ворот на ветру.

Но у края насыпанной между двумя деревянными бортиками гари тренер уже раздавал номера, и, чувствуя каждый удар сердца, на больших и тяжёлых ногах, Иван начал спускаться по неровным ступеням трибуны, чтобы взять свой номер, иголку и нитку.

 

* * *

Над Площадью Советов качнулся золотой звон башенных часов. Голуби и вороны наискось слетели с кремлёвских елей. Грянувшие из динамиков марши запетляли в опустевших, спорта ради, улицах. Начался парад участников, и, так как квадратная гранитная трибуна у чайханы, где частенько переодевались спортсмены со стадиона, была пока занята, а круглая клумба посередине – уже завалена, Иван остановился на ступенях института, чтобы завязать шнурки на спортивных туфлях. Высокий и выносливый Иван, по замыслу (уже начинавшего раскаиваться) тренера, бежал последним, но переобулся сразу. Уж очень ему нравилось ощущение тонкой старой кожи, сливающейся с его длинными узкими стопами. Старой была кожа потому, что найти Ванин размер оказалось возможным только в доматериалистической эпохе.

Поправив бело-голубую, с вертикальным ромбом, майку и ожидая следующего круга, чтобы примкнуть к своей колонне, Иван увидел Капитонова, выходящего из дверей института в спортивной форме. Капитонов выглядел смущённым и бледным, но подтянутым.

– За аспирантуру? – прокричал сквозь марши Иван.

– Нет! – прокричал Ростислав в ответ. – Это страшная тайна! Между нами! Знакомые попросили! Аспирант болеет!

«Это как же болеет аспирант, если больного просят заменить?.. – подумал Иван, пристраиваясь к своим, но ничего не сказавши Капитонову».

– Посторожи вещи! – попросил Зайнулла.

– Ты лучше Ольгу попроси или Марусю.

– Хорошо, я Стёпе отдам.

Ольга стояла, хлопая в ладоши, на старте, вместе со всей «группой поддержки». На ней была майка стадиона «Рабочий» и сатиновые трусы на резинках. В её руке была веточка сирени. За её спиной едва распустился, но уже благоухал вовсю светло-зелёный чубушник, который здесь называли жасмином. Иван потянул носом воздух.

Собственно, под транспарантом «Старт» все ждали Зайнуллу. Быстрый, маленький и крепкий, он должен был создать задел. Вот только дистанция была для него длинновата, и тренеру оставалось лишь надеяться, что маленький офицер выдержит.

На Ваню тренер старался вовсе не смотреть, тот напугал его на стадионе, и тренер не мог даже предположить, чего от него ждать сейчас, на последнем этапе, испытывая сильное искушение Ивана заменить и не находя для этого ни человеческого и временного ресурса, разве только пробежать самому.

– На старт! Внимание!

Сердце Ивана остановилось. Покачивались от напряжения Зайнулла и Капитонов. Язычок пламени с облачком дыма вырвался из неподвижно поднятой кверху руки стартёра.

«Как хорошо, что Марьям в спортивной форме за чертой и Зайнулла её не видит, – подумал Иван. – А то стал бы столбом».

Вновь сдёрнулись в небо вороны и голуби. Едва удерживавшаяся на линии толпа физкультурников рухнула и полетела по дистанции. Кто-то нёсся вдумчиво и легко, кто-то бездумно и во весь дух.

– Слишком быстро, дойдут пешком, – заметил тренер. – Что ты стоишь? Иди на этап!

Иван хотел поболеть за друга, добежав до первой передачи, но, покосившись на машущую вслед Зайнулле Ольгу, понял, что не успеет сделать всё, оставил ей вещи и поплёлся на свой этап.

«Лишь бы палочку не потеряли. А художник-то правильно бежит», – думал Иван.

Он давно уже был на линии, а вдали, на плавящейся искрами стёкол улице, всё ещё никто не показывался. Иван боялся пропустить и оглядывался.

– Бегут! Давай, давай, давай! Набегай!

Он обернулся, чтобы сразу увидеть летящего на него вытянувшись бегуна. Не сразу поймав палочку в пляшущей длинной руке, Иван наконец ощутил тяжесть деревяшки и повисшего на ней товарища в ладони. Выдернул палочку и понёсся по улице. Стараясь вручить эстафету, передающий так разбросал движения, что его пронесло ещё несколько шагов, закинуло голову и швырнуло, без большого, впрочем, вреда для него, под ноги Ивану и другим. Ваня легко, не обернувшись, сиганул через упавшего, даже не успев подумать или испугаться мгновенной смене событий. Во всём теле он ощущал тяжёлую томящую слабость, его подбрасывало вперёд и вверх с ошеломляющей самого Ивана силой. Дыхание билось в такт ударяющей по груди палочке.

На площади у трибуны, под аркой финиша, среди ярких флагов его ждала кричащая Ольга. Толпу с нею сразу повело в сторону.

«Только бы не попасть горлом на ленту», – подумал Иван, выставив вперёд руки, и ушиб руку.

«Всё! – ощутил он, упираясь в колени, не слыша, что говорит тормошащая его со всех сторон Ольга. – Вот это и есть счастье. Конечно, не такое сильное, как сама Ольга, но тоже счастье. А ведь есть ещё и другое на свете, кроме Ольги, и бега, и даже лиловой картины, и польки-мазурки в Парке имени Железнодорожников. Сколько же счастья в мире, как его много, как я не замечал раньше, как его много! Вернее, конечно, замечал, но сейчас всё по-другому».

Иван с трудом раскрыл глаза, в них так потемнело, что он почти ничего не видел. Кроме того, что куда-то пропала Ольга.

– Вот почему всегда так – на тренировке еле ноги таскает. А как бежит – так орёл! – приплыл издалека слабый голос тренера.

Иван поискал в толпе и Капитонова, но Славы тоже не было видно. Ольга могла готовиться к своему забегу, но художник-то уже пробежал. Отчего Иван едва ощутимо встревожился.

– Победителю! – сказал кто-то, и на Иванову грудь опустилось колесо из лаврушки.

– Только не качайте! – сразу завизжал где-то Зайнулла.

«Неужели меня тоже подымут?»

Подняли. И даже уронили не очень жёстко. Поболтавшись в бело-голубых небесах до и после награждения, ошарашенный Иван был посажен пятой точкой на мостовую в слегка осыпавшемся венке. Маленькому лёгкому Зайнулле, судя по продолжающимся крикам, повезло меньше. Двое помогли шатающемуся Ивану подняться.

 

5

За окнами ходили трамваи. Здание дрожало, когда два трамвая сходились на повороте, чуть не цепляясь боками. Утро давно уже миновало. Но до вечера было далеко, и нигде не горел ещё свет. Потому в здании стоял полумрак. Зайнулла с Иваном глядели в окно на трамваи.

– Два часа, – определил Зайнулла, поглядев на наручные.

– Иди. Тебе-то чего ждать? – Иван крутил на ноющем запястье красную шерстяную нитку, которую давеча повязала Ольга.

– Не придумывай! – фыркнул Зайнулла, попытался найти в карманах брошенное навсегда курево, потерпел неудачу и ощетинился ещё больше.

Иван улыбнулся.

– Большой дурак! – обиделся Зайнулла.

Незаметным образом на улице почернело. Ветер нагнал туч, небо сделалось свинцовым, и деревья и дома стали серого цвета. Иван не бывал в этом городе раньше и подумал, что непременно будет гроза. Но, будь он горожанин, вроде Степана, то знал бы, что иногда, весной, тучи над городом сбиваются просто так и разбегаются без последствий, а иногда – гроза проходит, но далеко, обронив на пасмурной окраине лишь пару тяжких капель. Похоже было на то, молнии нигде не зажигались.

И всё же через эти окна с очень старыми, ещё не вполне прозрачными и тёмными стёклами, вдобавок ещё с разводами, – город производил чересчур гнетущее впечатление. Подоконник был по-купечески широк. Иван и Зайнулла привалились к нему боком с двух сторон.

 

Когда на площади подброшенного раз пятнадцать на руках Ивана подняли двое, то вполне вежливо попросили одеться и пойти с ними. Пока Иван натягивал галифе прямо на спортивные трусы, подоспел приземлившийся на другом конце площади Зайнулла и попросту увязался идти с Иваном:

– Мы везде ходим вместе!

Иван, застёгивая последние пуговицы, ещё раз поискал глазами Капитонова. Но москвича давно не было среди его команды.

 

– Два часа, сорок пять минут, – заметил Зайнулла, разглядывая обтрепавшийся ремешок часов. – Мне уже есть хочется. А тебе?

– Нет.

Иван опёрся о подоконник. За окном совсем стемнело, прокатил ещё один трамвай, тряхнув провода, и ещё. Окна выходили не на улицу, а на обнесённый решётчатым забором двор. Собака у ворот пристально смотрела на Ивана.

«Могу себе представить, как тут все сейчас всполошились, – думал Иван. – Интересно, кто-нибудь здесь знает, кто я такой на самом деле? Или только гадает? И если гадает, то хотелось бы знать, в какую сторону развиваются его подозрения. Кем я кажусь? Но кем бы ни казался – точно, никто здесь не знает, кто я на самом деле. Хотя вся наша организация придумана, чтобы знать всё обо всех, ни черта они про меня не знают!»

И хотя Ивану было тяжко да тошноты, одновременно он чувствовал свое преимущество в этой ситуации. Чувствовал отчего-то, что он на голову выше и сильнее любого и всех вместе взятых.

В кабинете эта манера себя вести смутила Зайнуллу. Смущала она, видно, и двоих за столом. Во всяком случае, они молчали, в тишине разглядывая Ивана. Пока один не напомнил, потупясь:

– Представьтесь по форме.

Друзья, встрепенувшись, щёлкнули каблуками и представились. Тогда второй вздохнул, нехотя взглянув на Ивана.

– И откуда ты только прибыл… – он не добавил «на нашу голову», но явно так подумал.

– Прислан в ваш город учиться, – сказал Иван. – Ненадолго. Для дальнейшего повышения.

– Знать бы ещё, кто таких рассылает… – поёжился скорее тоскливо, чем подозрительно, первый. – Ты кто такой?

Иван пододвинул развёрнутые документы. Документы подвинулись обратно, чуть не упав со стола. Иван взял корочки, но не спешил прятать их в нагрудный карман. Он стоял опустив голову. И Зайнулла поразился, какой тяжёлый у друга взгляд исподлобья. Он никогда не знал такого Ивана, перед ним был совсем незнакомый, чужой человек. Зайнулла иногда удивлялся, каким образом шутник и хулиган Иван справляется с работой следователя. Но сейчас понял, что ничего про Ивана не знает и, более того, ничего про Ивана не знают и эти двое. Хотя, впрочем, с их точки зрения чекист неожиданно приехавший в город, был человеком, которого не только трудно, но и не нужно разъяснять до конца. Хотя, может быть, им просто мешал Зайнулла. Во всяком случае, один коротко и решительно выдворил Зайнуллу за дверь.

Иван ждал вопросов о Капитонове. Но ничего подобного не было. И Ваня заметно успокоился. Вместо Капитонова его спросили про Ольгу.

– Да, – сказал Иван, – я с нею знаком. – И вспомнил, как утром первого мая их с перепуганной Ольгой разбудила невесть откуда взявшаяся в комнате толпа с красными флагами. Оказавшаяся домоуправлением, пришедшим украсить фасад.

– Вы с нею в близких отношениях, – не отрывая взгляда от стола, скованно поправил Ивана второй.

– Вас это не касается, – дерзко выдохнул Иван.

– Вам известно, что она итальянка? Что её родители и она сама граждане Италии, другого государства?

Весь Ванин вид говорил о том, что ему это не было известно. Конечно, узнав, что одинокой студентке нашли комнату, а не поселили в общежитии, Иван мог решить, что её родители не простые люди. Тем более что Ольга рассказывала об их революционных приключениях. Но это не пугало, а скорее льстило. Потом, ничто – ни имя, ни белокурые волосы – не могли выдать в Ольге итальянку. У Вани ещё мелькала иногда мысль, что она немка, но это тоже не могло обеспокоить. Сейчас он вспоминал её рассказы о семье, о сестре Клавдии. Казалось, только то, что Ольгу называли всегда Ольгой, полным именем и никак иначе, – могло указывать на иностранку. Она говорила, раскатывая гласные. Но Иван знал и русских, которые говорили точно так же. И даже более забавно. Никакого акцента у Ольги не было.

– Разве итальянку могут звать Ольгой? – спросил Иван.

– Её фамилия Збальони. Ольга Збальони. Её родители – инженеры-коммунисты, они работают на одном из наших заводов. Вероятно, поэтому её зовут Ольга. Она выросла в Советском Союзе. Но, так как родители хотят всё же, рано или поздно, вернуться на родину и продолжить борьбу за построение коммунизма там, – у Ольги нет советского гражданства. Поэтому, а ещё потому, что и родители на производстве, и Советское правительство в Москве очень беспокоятся за Ольгу, лучше никому с ней не встречаться.

У Ивана было чувство, будто отношения его и Ольги хотят решить в танковой баталии.

– Разве мы не дружим с итальянскими коммунистами, разве не помогаем спартаковцам воюющей Испании? – удивился Иван.

Его абсолютную убеждённость в том, что все люди на земле когда-нибудь станут братьями, не смогла бы поколебать даже мировая война.

– Иван, – прокашлялся один, сбавив тон. – Если ты действительно хочешь помочь испанским республиканцам, как писал два месяца назад, не встречайся больше с Ольгой. – Он поймал наглый Иванов взгляд, засомневался и добавил на всякий случай: – Впрочем, как знаете. Всё равно вы не сможете пожениться.

Иван опустил голову.

 

* * *

– Тебя про Капитонова спрашивали? – спросил Ивана Зайнулла. Они уходили по тёмной мокрой улице, мимо памятника Интернационалу. Тучи сжимали город со всех сторон всё теснее, хотя дождь давно прошёл.

– Нет, – сказал Иван с по-прежнему смущавшим Зайнуллу выражением, поправляя воротник и бегло оглядываясь на ходу. Двое стояли у окна только что покинутого друзьями кабинета и неподвижно смотрели им вслед. На улицу, на трамваи, на тучи. Ивану показалось, будто один из них смеётся.

– Это хорошо, что про Капитонова не спрашивали, – благодушно провозгласил Зайнулла. – Повезло Капитонову!

– Повезло. Наверное.

Иван действительно давно рвался в Испанию, но ничего про неё не знал. Испания представлялась ему неопределённым раем. Потому что там, даже несмотря на войну, всегда солнце и целые леса апельсиновых деревьев, сплошь усыпанных медовыми, душистыми апельсинами. А ещё в Испании есть тёплое синее море.

 

* * *

Иван долго пытался потом, после бесед с городскими коллегами, собрать мысли. Он их собирал, укладывал, а они снова опрокидывались, разлетаясь по углам. И ни с кем не мог Ваня посоветоваться или поделиться. Даже с Капитоновым, даже с Таней, даже с Ольгой. Особенно с ней. Случившееся казалось ему ужасным и непоправимым. Будто поезд, о котором говорил Зайнулла, не просто перемалывал Ивана, а сбил сразу и насмерть.

«Как Анну Каренину!» – подумал Иван, не читавший романа, но не сомневавшийся в великом гуманизме Толстого.

Есть ли у Ольги хоть какое-то гражданство? Можно ли на ней жениться вообще? И даже если женишься – если Ольга отправится с родителями в Италию, а она должна будет туда отправиться (Иван не сомневался, что в Италии когда-нибудь победит коммунизм), что ему тогда делать?

Постепенно, однако, Ванина весёлая и молодая натура брала верх над обстоятельствами.

Он, конечно, понимал, что отношения с Ольгой, какие бы они ни были, приведут к тому, что его прогонят из органов. Что означало крах всей его молодой жизни. Но он не был до конца в этом уверен. А значит, оставалась возможность, что они с Ольгой сумеют пройти по шаткой досочке допустимостей и вероятностей, не разрушив жизни друг друга. И за эту возможность следовало ухватиться.

«В конце концов, может не всё так страшно? – подумал он. – Они же коммунисты, а значит – хорошие люди. Так чего я беспокоюсь? СССР помогает Коммунистическому Интернационалу. А ухаживая за Ольгой, я Интернационалу не поврежу, скорее – напротив!»

 

* * *

Придя к такому решению, Иван через пару вечеров возобновил встречи с Ольгой. Хотя испугавшее Зайнуллу и чекистов в кабинете тяжёлое выражение не ушло так быстро с его лица, успев ещё напугать и девушку.

Так прошёл май. Иван постепенно стал прежним Ваней и настолько уже раздухарился, что чуть не убил себя и Ольгу, предложив ночью прогуляться по лесам строящегося рядом железнодорожного клуба. Хотя за это деяние можно было и схлопотать. Клуб строился трёхэтажным, и они выпили лишнего. Потому, наверно, туда и полезли. И здорово было в летних, пушащихся белым пухом сумерках под звоны трамваев и стукотню поездов гулять в небе – среди верхушек остро пахнущих тополей! Виды с горы, на которой стоял белый клуб, открывались шикарные, и компании казалось, будто гуляют они не по лесам, а по крыше мира. Но Ольгу качнуло, и она полетела вниз, опередив пытавшегося её удержать Ивана. Ольга пробила каблуками пару досок, и поймавший её внизу Степан хоть и рухнул на асфальт, но почти не пострадал. А Ивана доски бросили на деревья. Дорога вокруг дома и клуба вилась, ничем не огороженная, срываясь сразу в глубокий обрыв к трамвайным путям, весь заросший зеленью. Иван сумел увидеть сверху трамвай, здорово приложился, но ничего не сломал, кроме ключицы. Её неровно сросшиеся края остались ему на долгую память о незабываемом приключении и радости видеть целёхонькую, только немного смущённую Ольгу на ногах, хотя и в слетевших чулках и распоротом по шву платье.

Из архива: сентябрь 2013г.