Памяти моего отца,
Колоколова Николая Яковлевича,
солдата Великой Отечественной
Бум! Выстрел звонко раскатился в морозном воздухе, и приклад карабина упруго толкнул меня в плечо. Теперь быстро соскочить с приступки, передернуть затвор, поймать гильзу и перебежать к следующей стрелковой ячейке…
Тра-та-та! Отозвался пулемет с немецкой стороны, и пули с шелестом прошли над бруствером. К середине ночи подморозило, и ледок хрустел под ногами, пока я, путаясь в полах длинной, не по росту, шинели, бежал по дну окопа. Больше всего неприятностей доставляла каска, которая постоянно норовила съехать на лицо. И тяжелый подсумок колотил по бедру. Из сорока отпущенных на смену патронов я расстрелял пока только три обоймы.
Вот и очередная ячейка. Я осторожно поднялся на приступку, выставил карабин, тщательно прицелился в темноту и плавно потянул спусковой крючок. Бум! Соскочил и побежал в обратную сторону. Это очень важно – время от времени менять направление или пропустить одну-две ячейки, а то у немца ведь хватит ума вычислить, откуда может раздаться очередной выстрел, и упредить тебя очередью «на всякий случай». Я задумался, споткнулся на бегу и полетел носом в мерзлую глину…
Проснулся я резко, как от толчка. Дотянувшись до тумбочки, взглянул на часы. Светящиеся стрелки показывали четверть третьего. Я лег на спину, закинул руки за голову и задумался. Этот сон тянулся уже третью ночь. В первый раз меня разбудил усатый старшина, стянув с нар за ногу. Пора, мол, на смену. Я, помнится, что-то ворчал, долго наматывал портянки, шнуровал тяжелые кирзовые ботинки. Потом у буржуйки в углу землянки с удовольствием прихлебывал из котелка горячий, крепкий и очень сладкий чай, заедая вкусным черным сухарем. Старшина ворчливо заторопил меня, и пришлось вылезать из уютного тепла на ночной морозец. Пашка Власов, или просто Влас, поощрительно шлепнул меня по спине широкой ладонью и нырнул в лаз, а я остался единственным часовым на участке нашего взвода. Где-то справа бдел Олень из второго, а слева – Газим из четвертого. Но они далеко, а я здесь. Над головой звезды, а передо мной, за завесой тьмы, четырьмя рядами колючей проволоки и минными полями – вся гитлеровская армия. И кажется, стоит поднять голову над бруствером, как ее тотчас же прошьет очередь немецкого МГ. Но я высунулся из ячейки, поднял карабин и выстрелил в сторону противника.
Всю вторую ночь я бегал по окопу, стреляя в темноту. Это делалось и для того, чтобы не заснуть, и чтобы противнику спать не давать. На смену старшина выдавал сорок патронов, а утром ему надо было сдать сорок гильз как доказательство твоей добросовестности. Поэтому затвор следовало передергивать осторожно, чтобы гильза не улетела куда-нибудь: ищи ее потом в темноте.
И вот сегодня – третья ночь. Опять беготня по окопу и стрельба под мертвенно-белым светом немецких ракет. Откуда вдруг этот сон, через пятьдесят с лишним лет после войны? Тем более что сам я знаю о ней только из книг, фильмов и рассказов отца. Ну, сам по себе сон неудивителен, мало ли что людям снится. Поражает реальность происходящего: похрустывание льдинок под подошвой, вкус черного сухаря, запах сгоревшего пороха, толчок приклада в плечо, шлепок Власовой руки и другие, порой неуловимые, мелочи.
Незаметно для себя я заснул и проснулся, когда жена провожала в школу сына. После завтрака я заторопился на работу и на некоторое время забыл о своем странном сне. Но, сидя на оперативке и слушая нудные препирательства начальников цехов с главным инженером, я задумался о ночных приключениях. Вот что странно: во время службы в армии я имел дело с современным оружием. Откуда же мне известно устройство мосинского карабина? Я закрыл глаза и мысленно разобрал и собрал затвор. Названия деталей сами всплыли в памяти. Откуда? Ни в одной из прочитанных книг таких подробностей я не встречал. Откуда я знаю, что усатого, ворчливого старшину зовут Панкрат Самохин и что хохол Величко прозвал его Няньком? И объяснил, что это по-украински «отец», а не «нянька». Откуда я знаю, что у Власа в далеком Красноярске остались жена и две дочки? Откуда мне известно, что в письме мама сообщает, что два моих брата, слава Богу, пока живы? Что-то мне это напоминало. Ну конечно! Русский солдат Коля Званцов в одном из рассказов Гансовского видел во сне то, о чем мечтал немецкий разведчик, ночевавший в подвале того же дома. Проснувшись, Званцов прекрасно помнил все, что происходило с ним во сне, и это помогло ему сорвать тщательно спланированную операцию абвера. Может быть, где-то в нашем доме страдающий бессонницей ветеран вспоминает свою боевую молодость, а я воспринимаю его мысли и во сне переживаю происшедшие с ним события? Интересно, кто это может быть? Я наскоро перебрал в памяти соседей из нашей девятиэтажки и с грустью подумал, что поколение моего отца уходит. Многих, очень многих стариков я уже не вижу на лавочке у подъезда.
Тем временем народ зашевелился и потянулся к выходу.
– О чем задумался, служивый? – толкнул меня в бок Женька Бачурин, заместитель главного энергетика. – Нет желания отдохнуть на лоне? – он мечтательно закатил глаза. – Речка, небо, солнце, птички, а в речке рыба, а мы ее в уху, в уху… А?
– Ну какой из меня рыбак? Разве что в тарелке удачно ловлю. Вспомни, как в прошлом году меня из лески выпутывал.
– Зато какая уха была! Вот ты говоришь, что не рыбак. А где научился так уху варить? Честное слово, как вспомню – рот слюной наполняется. В общем, бери свою молодежь, и поехали. Будет полное разделение труда: мы рыбу из реки достаем, а ты ее варишь. Да время от времени тосты произносишь, – он дружески толкнул меня кулаком в плечо и заторопился к себе.
Я подумал, что неплохо бы вырваться на природу, глотнуть свежего воздуха, поваляться у воды, детей плавать поучить, но, скорее всего, опять придется в саду на барщине пот проливать и вместо речки полоскаться в бочке.
В кабинете за текучкой дел я отвлекся и не вспоминал о своих военных снах до вечера.
После ужина позвонил младший брат.
– Привет. Интересной новостью поделиться?
– Делись, если не жалко.
– Вчера бабулин чемодан распотрошил – помнишь, фанерный?
– Ну?
– Нашел пачку старых писем. Хотел выкинуть, а потом из любопытства просмотрел несколько. Представляешь, это батины письма с фронта.
– Серьезно?
– Спрашиваешь! Если есть желание, подъезжай…
Дверь открыла младшая племянница.
– Здравствуй, дядя Леша, папа тебя ждет.
Брат сидел на диване и неторопливо просматривал пожелтевшие листки со следами сгибов.
– На, читай, – он протянул мне несколько писем. – Это с Сандомирского плацдарма, судя по датам, за несколько дней до наступления.
Я устроился в кресле и осторожно развернул первый листок. Почерк отцовский, но не тот четкий, бисерный, к которому я привык, а какой-то угловатый, неустоявшийся, чуть корявый. Кроме того, химический карандаш кое-где стерся, кое-где выцвел. О значении некоторых слов приходилось догадываться, а местами целые строчки были вымараны военной цензурой – что-то не то написал солдат, упомянул о чем-то запретном.
«Здравствуйте, мама, сестренки и братишка Толик. С фронтовым приветом к вам ваш сын и брат. Я жив и здоров, чего и вам всем желаю. Кормят нас здесь хорошо и одевают тепло: белье и портянки байковые, штаны и гимнастерка суконные, телогрейка ватная и шинель. И рукавицы специальные, с двумя пальцами, чтобы стрелять можно было». Далее две строчки вымараны. «Это большая широкая река, как наша Белая, даже еще шире». Опять две строчки замазаны черным. «А командира нашего взвода мы прозвали Няньком. Это по-украински значит отец. Его так Федька Величко назвал, потому что строгий и заботливый: все проверит, про все расспросит, и если чего-то не хватает, то найдет и обеспечит».
Стоп! В памяти всплыл сон. Это же письмо о моем сне! Или письмо из сна? Я лихорадочно начал просматривать листок за листком, выхватывая взглядом знакомые имена: Пашка Власов, Газим Нафиков, Гришка Гулая и еще, еще… Глаза пробегают по строчкам, а перед внутренним взором появляются знакомые лица, чуть закопченные в дыму буржуйки, сумрачные и улыбчивые. В памяти звучат голоса, вспоминаются незатейливые шутки, может быть, и не очень остроумные, но там, в окопе на передке, мы смеялись им до слез…
Я сложил письма и задумался. Читать их мне было уже не нужно: я прекрасно помнил, что написано в каждом из пожелтевших ломких листков.
– Витек, – я дернул брата за рукав, – хочешь, фокус покажу?
– Ну-ка? Только погоди, я девчат позову.
– Не надо. Вдруг не получится.
– Ну, показывай, Кио.
– Возьми любое письмо и назови мне дату.
– Пожалуйста. Двадцать пятое ноября.
Так. В памяти всплыл серый промозглый день в запасном полку. Нас уже расписали по маршевым ротам, и я только что распрощался с другом Серегой, которого как тракториста направили в танковую бригаду. Мы отдыхали после бани в землянке, и я сел писать письмо. Писал, что скоро отправлюсь на фронт, что душа горит бить фашистов и поскорее закончить войну. Писал, что Серега теперь в танкистах и что со мной из уфимцев остались только Газим и Рамиль, а остальные – сибиряки, украинцы, и Гриша Гулая из Грузии.
– А вот этого в письме нет, – остановил меня брат. – Здесь три строчки вымараны.
– Значит, цензура изъяла. Видимо, посчитали, что отец раскрывает мобилизационные возможности.
– Это-то ясно, но откуда ты все знаешь, да еще наизусть? Неужели бабуля показывала тебе эти письма раньше?
– Окстись, юноша! Бабушка, светлая ей память, умерла чуть не тридцать лет назад. Даже если бы перед самой смертью она познакомила меня с письмами, запомнил бы я такие подробности, вплоть до даты? Дело в другом: я все это помню…
Рассказ мой не занял много времени. Виктор выслушал меня очень внимательно, потом спросил:
– Что ты сам обо всем этом думаешь?
– Трудно сказать. Ученые и фантасты много спорят о генетической памяти. Может, это она?
– Так давай обследуйся, глядишь, на пару с каким-нибудь академиком нобелевку отхватишь.
– За совет спасибо, только обследоваться не хочу по той простой причине, что жизнь дорога. Вдруг этот твой академик решит, что нобелевки на двоих маловато будет, и вскроет меня под шумок, чтобы узнать наверняка, как оно там тикает. Ладно, брат, Чапай думать будет, а письма я пока заберу.
* * *
Я стоял, прижавшись к стенке окопа, в обнимку с карабином. Земля дрожала от недалеких разрывов. Рядом в напряжении застыли бойцы. Воздух содрогался от грохота. Над головой в сторону немецкого переднего края с воем неслась лавина металла. Я чувствовал, как меня колотит крупная дрожь, – вот сейчас, вот сию минуту командир наш вскочит на бруствер и скомандует: «Вперед, орлы! За Родину! За Сталина!» Я много раз представлял себе эту картину, а через минуту-другую увижу это наяву. Мне было страшно, но я знал, что должен преодолеть этот страх и что я преодолею его.
Вот Нянько махнул рукой и полез на бруствер. Не дожидаясь команды, стали выскакивать остальные.
– Влас, помоги! – закричал я.
Сильная рука ухватила меня за ворот шинели и выдернула на бруствер из глубокого, такого уютного и безопасного окопа.
– Пошли, славяне, – негромко крикнул Нянько и неторопливо побежал туда, где стеной вставали разрывы.
Что-то неразборчиво крича, следом повалили бойцы. Я тоже закричал: «Ура!» – и побежал за командиром. Заграждение из колючей проволоки было разорвано и разметано снарядами, поле перед немецкими окопами, недавно такое белое, оказалось перепахано взрывами и усеяно воронками и глыбами мерзлой земли.
Мы, спотыкаясь, бежали к дымной стене разрывов, и вдруг она, словно испугавшись, стала медленно удаляться от нас. Я уже не кричал, а что-то хрипел, со всхлипом втягивая холодный, пропахший сгоревшим тротилом воздух. Внезапно бегущие впереди стали падать, и я увидел, что на бруствере немецкого окопа запульсировал яркий язычок пламени. Пулемет. Вот правее засверкали еще выстрелы, но мы были уже в нескольких шагах, и в окоп градом посыпались гранаты. Их хлопки не шли ни в какое сравнение с оглушительным грохотом тяжелых снарядов, но стрелять из окопа перестали. Я с разбега перемахнул траншею и побежал дальше. Перед наступлением командир объяснил, что наше дело – идти вперед, пока ноги несут, а окопы чистить будут те, кто идет за нами.
– Самое главное, славяне, не отставать от артиллерийского вала. Чем дальше мы за ним проскочим, тем вернее не дадим фрицу опомниться и зацепиться за вторую или третью линию окопов. Поэтому – вперед и вперед!
Мы изо всех сил стремились к дымной стене разрывов. Спина взмокла от пота, увесисто подпрыгивал тяжелый вещмешок, поддавая в спину. Из карабина я время от времени стрелял туда, в дымную грохочущую стену. А бежать уже не хватало воздуха и сил, но я бежал, бежал… И вдруг споткнулся. Земля стремительно бросилась в лицо, и я, выпустив карабин, выставил перед собой руки. Удар о землю удалось смягчить, но приложился я крепко, и щекой, и грудью. Сгоряча хотел сразу вскочить, но левая нога вдруг подвернулась, и я снова ткнулся носом в землю. Помогая себе руками, я с трудом сел и осмотрел ногу. Штанина выше колена побурела от крови, нога онемела, стала тяжелой и горячей. «Так вот как это бывает, – отстраненно подумал я, – и ничего страшного, и ни капельки не больно». Я вынул из кармана индивидуальный пакет и хотел забинтовать рану, но неожиданно сильная боль помутила сознание и опрокинула меня на спину…
Проснулся от боли в ноге. Комната качалась перед глазами в предрассветном сумраке, а в левую ногу выше колена словно кто-то воткнул раскаленный гвоздь и бесцеремонно ковырялся там. Я осторожно откинул одеяло и спустил ноги с кровати. Боль немного утихла. Я встал и прихрамывая отправился в ванную. На внешней стороне бедра, чуть выше колена, появилось красное пятно. Я намочил холодной водой полотенце и обмотал ногу. Стало легче. Во время проведения Сандомирской операции отец был ранен в ногу, и на этом самом месте у него был шрам. Значит, сны не только разбудили во мне отцовскую память, но и отметили отцовскими шрамами? Боль утихла, и я осторожно размотал полотенце. Пятно исчезло, а на его месте я увидел маленький звездообразный шрам. Как у отца.
Я вышел на кухню, зажег газ и поставил на огонь чайник, который в общем-то не успел еще и остыть. Я просидел над отцовскими письмами до двух ночи, пытаясь найти объяснение происходящему, а поскольку размышлять «на сухую» скучно, то я стимулировал извилины крепчайшим чаем без сахара. Как еще уснул после этого?
Сведений, почерпнутых в научно-популярных брошюрах общества «Знание» и книгах серии «Эврика», явно не хватало для построения стройной, научно обоснованной теории, но было вполне достаточно, чтобы выдвинуть красивую, может быть, даже непротиворечивую гипотезу.
В жизни человека происходит много событий. Одни запоминаются надолго, другие забываются через час, через день, а какие-то подлежат запоминанию на генетическом уровне для передачи потомкам. Наверное, так запоминаются наиболее яркие, эмоционально насыщенные события, важные для выживания индивида. Война, несомненно, относится именно к таким событиям.
Мне вдруг вспомнился эпизод из моей армейской службы, когда нас вывезли на полигон для обкатки танками. Как старательно мы выполняли команду «окопаться». Видимо, подстегивала генетическая память, разбуженная недалеким гулом танковых дизелей и взрывами фугасов. Норматив мы перекрыли раза в полтора, а потом, сидя в траншее и прислушиваясь к приближающемуся реву сорокатонных махин, старались слиться с землей-матушкой, сжимая в потных руках учебные гранаты. Такой психологической нагрузки я не испытывал, пожалуй, больше никогда в жизни.
Исходя из этой гипотезы все, происходящее со мной объясняется просто и красиво: пробудилась память предков и мне, хотя бы во сне, довелось пережить то, что поколение отца испытало на своей шкуре, защищая родную страну. Я пощупал новоприобретенную особую примету и усмехнулся: моя шкура тоже в стороне не осталась.
Мысли, мысли, мысли… Я пил чай и смотрел, как над крышами в предутренней дымке появляется малиновый краешек солнца. Рука машинально поглаживает шрам, а голова гудит от напряжения. Может быть, где-то под спудом хранится память моего деда, комендора с броненосца «Ослябя», выжившего в Цусимском сражении? И память другого моего деда, георгиевского кавалера, геройствовавшего на Галицийском фронте в первую мировую? И память далеких пращуров, грудью встававших на защиту родимой земли? Если бы можно было разбудить эту память… Не во мне, я и так все понимаю, а в детях наших, забывающих славу предков. В детях, чье сознание забито рекламой и боевиками, в которых хорошие американские парни убивают плохих парней. Боевиками, в которых войну с фашистами выиграли опять-таки «хорошие американские парни». И я понял, что сделаю все от меня зависящее для решения этой задачи. Сегодня же начну искать специалиста. Если не найду здесь, поеду в Москву. И не испугаюсь, что меня упрячут в психушку. Доказательство намертво отпечаталось у меня на ноге: ни в одной медицинской карте не отмечено, что у меня были огнестрельные раны. Я соглашусь на любые обследования и эксперименты, но дети должны знать, должны помнить, на чем стояла, стоит и стоять будет Россия.
Из архива: май 2009 г.