Анатолий Чечуха. Долгая дорога домой

Итак, история такая: скучающий по родине молодой солдат Лажос сбегает из лагеря для военнопленных в Иркутске и идёт в Будапешт. Пройти пешком более восьми тысяч километров – это уже тянет как минимум на приключенческий фильм, а если вспомнить, что маршрут пролёг по стране, с которой Австро-Венгрия находилась в состоянии войны, то такой сюжет мог бы стать и триллером. Даже представить трудно, чтобы русский солдат прошагал свободно по Германии или Австрии больше одного дня, вот и Людовик Пето не мог понять, как дед мог идти по России долгие месяцы. Правда, приехав в Сибирь, он всё быстро понял: «Сибиряки всегда помогают в беде. Кому бы то ни было, даже врагу. Это редкое качество».

Дороги домой Лажос, понятное дело, знать не мог, он ориентировался на железнодорожную магистраль, которую тогда в России именовали Великим Сибирским путём, а сейчас – Транссибом. Прошёл он, стало быть, и через наш город. Или где-то близко. Как сказано в пресс-релизе к будущему фильму, венгр «живёт и работает в русских домах и семьях, останавливаясь у местных жителей, добывает средства на существование тем, что чинит разного рода механизмы бытового хозяйства».

Здесь необходимо пояснение. Несмотря на всеобщую воинскую повинность, основу русской армии составляли крестьяне, и даже выпускники училищ, гимназий и студенты в процентном отношении были в ней не очень заметны. Квалифицированные рабочие в России, как, впрочем, и в Германии и Австро-Венгрии, продолжали работать на заводах, иначе армия осталась бы без оружия, а экономика страны просто бы рухнула. Не удивительно в связи с этим, что надежды русских промышленников на квалифицированную рабочую силу в лице военнопленных из промышленно развитой Европы не оправдались. Из вышесказанного напрямую следует, что понятие «солдатка» в нашей стране того времени относилось главным образом к деревне. Но какая ж оставшаяся без крепких мужских рук хозяйка, тем более вдова, откажется от помощи молодого бравого солдатика, хотя бы и плохо говорящего по-русски, – дров нарубить, ходики починить, огород вскопать. Уж она его за это и накормит, и напоит. Не обходилось, надо думать, и без матримониальных отношений, впрочем, в данном конкретном случае история об этом умалчивает. Зато есть истории другие, но об этом чуть позже.

В связи с приездом французского режиссёра мне предстояло найти в Уфе хоть какие-нибудь следы военнопленных времён Первой мировой войны. И я, к сожалению, быстро убедился, что никто из наших исследователей ничего об этом не знает, во всяком случае, соответствующих публикаций не обнаружил. Речь вовсе не об Интернете, где на сегодняшний день выложены лишь доли процента от общего объёма тех материалов, что в разное время были опубликованы: я задавал вопросы людям, которые в принципе по роду занятий не могли не знать о работах на эту тему. Только и вспомнили, что краевед, ныне покойный, Валерий Потапович Горбунов рассказывал как-то, что некий пленный венгр подрядился закончить укладку булыжника на Большой Казанской улице (ныне – Октябрьской революции). Собрал, должно быть, из товарищей по военнопленному несчастью бригаду и приступил к работе. А навыков-то, как выяснилось, у горе-работяг было маловато. В результате мощение улицы было закончено уже в советское время. Возможно, сказалось и то, что методов воздействия на пленных практически не существовало, кормить их приходилось и в случае полного безделья.

Любопытен в связи с этим эпизод, описанный Александром Фёдоровичем Мукомоловым в изданной в Челябинске книге, о которой неожиданно для меня вспомнила (ах, как верна пословица про сто рублей и сто друзей!) моя коллега по краеведческим исследованиям. В мае 1916 года забастовали военнопленные при Усть-Катавском заводе тогдашней Уфимской губернии. Для разбирательства прибыл прапорщик 103-го запасного полка Стефан Феликсович Марцинкевич. Оказалось, что причин забастовки было три: первая – недоброкачественность мяса, из-за которого пленные страдали кишечно-желудочными заболеваниями, вторая – требование заменить лапти кожаной обувью и третья – нанесение урядником побоев одному из военнопленных. Марцинкевичу пояснили, что «все местные жители обходятся без мяса или довольствуются солёным, а кожевенный товар у местных производителей весь реквизирован для нужд армии, и местные рабочие в значительной части начали носить лапти». Что касается побоев, то «у полиции средств воздействия на уклоняющихся от работ военнопленных нет. Главный стимул – заработать на пропитание, одежду и жилище – у военнопленных отсутствует, т.к. они всё это имеют от завода независимо от того, работают они или нет, и как работают. Крайняя репрессивная мера для борьбы с уклонением от работ – отправление в Уфу в распоряжение военного начальства – для них не является угрожающей, даже наоборот, они рассчитывают оттуда быть отправленными на полевые работы». В результате солёное мясо было признано съедобным, а выборочная проверка диагнозов больных, обратившихся в период с 15 по 30 апреля 1916 года в заводской медпункт, показала: «С кишечными заболеваниями обращались Юган Шиндель, Войцех Лудочка, Стефан Немет. Петер Медеш – цинга, Янош Поп – мускульный ревматизм, Иоган Зегер – воспаление плевры, Юзев Михальский – туберкулез, Калма Надькай – воспаление уха, Франц Резек – воспаление гортани, Шандор Бодеш – ранение пальца. Общее заболевание военнопленных – 2 %, местных рабочих – 2,2 %». Т. е. обращались с пленными очень даже неплохо. Им разрешалось сохранять свою армейскую форму, своё деление по ротам и по полкам, у них оставались деньги, ценные вещи. При поступлении в лазарет всё это они сдавали на хранение, а при выписке получали обратно.

Чуть позже мы ещё вспомним об этой книге, но пока сделаем вывод, что обнаружили только один след – усть-катавский. А ещё узнали, что искать сведения о военнопленных необходимо в документах уфимской полиции.

Пока же пришлось идти по старому и давно проверенному пути. Если вы подумали, что я направился в архив, то ошибаетесь: поиски там без глубокого знания темы заняли бы несколько месяцев. И не факт, что был бы достигнут приемлемый результат. (Тем не менее, для самых любопытных – искать можно, например, в фондах И-85, И-95, И-187, И-304, И-343, И-423 ЦГИА РБ.) Но времени у меня не было, и я избрал другой путь. Лет семь ещё назад в музее Златоуста нам показали семейный фотоальбом последнего русского самодержца, фотографии в который делал сам император. Никто из работников музея не смог объяснить, откуда взялся этот альбом, на обложке которого остались очень грубые следы от некогда перевязывавшей его верёвки. Зато живший в Челябинской области старый коллекционер Адольф Николаевич Кузнецов (кстати, потомок знаменитой семьи уфимских купцов) уверенно сказал мне, что в 20-е годы прошлого века в Златоусте некоторое время жил один из членов «расстрельной команды» последнего русского императора. После него в городе остался целый шлейф различных драгоценностей, принадлежавших до июля 1918 года царской семье. Фотографии с императором по понятным причинам тогдашних потенциальных покупателей не заинтересовали, и альбом пришлось бесплатно отдать в музей. К счастью, он, в отличие от других, бывших с ним в одной связке, чудом не был уничтожен.

Вот и на этот раз я вспомнил, что мой знакомый коллекционер А.П. Власов занимается историей уфимской почты и, в частности, имеет открытки с отметками военной цензуры. Пленные немцы, австрийцы, венгры и чехи писали письма на родину, а доблестные цензоры читали их каракули или, наоборот, идеальной красоты строки, чтобы ненароком не выдать противнику государственной тайны либо просто секретов чисто русских неурядиц. Как же так, – скажет кто-то, – ведь переписка с Германией и Австрией во время войны была невозможна! И будет абсолютно прав – вся корреспонденция сначала шла в Данию. Сохранявшая нейтралитет страна стала посредницей в общении военнопленных – как с той, так и с противоположной стороны. Отпечатанные в России и в Германии открытки внешне были удивительно похожи – на каждой стоял маленький красный крестик, означавший, что переписка идёт по линии Красного Креста. И на каждой красовался оттиск каучуковой печати цензора.

Теперь, как и обещал, немного подробнее о матримониальных отношениях. И вновь на помощь приходит А.Ф. Мукомолов – цитата из его книги настолько интересна, что привожу её полностью: «Все военнопленные были австро-венгерскими подданными, встречались среди них музыканты, парикмахеры, но особенно много было женихов – всё-таки Европа. В метрических книгах южноуральских церквей сохранилось несколько десятков записей о заключении браков между пленными и местными жительницами, что не свидетельствует о суровом режиме пребывания пленных на Урале. Кабытовы, Сулимовы, Киселёвы, Гнездины, Воробьёвы, Юшковы, возможно, и не добавили в свои роды свежей европейской крови, но проблемы с чистотой советских рядов в 1937-м у некоторых граждан возникли. Большинство военнопленных благополучно отбыли на родину, и приключения уральской жизни стали далёким эпизодом, хотя “жизнь иногда удерёт такую штуку, что ни один романист не придумает”. Так, у будапештского венгра Стефана Кецери и катав-ивановской учительницы Марии Крыловой родился сын Антон. Отец уехал, обстоятельства не позволили забрать с собой семью, но у сына осталась фамилия Кецери. Во время второй мировой войны Антон попадает в плен и оказывается в лагере на территории Венгрии. Отец, при совершенно нулевой степени вероятности, находит Антона Кецери, встречается с сыном, оказывает помощь в освобождении…». Как добавляет краевед Владимир Иванович Хохлов, Стефан помог сыну организовать побег, точнее, групповой побег, который удался со второй попытки.

Естественно, возникает вопрос: не было ли браков военнопленных с уфимскими невестами? Ответа пока нет, он кроется в метрических книгах нашего Центрального государственного исторического архива. В этих же книгах можно будет найти и имена тех пленных, кто обрёл на нашей земле вечный покой, ведь всех христиан отпевали православные священники.

И ещё об одном, не менее любопытном случае, рассказал мне всё тот же Анатолий Петрович Власов. Молодой крестьянский парень по имени Карл был мобилизован, но поначалу часть стояла на родине, близ его родной деревни. Ну и, понятно, что, соскучившись по маме и домашним харчам, подался однажды вечерком солдатик в самоволку. А фатеры-командиры вдруг подняли войска по тревоге и двинулись в сторону фронта. Вернулся Карл, а части-то и нет. Кинулся вдогонку. Догнал-таки, почти успокоился, а его – под трибунал. Вердикт: при повторном подобном нарушении – расстрел. Через какое-то время, уже в прифронтовой полосе сморил на привале измученного долгим переходом Карла сладкий сон. Да такой, что не услышал он команды «подъём» и продолжал мирно посапывать. Когда же проснулся, понял, что выбор у него небогатый: или к своим – на расстрел, или к русским «иванам» – в неизвестность. Выбрал, ясное дело, менее кровавый вариант – сдался в плен.

Откуда Анатолий всё это узнал? Да сам Карл и рассказал. Он жил рядом, в соседней квартире. Нашёл себе в России жену-латышку, всю свою долгую жизнь прожил в Уфе, правда, русский язык для него так и остался непреодолимым до конца препятствием.

И вдруг, слушая эту историю, вспомнил я, что лет десять назад видел у Георгия Леонидовича Дударя фотографию австрийских военнопленных в Уфе. (Опять австрийцы! Если точнее, то подданные Австро-Венгрии, к которым тогда кроме австрийцев относились и венгры, и чехи. Похоже, что в Уфимской губернии военнопленных немцев не было вовсе. Или почти не было.) Элеонора Георгиевна Дударь рассказала мне, что снимок этот в стародавние времена сделал знакомый её отца – Генрих Абрамович Нейман, но где точно находится фотография, не сказала. И вдруг – нечаянная радость: снимок обнаруживается в редакции журнала, в детских краеведческих конкурсных работах прошлых лет. Как туда попал оригинал – загадка, не иначе как по ошибке, но, как говорится, кто ищет…

Как сразу можно было предположить, никаких следов венгра Пето в Уфе я не обнаружил. Зато нашёл много чего другого. Даже некий памятник тем давним дням отыскался. Если, по свидетельству А.Ф. Мукомолова, в Усть-Катаве пленные оставили после себя две бетонные опоры для несостоявшейся канатной дороги, то в Уфе на улице Запотоцкого (бывшей Двинской, позже – Ворошилова), то есть неподалёку от казарм, военнопленные австрийцы и венгры в качестве памятника о своём пребывании здесь в 1915–1916 годах оставили одноэтажное здание из красного кирпича, в котором сейчас находятся службы Инфекционной клинической больницы №4.

И вот мы с Людовиком Пето, попивая кофе, обсуждаем, что в Уфе можно найти по обозначенной теме. Людовик хочет снять современные повторения сюжетов старых видовых открыток нашего города. За окном сияет солнце, мороз под минус десять с ветерком – выходить нет никакого желания. Неожиданно мы вспоминаем, что на завтра обещали метель. Я предлагаю срочно поехать на улицу Октябрьской революции, которую почти сто лет назад пытался мостить венгр, имени которого история не сохранила. По пути заезжаем на самую высокую точку города у Сергиевского кладбища, и Людовик с интересом сравнивает открывшийся вид с фотографией С.М. Прокудина-Горского, сделанной с этого же места летом 1910 года. Долго снимает и, приложив палец к губам, просит нас с переводчицей Инной немного помолчать – шум города здесь иной, чем в центре: чирикают воробьи, кричат вороны, неподалёку кто-то рубит дровишки для бани. Заезжаем на Октябрьскую, потом двигаем в сторону казарм на углу Карла Маркса и Революционной, где когда-то жили военнопленные…

На следующий день город засыпало снегом, но мы уже сидели в тёплой квартире и рассматривали открытки с красными крестиками, которые много лет назад были отправлены из Уфы, Усть-Катава, Мензелинска и других городов Уфимской губернии австрийцами и венграми – военнопленными Первой мировой.   

Из архива: январь 2014г.