Все новости
По страницам былого
4 Января 2023, 12:04

Василий Зефиров. Киргизский пленник, или Взгляд на линию за 22 года

Богдан Павлович Виллевальде "Башкиры во Франции". 1887г.
Богдан Павлович Виллевальде "Башкиры во Франции". 1887г.

В конце июля месяца 1828 года, часу в четыре вечера по большой дороге из Никольской станицы в Озёрную крепость с убийственным скрипом и грохотом катилась по каменистому грунту дороги лубошная кибитка, запряжённая парою тощих лошадей. На козлах сидел такой же доброты башкирец, помахивая от нечего делать мочальною плетью. В повозке сидел священник. Ему было с небольшим 30 лет. Чёрные курчавые волосы довольно красиво вились из подпуховой шляпы с широкими полями. На нём было надето чёрное китайчатое полукафтанье, на груди висела дарохранительница, скрытая в матеревом мешочке, с крестом из золотого позумента. Кротость и истинно христианское добродушие выражались на смуглом лице его. По-видимому, его тревожила ни мучительная тряска бедного башкирского экипажа, но отвратительный скрип его колёс, и глаза его, полные ума, с какою-то особенною мыслию были постоянно устремлены за Урал, в киргизскую степь.

Не отгадаем, конечно, какие именно мысли толпились в размышляющей голове священника, но, что дума его была об участи Киргизской орды, – это не должно подлежать сомнению, потому что, проезжая по Оренбургской линии и особенно в 20-х годах, нельзя было не думать о киргизах или вообще о жалком состоянии этого народа, невозможно, чтобы мыслящий дух наблюдателя не увлёкся глубоким размышлением при взгляде на этот замечательный пункт нашего края. И какой поразительный контраст встречает наблюдатель даже при беглом взоре на Оренбургскую линию. Для лучшей ясности настоящего рассказа скажем несколько слов о ней.

На правой стороне реки Урала лежит могущественная Россия, страна самодержавия, страна, заключающая в себе прочное благосостояние нравственных и политических сил своих. На другой – киргизская степь, страна разъединённой воли народа, без всяких законов, без всякого образования, почти без религии, без богатства, без сил самосохранения, грубая, буйная, оборванная по наружности и ничтожная внутри. По географическим сведениям известно нам, что Киргиз-Кайсацкая степь занимает пространство от берегов Урала на востоке до границ Бухарии и земель трухменцев. По этому-то обширному пространству бродят полудикие, кочующие толпы народа, как стаи хищных волков, беспрестанно враждующие между собою и не дающие покою миролюбивым соседям своим. И какая странная резкая противоположность между этим бесплодным оазисом нравственно-политического мира и странами, его окружающими. Не говоря уже о России, к киргизской степи примыкают равные ей владения, её родные сёстры по роду происхождения – Бухария и Хива. Но там есть закон, и на этом фундаментальном начале благосостояния человеческих обществ промышленность обогатила, украсила домашний быт Бухарии и Хивы, а торговля приобрела им в большей или меньшей степени дружбу и уважение соседственных государств. Но Киргизская орда, при тех же физических средствах к благосостоянию, но без самостоятельной власти, оставалась в первобытном своём бессилии, в тех же лохмотьях нищенствующего разбойника. Беспрестанные кровавые вражды одного рода с другим совершенно обессиливали эту жалкую страну. Многочисленные табуны, единственное народное богатство, которым хвалились киргизы встарь, переходя из рук в руки, всё более и более уменьшались. К большему несчастию, зимы были жестокие, и скот в степях умирал тысячами. Наконец в 20-х годах бедность возросла до отвратительных видов, так что отец продавал детей своих за несколько пудов хлеба.

Но чем бедственнее становился домашний быт этого народа, тем дерзновеннее, тем ужаснее были его грабежи, его воровские набеги на пограничных жителей Оренбургской линии. Несмотря на то, что на расстоянии одного жительства до другого на каждых пяти верстах стояли маяки на возвышенных местах, с которых взор обнимал степь на далёкое пространство, киргизы находили средства пробираться за границу, и редкий день проходил (говорю только о селениях между Оренбургом и Орской), чтобы не был увезён кто-нибудь или не угнан табун. В 4 часа летнего вечера уже никто из обывателей не смел, и не позволено было, выезжать из селения, кроме как по казённым надобностям. Сено и хлеб убирали помочами1, боясь даже в количестве шести человек оставаться в поле на ночь.

Таким набегам, или лучше сказать – грабежам, более всего киргизам способствовала местность. От Оренбурга до Орской крепости на расстоянии 250 вёрст расположены четыре крепости и около десяти отрядов. Большая почтовая дорога до Озёрной крепости пролегает по плоской возвышенности не в дальнем расстоянии от Урала, к которому во многих местах от неё идут небольшие ущелья гор и глубокие овраги. Далее от Озёрной крепости, влево от дороги, отрог Уральского хребта в величественной массе идёт к нам на перепутье и в крепости Губерлинской со всех сторон охватывает вас грозной высотой своей. Здесь-то был главный притон киргизских хищников, здесь-то они, укрытые горами от самого зоркого наблюдения сторожевых маяков днём, и всюду имея свободный проезд ночью, более чем где-нибудь нападали на неосторожных путников.

Но обратимся к настоящему рассказу. Священник Орской крепости Иван Гаврилович Рязанов по духовным своим обязанностям был в Ильинской крепости и для свидания ли с родными, или по другим обстоятельствам захотел съездить в крепость Озёрную. День был ясный, до вечера оставалось ещё много времени, а потому, не желая бесполезно тревожить бедных башкирцев2, он, переменив на последней станции подводы, не взял с собой конвоя. Доверчивый священник уже приближался к концу своего путешествия и был от означенной крепости не более как в 13 верстах. Уже пред ним во всей своей величественной красоте возвышалась громадная Верблюжья гора, замечательная по своим двум кочкам, от которых она получила своё название; на одной из них был маяк. Около подошвы горы протекал небольшой ручей, в крутом овраге, покрытом мелким кустарником и который, обогнув гору, шёл по направлению к Уралу.

С наслаждением рассматривая величественный вид возвышающейся пред ним горы, священник заметил поданный ему с маяка сигнал, что его видят. Сигнал этот состоит в том, что маячный башкирец садится на лошадь и три или четыре раза обскакивает вокруг своего шалаша. После этого можно ли было ожидать какого-нибудь несчастия? Но в жизни весьма часто случается так, что беда застигает человека на таком шагу и в такую минуту, когда менее всего можно было ожидать её. Дорога шла несколько под гору. Лошади ускорили свой бег, и повозка уже приближалась к оврагу, облегающему гору, священник был погружён в какую-то мрачную задумчивость. Всё было тихо кругом, на всём пространстве не видно было ни одного живого существа, и даже маяк, заслонённый от дороги другою кочкою горы, скрылся из виду. Ни звук человеческого голоса, ни крик перелётной птицы не нарушали мертвенного молчания. Вдруг на повороте дороги раздался страшный крик ямщика. Священник очнулся: четверо киргизов, выскочивших из оврага, окружили повозку. Двое схватили под уздцы лошадей, двое бросились на священника, и всё это в одно мгновение скрылось в страшном овраге, и только глухой треск ломающегося кустарника на минуту перервал всеобщую тишину, и только пыль, поднявшаяся с дороги густым облаком, понеслась по пустынной степи, и потом опять всё снова приняло вид мёртвой безмятежности.

Через четыре дня пришло в Орскую крепость печальное известие об увозе священника. Общая горесть народа была истинно трогательна. Все прихожане начиная от коменданта до последнего простолюдина, все выказывали непритворную скорбь и панический говор в честь любимого пастыря, сливаясь со страшными проклятиями хищникам, слышался во всех домах. Эта народная скорбь рекомендует сколько добродушие прихожан, столько же, или ещё более, достоинство их духовного отца. Кроме того, участь бедного священника была истинно жалка, и на его злостную долю достался едва ли не самый тяжёлый крест из житейских страданий человека. По окончании полного курса в духовной семинарии он женился по выбору сердца на доброй, любезной девице тоже из духовного рода и был рукоположен во священника. Но, не доживши ещё года, он потерял свою прекрасную подругу: она умерла, осудив 22-летнего вдовца на одинокую, горькую бесцветную жизнь, на страшную борьбу со всеми напастями молодости. И что оставалось бедному страдальцу? Какая отрада могла усладить его горестное положение? Но дух святой религии руководил его умом, и несчастный нашёл утешение в прямом строгом исполнении своей обязанности, что при природной доброте его, при его кротком характере делали его истинно священным лицом в глазах его признательной паствы.

Сожаление прихожан о плене своего любимца – священника – не ограничилось одними бесполезными, хотя искренними вздохами, они решились доставить ему более существенное доказательство своей к нему преданности и любви – отыскать его в степях Киргиз-Кайсацкой орды. Предприятие было трудное и едва удобоисполнимое! И вот три почтенные представители прихода – комендант крепости, подполковник Д.Н. Исаев, инженерный подполковник М.Б. Старков и плац-майор Ф.М. Тютнев – общими стараниями отыскали самого смышленого удальца-наездника из ближней орды, дали ему 100 р., обещали помощь и покровительство его семейству на время его отлучки и требовали одного, чтобы он всеми возможными средствами, всеми известными ему способами отыскал священника в степи, узнал, в какой именно орде он находится, к какому роду принадлежат его хищники и в какой степени зависимости находятся они у своего хана3. Притом, чтобы разузнал, если нельзя прибегнуть к власти их правительства, то сколько потребуется за его выкуп. Посланному поручено было доставить священнику письмо, в котором вложены были лист белой бумаги и карандаш, и приказано привести ответ.

Несмотря на всю заманчивость награды, киргизец однако ж не вдруг решился на выполнение сделанного ему предложения. Он понимал всю трудность его и два дня провёл в раздумье, в совещании с опытнейшими из своих родовичей и наконец на третий день явился к коменданту, взял деньги и, провожаемый восторженными похвалами и одобрениями всего народа крепости, отправился в трудный неопределённый путь, и ровно чрез три месяца удалый наездник возвратился из степи – с письмом от священника. Невозможно выразить шумную радость жителей крепости! Копии с письма немедленно были розданы народу, и весь этот день был днём какого-то особенного ликования. Киргизца не знали, как обласкать, чем отблагодарить, и в порыве благодарности чуть не закормили насмерть.

Продолжение этого рассказа будет заключать в себе краткое извлечение из собственного рассказа священника, и который я постараюсь передать сколько возможно ближе к его образу изложения мыслей и в том порядке, как слышал от него сам чрез два года по возвращении его из степи.

Я не помню, – говорил священник, – что происходило в душе моей, когда, схваченный киргизами, я брошен был в овраг. Полагаю только, что испуг мой был в высшей степени, потому что и теперь ещё помню страшное оцепенение чувств и понятий, под влиянием которого я находился в первые минуты. Я смотрел и не видал, сознавал в себе присутствие ума, но не мог мыслить, не мог обнять всего ужаса моего положения. Когда я очнулся, я был уже связан, и рядом со мной лежал мой подводчик. Свирепые, загорелые лица киргизов нас окружали. Один из них стоял близ нас с копьём в руке, вероятно с намерением при первом нашем крике проколоть нас насквозь. Другие с жадностию ели мои подорожники4 и теребили чемодан, в котором, впрочем, ничего не было, кроме суконной рясы и пары белья. Между тем время текло, но на дворе ещё было довольно светло, и злодеи мои не трогались с места. Мысли мои стали приходить в порядок, и смертный холод пробежал по всем моим членам – при первом ясном понятии о моём положении, что я в плену, что нет уже спасения, нет и надежды на него! И что предстоит мне в будущем? Вечное рабство, вечные страдания в Хиве или Бухарии. Скорбь была моя так велика, так убийственна, что я, подавленный, так сказать, гнётом постигшего меня бедствия, не имел даже воли обратиться душою к Богу и просить Его Всемогущего покровительства. Но эта минута скоро наступила. По дороге раздался звон колокольчика, киргизцы встрепенулись. Один бросился наверх посмотреть, кто едет, другие в одну минуту обвернули нас в кошмы так плотно, что едва было можно дышать. В это-то время пробудилась моя убитая душа. Самая горячая, самая усердная молитва о моём избавлении понеслась к Престолу Вседержителя, но грехи мои были, верно, слишком велики, и молитва моя не была услышана. Я слышал стук приближающегося тяжёлого экипажа, слышал крики ямщика, но экипаж промчался мимо, и звук колокольчика мало-помалу затих в отдалении. Невыразимая тоска сжала моё сердце.

Наконец смерклось. Киргизцы, взяв башкирских лошадей и забрав мои пожитки, повели нас в низ оврага, где в полуверсте привязаны были их собственные лошади. Здесь сняли с башкирца всю его бедную одежду, завязали ему рот какой-то тряпкой, самого привязали к дереву и на произвол судьбы оставили тут с его лошадьми5, и, посадив меня на лошадь, стали тихо пробираться к Уралу. Переехав чрез реку, киргизцы понеслись уже во всю конскую прыть. Я едва мог держаться на лошади. Здесь я на печальном опыте мог удостовериться в неимоверной быстроте киргизских лошадей. С виду они решительно ничего не обещают, не заслуживают почти никакого внимания, и только огонь глаз и беспрестанное пряданье ушей могли показать знатоку их силу и крепость. Часа три или более неслись мы по одному направлению и с одинаковой быстротой. Далее, поворотивши на юго-восток, ехали уже только бойкой рысью. Часу в седьмом утра мы были от линии, как полагаю, по крайней мере, вёрст около ста. Наконец, обогнув одну высокую гору, мы остановились в камышах на берегу небольшого озера. Здесь ожидал их товарищ с заводными лошадьми, который встретил их с знаками чрезвычайной радости. Киргизы соскочили с лошадей, отпустили подпруги и пустили их на волю, а я, слезши с лошади, истомлённый, измученный продолжительной и скорой ездой, почти без чувств упал на камыш. Отдых наш продолжался очень недолго. Киргизы были ещё в тревожном состоянии и, видимо, торопились. Часто проезжая мимо высокой горы, один из них взбирался на неё и высматривал, нет ли погони; но они напрасно боялись, погони вовсе не было, как я слышал после, потому что увоз мой открылся к вечеру на другой день, когда на Никольской станции хватились возившего меня ямщика. Само собою разумеется, что чрез сутки всякая погоня была бесполезна. Собираясь в дальнейший путь, один из киргизов в первый раз обратился ко мне с вопросом: кто я, откуда, имею ли богатых родственников? Зная несколько киргизский язык, я отвечал, что я русский мулла из Орской крепости и родных не имею. Последнее им нужно было знать для выкупа. После этого ножом обрезали мне волосы, сняли всю одежду, даже чулки и рубашку, разделили всё между собой, а мне взамен всего бросили старый дырявый халат. Это было начало моих лишений и приступ к той рабской покорности, с которой я должен был принимать все повеления моих властителей в течение всей моей жизни. Грустно и тяжело было на душе моей.

Наконец мы отправились. В этот день киргизы также были осторожны и тщательно избегали всякой встречи, далеко объезжая попадающиеся на пути аулы. В остальные же шесть дней они сделались смелее и доверчивее. Заезжали в кочевье для отдыха и на ночлег, во время которого связывали мне руки и клали спать между собою. Каждый день нашего въезда в какой-нибудь аул был для меня самой мучительной пыткой. Тогда всё народонаселение аула собиралось вокруг меня со всех сторон, смеялось, издевалось, дёргало, щипало; но грубые дерзости оборванных ребятишек доходили до жестокого терзания разыгравшихся зверят и превышали всю меру моего терпения, слёзы невольно текли из моих глаз, но они не трогали бесчувственную толпу, и, несмотря на всю мою безусловную покорность, несмотря, что я не смел даже отвести рукой палки, направленной мне в глаз жестоким шалуном, ни одна душа не показывала не только защиты, даже малейшего участия, и я до самого отъезда был предан всем возможным мучениям. Но на своих похитителей мне грех было жаловаться, они обходились со мной, конечно, не ласково, даже грубо, но и не жестоко. Я не видал от них, как другие пленники, ни побоев, ни даже брани. Мне не отказывали и в пище. Но душа моя при самом жестоком голоде не могла победить отвращения от лошадиного мяса, и я питался только кашицей, а в кочевьях молоком или овсяной лепёшкой, испечённой на углях, и нередко куском баранины. Впрочем, в их угощении заключался их собственный расчёт: я был их товар, и, чтобы сбыть его с рук выгоднее, надобно, чтобы он имел свежесть и прочность.

В седьмой день на рассвете мы приехали наконец в кочевье моих похитителей. С дикою радостию приветствовали их родные и знакомые, и громкое «джигитляр» (молодцы) раздавалось по всему аулу.

Но главное внимание всей толпы было обращено опять на меня бедного, только здесь я не был предан на потеху ребят, но мной занялись люди возмужалые, рассудительные и, окружив со всех сторон, осматривали, ощупывали, как барана на городском рынке. Два дня я провёл в этом ауле, меня не заставляли ещё ничего делать, я был совершенно свободен, и мне только запрещено было выходить из аула. Молва быстро разнесла весть о новом пленнике по соседственным кочевьям, и на третий день приехал к моему хозяину в сопровождении пяти человек зажиточный киргизец, довольно богато одетый, по имени Исяргам-Уса. Меня повели в кибитку, где находился гость и хозяева. Меня тщательно осмотрели. Исяргам был доволен как моим здоровьем, так и тем, что я понимаю их язык. Торг начался, и я продан был новому хозяину за 40 баранов и несколько концов выбойки.

– Ты теперь мой слуга, мулла, – сказал мне Исяргам, – будешь ли служить мне хорошо, не убежишь ли?

– Если Богу угодно было, – отвечал я ему, – сделать меня рабом твоим, то я должен быть им и исполнять беспрекословно все твои приказания.

– Якши, бик-якши (хорошо, очень хорошо), – отвечал Исяргам.

«Бик-уста сюлярга» (больно хорошо сказано), – проговорил кто-то из толпы, и в тот же день я привезён был в аул Исяргама-Усы вёрст за 20 от прежнего аула.

Новый хозяин был богат. Семейство его, состоящее из трёх жён и трёх женатых сыновей с пятью работниками, в числе коих была пленная женщина-казачка, расположено было в семи кибитках. Сначала мне не было дано никакого определённого занятия, я был употребляем только для мелких работ с домашними ребятами. Но после был посылаем с двумя или тремя работниками пасти верблюдов и баранов. И в таких занятиях я проводил печальную жизнь мою. Итак, думал я, и так вот отселе цель моего назначения! Вот жребий, к которому незавидным образом вела моя судьба. Но благодарю моего Создателя, что при всех болезнях души моей, твёрдость духа не покидала меня. Я успел свыкнуться с мыслию, что я пленник, что судьбы этой изменить нельзя. Я силою изгонял из себя всякое помышление о возврате на родину, изгонял воспоминания о том тихом, приятном времени, которым я был так счастлив в кругу добрых прихожан моих, и участь моя становилась мало-помалу более сносною. Так должно быть, думал я, утешая себя. А если бежать? Но где возможность, где средства? Конечно, было много выходцев из плена, которые находили к тому и средства, и возможность, но, вероятно, они имели, к счастию своему, и характер более предприимчивый, чем я, и ум более изобретательный, нежели каким наградил Бог меня, и притом имели то, что я вовсе не имел, – ту твёрдую, непреклонную волю, с которой человек с каким-то ожесточением идёт наперекор всем обстоятельствам, которые ставит ему на пути враждующая судьба его. Следовательно, побег для меня невозможен, и притом, если я бегу и меня поймают – тогда, наверное, я переменю тихое рабство на самую каторжную жизнь; тогда меня изобьют, изувечат, скуют, вырежут пятки или продадут в Хиву. И одна эта мысль мирила меня с моим положением, и я твёрдою рукою держал ту чашу, которую следовало мне испить. Но в вознаграждение ли за моё смирение, в облегчение ли моих скорбей, часто после тёплой, усердной молитвы, как-то тайный, едва слышимый голос говорил мне: «Надейся», – и тогда невыразимая отрада разливалась в безнадёжной душе моей.

Прошло два месяца моего пребывания в степи. Наступила осень. Мы переехали на другое кочевье, далее в глубь степи. Наше занятие, то есть моё с работниками состояло в заготовлении на зимнее время топлива. Для этого посылали нас резать камыш, рубить чилижник по окрестным горам, собирать сухие дудки и конский и коровий помёт. В этом проходило всё время. Однажды вечером (день незабвенный в моей жизни) я с работниками сидел в своей кибитке, греясь у огня, на котором варилась наша обычайная пища юря, то есть кашица, в кибитку вошёл киргизец не нашего аула, а, как видно было, издалека. Он просил позволения ночевать у нас и, если можно, отдохнуть день – другой. Для этого один из работников пошёл спросить Исяргама, а приезжий по приглашению нашему подсел к огоньку, и я заметил, что он с особенным любопытством посматривал на меня. Работник возвратился с позволением и большим куском баранины для угощения гостя. У киргизов нет обыкновения как у татар и башкирцев выспрашивать у проезжающего, кто он, откуда, куда и зачем едет – гость для них существо неприкосновенное, охраняемое священными правами гостеприимства, и намерения его всегда останутся тайною, если он не заговорит о них сам. Так было и тогда. Разговор шёл живой, занимательный, но о предметах общих. После ужина все вышли из кибитки и приезжий, расседлывая свою лошадь, сказал, смотря на кучи приготовленного топлива:

– Благословенная степь у вас, друзья мои, вот сколько у вас дров, а у нас около линии, и особенно близ Орской крепости (в эту минуту он бросил на меня мимолётный, многозначительный взгляд), хоть околевай от холода, а не сыщешь ни прутика».

– Разве ты оттуда? – с удивлением спросили его.

– Нет, – отвечал он хладнокровно, – я из роду Чиклинцев, и лет пять тому назад ездил туда на мену. При этом намёке при одном взгляде киргизца я всё понял, и, не имея сил скрыть волнения моего и моей радости, я отошёл от кибитки. В сумерки киргизец передал мне письмо и просил скорее написать ответ.

На другой день по обыкновению я отправился для сбора топлива и имел возможность прочитать письмо. Говорить ли, что я чувствовал тогда, но это было бы невозможно. Я пал на колени и с воздетыми к небу руками рыдал, как дитя, упавший на грудь матери, от которой он был оторван несколько лет. Письмо от любезнейших моих покровителей заключало в себе всё, что можно сказать утешительного пленнику, – они уверяли меня в своей преданности, изъявили полную готовность на все пожертвования и твёрдо уверяли, что я буду освобождён из плена. Я приготовил ответ и также в сумерки отдал его посланному, который, не промолвив со мной ни одного слова, на другой день отправился в свой путь.

С отъездом киргизца отлетело от меня всё душевное спокойствие. Немощи человеческие снова заговорили во мне своим упоительным голосом. Я спал и видел возврат мой на родину, перенося стужу и голод, воображение моё в самых соблазнительных видах рисовало мне наслаждение тёплой моей комнаты, мягкой постели, приятность здоровой, вкусной пищи… не глупость ли, я как будто слышал усладительное шипенье самовара на столе близ растворённого в садик моего дома окошка, – словом, самые причудливые грёзы не давали мне покоя ни днём ни ночью. Я изнемогал от радости. И ни голос рассудка, ни затруднения моего освобождения не могли успокоить души, раз ознакомившейся с надеждою, но я страдал в каком-то ароматическо-приятном чаду.

Но всему бывает конец. Пришла зима. Из крепости не было никакого слуху, и отрадный луч надежды стал меркнуть в тоскующей душе моей. Прошла и весна, и с ней последний свет потух на горизонте моих ожиданий. Мной овладела самая сокрушительная тоска, я близок был к отчаянию, но утешения веры и молитва спасали меня.

Однажды Исяргам неожиданно потребован был к хану для какого-то важного дела. Ни сам хозяин и никто другой не мог отгадать причины этого зова. На следующий же день хозяин с двенадцатью человеками из своего аула отправился на свидание, и чрез неделю тайна этой поездки разъяснилась: меня также потребовали к хану. Теперь уже не было никакого сомнения, что плен мой должен кончиться, и я уже с полною радостию смотрел на будущность свою. Я прибыл в ханское кочевье, здесь мне объявлена была свобода, и вскоре с караваном, отправлявшимся в Оренбург на мену, я благополучно доставлен был на свою благословенную родину6.

Дополним рассказ священника собственным разъяснением, как всё это случилось. Комендант Орской крепости Д.И. Исаев и другие чиновники, получив от посланного киргизца все нужные сведения о священнике, послали в Оренбург к бывшему тогда военному губернатору Петру Кириловичу Эссену обще от всего прихода прошение, в котором объяснили, когда и кем именно был увезён священник, кому продан и где в настоящее время находится. А так как хозяин его Исяргам-Уса принадлежит к орде, находящейся в зависимости от русского правительства, то просили его высокопревосходительство оказать своё покровительство несчастному пленнику. Это прошение было подкреплено личным ходатайством многих важных особ Оренбурга. Вследствие этого было послано от имени губернатора ласковое, но с тем вместе настоятельное требование освободить пленника.

Хан, получивши об этом бумагу, потребовал к себе Исяргама. Может быть, хану не хотелось бы огорчать богатого своего знакомца, но удержать пленника не было никакой возможности: его видел киргизец лично и донёс, у кого он находится. Однако ж Исяргам-Уса не вдруг согласился на выдачу пленника и в защиту свою представлял право купли, но хан решительно объявил ему, что из такой малости он не хочется ссориться с русским правительством, да и Исяргаму по дружбе к нему стыдно из-за каких-нибудь 40 баранов, заплаченных за пленника, подвергать его неприятности, и потому решено было отправить пленника в Оренбург.

Прошло уже с лишком 20 лет после этого происшествия, но память о добром священнике Рязанове и до сего времени сохранилась между старыми прихожанами крепости Орской. К сожалению, бедный скиталец уже кончил своё земное странствование, и давно уже одинокий гроб его тлеет на печальном кладбище села Васильевки, в имении г. Пашкова.

 

(Публикация М.И. Роднова)

 

Сноски

  1. Помочь – способ работ, когда хозяин приглашал в помощь односельчан.
  2. Башкиры несли пограничную службу на Оренбургской линии и их конные разъезды выделялись для сопровождения проезжавших.
  3. Известно, что Большая, Средняя и Малая орда киргиз-кайсаков подразделяется ещё на роды, как то: Алчинцев, Чиклинцев и проч.
  4. «Подорожные калачи, пироги» (Словарь В.И. Даля).
  5. Замечательно, что киргизцы не брали в плен своих единоверцев, несмотря на то, что между ними иногда происходили кровавые стычки. – Прим. Зефирова.
  6. Настоящий рассказ, как я уже сказал выше, есть только краткое извлечение из рассказа священника. В рассказе своём входил он в некоторые подробности пребывания своего в степи, но объём статьи не дозволял мне включить их в настоящее время, но я постараюсь поговорить при другом случае. – Прим. Зефирова.

Из архива: октябрь 2012г.

Читайте нас: