Мурат Рахимкулов. “Своею жизнью я гордиться вправе…”

Штрихи к творческому портрету народного поэта Республики Башкортостан Мустая Карима

Хорошо, что ты рядом, Мустай,

Верный друг и поэт настоящий!

Расул Гамзатов.

Большой друг Мустая Карима Кайсын Кулиев в предисловии к одной из книг башкирского поэта писал: “Если бы я ничего не читал о Башкирии, кроме книг Мустая Карима, и не видел ни одного баш­кира, кроме Мустая, то и тогда я мог бы считать, что знаю Баш­кирию и ее народ. В сказанном мною не только нет ничего стран­ного, но и никакого преувеличения. Давно известно, что поэзия любого народа — лучшее выражение его души и характера, а поэт становится как бы обобщенным национальным типом. Именно с таким художником мы имеем дело, когда речь идет о Кариме”.

Национально-самобытная и интернационально—масштабная поэзия народного поэта Башкортостана Мустая Карима зиждется на его яр­ком образно-художественном мышлении. Она свидетельствует о духовном расцвете не только родного народа, но и всей многонаци­ональной отечественной литературы.

“Мустай Карим, — писал Николай Рыленков еще 35 лет тому на­зад, — относится к числу тех художников слова, которые опреде­ляют уровень нашего многонационального искусства, в том числе и русского, внося в общую сокровищницу духовный опыт своего наро­да, то лучшее, что он накопил в прошлом, чем обогатился в нас­тоящем”.

Мустай Карим (Мустафа Сафич Каримов) родился в многодетной семье 20 октября 1919 года в ауле Кляшево Чишминского района Башкортостана, где за четверть века до него родился другой наш народный поэт — Сайфи Кудаш. Детские и юношеские годы будущего поэта прошли в родном ауле, где он учился в семилетней школе. За­тем он окончил Уфимский педагогический рабфак и в 1941 году — фа­культет языка и литературы Башкирского государственного педагоги­ческого института имени К. А. Тимирязева (ныне — Башгосуниверситет).

С первых лет Великой Отечественной войны Мустай Карим — в армии, сначала начальник связи артдивизиона; после тяжелого ранения в августе 1942 года и лечения работает во фронтовых газетах “За честь Родины” и “Советский воин”; в 1944 году вступил в партию. По словам самого поэта, с войны он “вернулся с двумя книгами сти­хов, двумя ранениями, безмерно влюбленный в землю и людей и безнадежно больной туберкулезом легких”. Но врачи свершили чудо: он выжил.

Мустай Карим — художник многогранного таланта. Он не только большой поэт, автор многих поэтических сборников, но и превосход­ный драматург, прекрасный прозаик, тонкий литературный критик, пламенный публицист и отличный переводчик. Такие пьесы поэта, как “Одинокая береза”, “Неспетая песня”, “В ночь лунного затме­ния”, “Страна Айгуль”, “Салават”, “Не бросай огонь, Прометей!”, определяют высокий уровень развития современной башкирской — и не только башкирской — драматургии. Детские повести “Радость на­шего дома” и “Таганок” широко известны нашему читателю. Из лирико-философской повести “Долгое-долгое детство” мы узнаем о формировании характера будущего поэта.

Литературно-критические, публицистические статьи и мемуары Мустая Карима составили книги “Навстречу восходящему солнцу” и “Притча о трех братьях”. Это взволнованные раздумья, воспомина­ния и размышления о писателях и литературе, о высокой обществен­ной миссии литератора.

Вот как определяет сам автор жанр и смысл названия своей книги “Притча о трех братьях”: “...У прародителя древнего племени было три сына-близнеца. Когда сыновья достигли пятнадцати лет, что считается джигитским возрастом, старик велел каждому из них сру­бить по дереву. Первый срубил толстое дерево, второй — потоньше, третий — еще тоньше. Потом отец сказал им: “Сделайте из этих де­ревьев, что хотите и что умеете”. Первый сделал плуг, второй — лук и стрелы, а третий — свирель. “Вот каждый из вас и нашел свое призвание, — обрадовался старик. — Мне известно теперь, кому быть пахарем, кому — воином, кому — певцом”. Сыновья попросили разре­шения приступить к исполнению долга, но отец остановил их: “Пусть сначала воин пашет землю, дабы он хорошо знал, что надлежит ему охранять. Пахарь постоит на посту. Ему тоже не мешает знать, ка­кая зоркость и отвага нужны воину. А певцу, прежде чем он запоет свою песню, надобно пахать землю и постоять на страже. Только тогда его песни будут понятны и близки и пахарю, и воину”. Поиг­рать на свирели первым двум сыновьям почему—то он не предложил...”

Эта красивая аллегория понятна без пояснений: настоящий писа­тель должен прекрасно знать жизнь и быть всегда общественно ак­тивным. Об этом и не только об этом повествует содержательная книга.

Тем высоким требованиям, которые предъявляются в назван­ных книгах к писателю, отвечает вся жизнь и деятельность самого Мустая Карима.

Многогранную творческую работу поэт сочетает с большой общес­твенной деятельностью: с 1951 по 1962 год — председатель правле­ния Союза писателей Башкирии. С 1962 года — тридцать лет — секре­тарь правления Союза писателей РСФСР. Неоднократно избирался де­путатом Верховного Совета Башкирской АССР, а с 1955 года — более тридцати лет — депутат Верховного Совета РСФСР. Начиная с XIX-го — делегат почти всех съездов КПСС.

За выдающиеся литературные достижения в 1963 году Мустай Карим удостоен почетного звания народный поэт Башкирии. За первый том “Избранных произведений в двух томах” в 1967 году ему присуждена Государственная премия Башкирской АССР имени Салавата Юлаева. За спектакль “В ночь лунного затмения” в том же году — Государствен­ная премия РСФСР имени К. С. Станиславского. За книгу стихов “Го­дам вослед” в 1972 году — Государственная премия СССР. За сборник стихов для детей и юношества “Жду вестей” в 1978 году — Междуна­родная премия имени Г.-Х. Андерсена. В 1979 году Мустаю Кариму присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. В 1984 году за трагедию “Не бросай огонь, Прометей!” и повесть “Долгое-долгое детство” присуждена Ленинская премия. Он награжден двумя орде­нами Ленина, восемью другими орденами, а также медалями.

Живописная природа отчего края, изумительная устная поэзия род­ного народа, демократические традиции замечательных поэтов Габдуллы Тукая, Шайхзады Бабича, Мажита Гафури, Даута Юлтыя и других — вот те живительные родники, которые питали богатое творческое во­ображение Мустая Карима, подобно камертону настраивали его звуч­ную лиру.

Художественный дар у Мустая Карима проявился рано — как только научился грамоте. Первое значительное стихотворение он написал от горя, потрясенный убийством С. М. Кирова, в пятнадцать лет, в “джигитском возрасте”.

“Совместно с молодым поэтом Вали Нафиковым, — вспоминает Мустай Карим, — мы составили одну книжку, претенциозно назвав ее “От­ряд тронулся”, и она была издана в 1938 году. До войны я успел на­писать еще одну книгу стихов. Вопреки предгрозовой тревоге, кото­рую мы уже испытывали, я назвал ее “Весенние голоса”. Сигнальный экземпляр сборника я получил за день до выпускного вечера в институте — последнего вечера мира. На рассвете началась война”.

Вошедшая в эту книгу поэма о большой и верной любви “Незнакомый гость” как бы подвела итог начальному этапу творчества поэта. Мустай Карим вспоминает: “В те предвоенные годы многие поэты обраща­лись к романтике и героике гражданской войны, воспевали подвиги во имя народного идеала. И я в 1938 году написал стихи о юном бойце гражданской войны, которого сразила вражеская пуля, пробив его сердце и комсомольский билет у сердца. Его последними словами бы­ли: “За жизнь. За нее умираю”. Он был моим идеалом, я готов был разделить его судьбу. Ровно через четыре года в августовский пол­день пробиты были мой комсомольский и писательский билеты оскол­ком вражеской мины, осколок прошел чуть ниже сердца, и я выжил”. Позднее комсомольский билет Мустая Карима стал экспонатом Цент­рального музея Вооруженных Сил страны.

“Мой друг Фомин, шедший со мной рядом, — продолжает вспоминать поэт, — был сражен насмерть другим осколком той же мины. Лишь мно­го лет спустя я смог написать об этом стихи, сразу трудно было бередить свежую рану. Я очень любил Фомина и до сих пор люблю его. В том стихотворении есть такие строки:

И два осколка мины той

Попали в нас двоих.

Один в сержанте Фомине

Лежит в могильной глубине,

Другой достался мне...

(Перевод Михаила Дудина.)

Самобытный поэтический талант Мустая Карима по-настоящему рас­крылся в годы Великой Отечественной войны. Поэт с честью сдержал слово, данное в стихотворении “Я ухожу на фронт”: с лихвой хлеб­нул солдатского горя, штыком и пером сражаясь “За ту весну, что навсегда настанет, за светлый сад, которым край наш станет”.

Для поэзии Мустая Карима, как и для всего его творчества в це­лом, характерны органическое сочетание тонкого лиризма и глубокой философичности с высоким гражданским пафосом. Кроме того, поэт очень чуток к пульсу времени, иначе говоря, всегда верен принципу исто­ризма.

Историзм у Мустая Карима — не только воспоминания о прошлом, но и духовная сила сегодняшнего дня; не только тематический источник поэтического творчества, но и арсенал художественности. В стихотво­рении “О березовом листе” поэт ратует за уважительное отношение к прошлому родного народа. Творчество военных лет убедительно показа­ло, что это не было голой декларацией: и великий коммунистический идеал, и боевые традиции народа служили единой цели — борьбе против фашистских захватчиков.

В произведениях многих наших поэтов тех лет органическое целое составляли такие мотивы, как героическая тематика и историческая эстетика, грозные военные дни и мирные вчерашние будни. Под пером Мустая Карима по-современному актуально и боевито зазвучали мотивы народного творчества. Стихотворения “Мой конь”, “Ответное письмо башкирскому народу” и особенно поэма “Ульмясбай” оказались удачными образцами поэтического перевоплощения публицистического содержания военных лет в эпические и фольклорные формы.

“Мой конь” — свидетельство того, как обращение к народному творчеству подлинного поэта не приводит к простой стилизации фольклорного произведения. На первый взгляд, в стихотворении как будто даже нет влияния народного творчества. Ни поэтика, ни строфика его ничем не отличаются от современных форм. В данном случае связь стихотворения с народной поэзией не столько в его форме, сколько в содержании.

Спутник солдата Акбузат умоляет раненого поэта быстрее попра­виться. Он выражает свою преданность поэту. Этот образ очень близок башкирскому читателю. Конь был основным тотемом башкир. Да и нынешнее поколение с детских лет заслушивается сказками о добрых делах акбузатов и тулпаров. И вот этот образ мы встречаем в новой обстановке, на поле боя. Теперь он превращается в персо­наж, помогающий раскрыть героизм не сказочного батыра, а советс­кого солдата. Старая традиционная фигура служит сегодняшней худо­жественной литературе. Но, используя фольклорные мотивы, Мустай Карим не идет по пути традиционной стилизации: лирический герой видит Акбузата только во сне.

В “Ответном письме башкирскому народу” чувствуется глубокая внутренняя связь фольклора и литературы. Источник героизма со­ветского солдата поэт видит, прежде всего, в понимании духа род­ного народа и в верности этому духу. И не случайно, тридцать лет спустя, Мустай Карим утверждал, что это произведение “писал как соавтор всех солдат Башкирии”.

Для башкирского воина, как и для бойца любой другой националь­ности, чувство родины нераздельно от советского патриотизма. Поэтому-то мысли лирического героя о “Большой стране” полны глубо­кого смысла: “Мы в душе своей вмещали всю страну, Агидель лилась в днепровскую струю... По-над Доном Демы пенился туман, виделось родное нам у молдаван”. Как невозможно разграничить патриотичес­кие и интернационалистические чувства джигита, так же трудно расчленить фольклоризм и современную поэтику в образной системе стихотворения Мустая Карима.

В башкирской поэзии военных лет особое место занимают поэмы “Убей, сын мой, фашиста!” Рашита Нигмати и “Ульмясбай” Мустая Карима. Как явствует из названия, поэма Рашита Нигмати прониза­на публицистическим пафосом. “Ульмясбай” же воспринимается как органичный сплав различных жанров. Здесь имеют место и присущие древнему эпосу формы образности (диалектическое единство фантастики и реализма), и своеобразие сказок (приключения, богатство действия), и анекдотические приемы (юмор, неожиданная концовка). Вместе с тем, все они подчинены одной цели — возвышенному изобра­жению мужества и находчивости советского солдата, его душевной щедрости и веры в победу.

В старину башкиры часто нарекали детей “говорящими” именами, как-то: Умурзак (жизнь долгая), Яныбай (душа щедрая), Малбай (ско­та много). Теперь подобное встречается чрезвычайно редко. Посколь­ку так, то уже в именах героев поэмы — Ульмясбай (“ульмяс” — бес­смертный), Теребай (“тере” — живой), как будто есть “узел” времени: если “архаичностью” они как бы уводят читателя в древнюю эпоху, то смысловым значением зовут на поле боя.

Как художественное средство этот “узел” свидетельствует о стре­млении поэта использовать для изображения советского солдата бо­гатый эстетический опыт башкирского народа. Казалось бы, и поступ­ки масштабных героев, участвующих в великой битве, должны быть бо­гатырскими. Однако автор счел нужным как бы поляризовать порт­ретную монументальность образов с подлинно земной их сутью: величественные герои совершают обычные поступки. В данном случае вступают в силу закономерности гротескной образности: возвышенное и обыденное фигурируют одновременно или параллельно. И не случай­но произведение начинается именно в таком ключе: Ульмясбай, кото­рый под стать сказочным героям, сушит портянки.

Сюжет и композиция поэмы также подчинены канонам гротеска. Как и герои народного эпоса Урал-батыр, Хаубан или Зая-Туляк, Ульмяс—бай и Теребай изображены охотниками. Вернее, это их ремесло — лишь по форме, а по содержанию действия героев — борьба за осво­бождение Родины от фашистских захватчиков. Отражение великой миссии освободителя через ремесло охотника не снижает высокого пат­риотического пафоса: содержание произведения соответствует и требованию типизации, и своеобразию гротеска, и принципам народнос­ти.

Поэма “Ульмясбай” состоит из трех полусамостоятельных новелл, изображающих поездку героев на охоту или свадьбу. В центре каждой из них — “охотники”-разведчики. Благодаря этому сюжет становится приключенческим, увлекательным и динамичным. Изобразительные средства также частенько связаны с охотничьим бытом и способству­ют аллегорическому акцентированию зверств фашистов: “Довольно, зайчик! Песня спета”, или “Ульмясбай, как ты охотился на зверя, а ну-ка, расскажи давай!”, или “Давай, ловушку немцу ставь!”.

“Ульмясбай” — произведение с богатой палитрой чувств и мыслей. Идейно-эстетическая полифония поэмы достигается тем, что в ней много публицистических раздумий в авторской речи, юмора и иронии в отношении к героям, сатиры и сарказма — к фашистам. Этим свое­образием — фольклоризмом и автономностью сюжета каждой части — “Ульмясбай” близок к “Василию Теркину” Александра Твардовского. Очевидно поэтому башкирская литературная критика на протяжении многих лет эту поэму Мустая Карима считала произведением, создан­ным под непосредственным влиянием “Василия Теркина”. Встречались даже такие сентенции: “Ульмясбай” — это башкирский брат Терки­на”, После выяснилось, что “Ульмясбай” написан не позднее поэмы Твардовского. Это обстоятельство ставит перед литературоведением новые методологические задачи: критика должна видеть не только взаимовлияние внутри самой литературы, но и взаимодействие между художественным творчеством и действительностью. Ибо попытка трактовать возникшее в результате воздействия жизни на литера­туру типологическое сходство только как взаимовлияние между писателями неизбежно приведет к игнорированию понятия “времени” в искусстве и отрицанию внутренних законов развития художественно­го сознания. Скажем, если в период войны обращение к фольклору во всех национальных литературах приняло массовый характер, то причину этого надо искать в самой жизни.

Произведения Мустая Карима, созданные в годы войны, — прекрас­ные образцы гуманистического творчества, жизнеутверждающей поэзии. В таких стихотворениях, как “Дождь”, “Отгремела первая гроза...”, “Далеко, где солнце всходит”, отражается психология человека, истосковавшегося по родным краям и созидательному труду.

Ненависть к фашизму у солдат исключительно велика, но месть не является самоцелью. Основная цель советского воина — свобода и счастье народов. Действенность советского гуманизма ярко отражена в стихотворениях “Кара идет в фашистское логово” и “Май на Европу грядет”. Образ “цветка на камне” в последнем стихотворении симво­лизирует освободительную миссию Советской Армии. Сам Мустай Карим выполнял эту высокую миссию не только своим поэтическим творчест­вом, но и как солдат-освободитель. А когда в Вене загорелся знаме­нитый оперный театр, поэт был среди тех, кто тушил этот пожар. После освобождения Вены он вместе с советскими воинами возлагал цветы на могилу великого Штрауса.

В произведениях, написанных в конце войны и в первые месяцы после Победы, гуманизм стал еще более явственной чертой творчес­тва Мустая Карима. В циклах “Чужие огни”, “Возвращение”, стихотворениях “Цветы на камне”, “Здравствуй!” — говорят цветы” можно почувствовать все нюансы психологии солдата-победителя, возвращающегося в родные края. Своеобразный итог чувствам и переживаниям этого солдата, судьбе прошедшего сквозь огонь и воды своего по­коления поэт подводит в стихотворении “Партии рядовой”. Через размышления лирического героя воссоздаются типические черты современника: “Партия! Труженик я простой, я рядовой в строю, я волю твою, я силу твою, я славу твою пою”.

Труженик и солдат! В том, что эти две должности выступают в единстве, отражается одна из характерных типологических особенностей всей поэзии тех лет. Даже находясь на передовой и сжимая в руках винтовку, поэт-солдат чувствует себя хлебопашцем (стихот­ворения “Дождь”, “Ответное письмо башкирскому народу”, “Далеко, где солнце всходит”). По ночам ему снится рожь, он как будто ощущает притягательную силу родной земли. И напротив, в созданных после войны произведениях лирический герой —— строитель мирной жизни — чувствует себя солдатом. Не случайно одно стихотворение Мустая Карима, посвященное рабочему стройки, называется “Солдат”:

Стучу молотком — видишь, искры летят!

— Кто скажет сегодня, что я не солдат?

Солдат я, на главном участке стою.

На молот сменил я винтовку свою.

(Перевод Е. Николаевской и И. Снеговой.)

Как видим, вчерашний воин на свой сегодняшний труд все еще смотрит глазами солдата. Понятия “мир” и “война”, “труженик” и “солдат”, воспринимавшиеся в 30-х годах как антиподы, в 50-х прев­ратились как бы в двуединые образы. Это обогатило поэтических героев новыми качествами. После войны поэты стали глубже осве­щать общественное и Философское содержание труда. Возросла роль созидательного труда в сохранении мира и определении будущего человечества. Поэтому-то рабочий не может не быть солдатом по духу”.

С другой стороны, только прочная материальная база народного хозяйства может гарантировать безопасность наших границ. Следова­тельно, солдат не может оставаться равнодушным к труду строителя. Таким образом, “в пору походов и бурь” военные и мирные должности как бы взаимно переплелись. Именно на этой основе в поэзии после­военных лет сформировался образ главного героя с двуединым значением. В башкирской литературе этот образ впервые был создан Мустаем Каримом:

И ночью и днем я тружусь неустанно,

Чтоб дымом не пахли ветра океана,

Я прочного мира фундамент кладу,

Чтоб снова земля не попала в беду,

Чтоб грозы ее не смогли потрясти.

(“Солдат”)

Солдат мира — вот главный герой поэзии 50-х годов. Это типоло­гический образ, выдвинутый самой действительностью. У некоторых поэтов он возник как инерция “военных” изобразительных средств в мирную эпоху. “Мирный” же солдат Мустая Карима воспринимается как результат синтеза тем войны и труда. Это образ труженика с широким идейным горизонтом. То он предстает колхозником, стремя­щимся превратить весенний теплый дождь в “животворящий ливень ми­ра” (стихотворение “Лейсен”); то нефтяником, обогащающим страну сокровищами девонских пластов и еще более глубокими дружескими чувствами; то это принципиальный политик, готовый ради обществен­ного дела отказаться от личных интересов (стихотворения “Оставля­ешь опять ты меня...”, “Разлуки нет”).

После Великой Отечественной войны башкирская поэзия значитель­но обогатилась произведениями на международную тематику. Борьба за мир принимает в них форму двуединства мотивов прославления дружбы народов и разоблачения колониализма. Это явление также свидетельствует о типологическом родстве советской литературы. Так, в поэтических циклах “Друзья и враги” Константина Симонова, “Два потока” Николая Тихонова, “Миру — мир” Алексея Суркова, а также в стихотворениях о загранице Мирзо Турсун-заде и Самеда Вургуна тема мира в сущности решается аналогично: через образы “друзей и врагов”. К таким произведениям, в которых актуальные проблемы современности нашли широкое поэтическое обобщение, относится и цикл стихотворений Мустая Карима “Европа — Азия” (1954). Лирический герой в нем оказался самым монументальным солдатом мира в пос­левоенной башкирской поэзии.

В первой публикации цикл состоял из разделов: “Отчий дом”, “Родная деревня”, “Республика моя”, “Родная страна”, которые были под­чинены идее мира и безопасности — от самых интимных сфер до судеб целых материков. Кстати, такой ход образной мысли проявляется не только в структуре всего цикла, но и во внутренней форме отдельных стихов. Так, произведение “Земля моя, небеса мои, воды мои!” может служить своеобразным ключом для понимания текста по образно-смысловым узлам:

Слыша окрестностей привет,

Петляя и кружась,

Несет воды в большой мир

Дема тихая моя.

Привет моей Агидели,

Привет моей Стране!

(Подстрочный перевод.)

(Художественный перевод Ирины Снеговой, к сожалению, далек от оригинала и передает лишь смысл. Сравните: “И плывут облака гуртом, Чтоб пролиться дождем потом, Чтоб росою в лугах цвести. Речкой Демою стать в пути, От земли моей, от небес Всей Отчизне привет снес­ти!”)

В эпоху научно-технической революции, в период углубления са­мых различных контактов между странами все прочнее становится связь личности со всем миром. Поэтому—то сравнение Вселенной с от­дельной особью уже не казалось странным. За океаном беснующиеся люди отливали пули для того, чтобы стрелять в еще не родившегося малыша. “Вот потому, Прогнав испуг, Встает над миром В гневе Мать, Когда ее Тихонько вдруг Ребенок начинает звать. И человечество, Как мать, Встает Над громом бомб, мортир. От сатаны Чтоб отсто­ять Свое дитя родное — МИР”.

Ассоциативность образов этого цикла характерна одной деталью: в большинстве произведений фигурируют дети. Читаем ли мы о раз­думьях возвратившегося в отчий дом джигита (“Отчий дом”), вспоминает ли лирический герой услышанную в детстве от матери колы­бельную песню (“Эту песню мать мне пела”), наблюдаем ли за пер­выми шагами младенца (“Так начинается жизнь”) — всякий раз пе­ред нами предстает ступающий на жизненную стезю малыш и оберегающий его величественный образ матери.

Идейная завершенность и художественная цельность цикла обус­ловливаются не только пространственной, но и временной градаци­ей. Здесь мы видим, как отдельные, вполне самостоятельные образы, так и единый образ трех эпох. Сегодняшнее счастье башкир зароди­лось не вчера, а в глубине веков — с того времени, когда они породнились с русским народом. Как сказано в стихотворении “Я — россиянин” (1952):

Не русский я, но россиянин. Ныне

Я говорю, свободен и силен:

Я рос, как дуб зеленый на вершине,

Водою рек российских напоен.

Своею жизнью я гордиться вправе —

Нам с русскими одна судьба дана.

Четыре века в подвигах и славе

Сплелись корнями наши племена.

(Перевод Михаила Дудина.)

Цикл “Европа — Азия” завершается интересным стихотворением “Рябина”. Поэт восторгается рябиной, растущей у кремлевских во­рот. И неожиданно вспоминает родной аул:

Я с волненьем на эту рябину взглянул:

Мне припомнился Кляш, мой родимый аул.

(Перевод А. Ибрагимова.)

До недавнего времени советский человек гордился тем, что он — хозяин своей страны, и кремлевские дворцы ему казались такими же близкими и родными, как и родной дом. Поэтому-то изображение, на­чатое с родного дома, все более и более расширяясь, доводилось поэтом до сердца нашей Родины — Кремля. Стихотворение “Рябина” связывает все тематические узлы цикла “Европа — Азия” воедино: и родная деревня, и Кремль — одна Отчизна.

Определяя генезис цикла “Европа — Азия”, в предисловии к од­ной из своих книг Мустай Карим писал: “Исторически суждено было моему народу оказаться на стыке двух континентов — Европы и Азии. Это не просто стык материков, это рубеж двух культур, двух судеб — европейской и азиатской. Я мечтаю, чтобы поэзия моего народа вобрала в себя цвет, пьянящий аромат, спокойную мудрость поэзии Востока, суровую правду жизни, революционную призывность, актив­ный разум поэзии Запада”. В цикле “Европа — Азия”, а также в произведениях, созданных позднее, Мустай Карим сумел органически соединить философичность поэзии Востока с гуманистическим пафо­сом прогрессивной европейской поэзии.

Благодаря творческим поискам таких поэтов, как Мустай Карим, Назар Наджми, Муса Гали, в башкирской поэзии возникло идейно-эстетическое стилистическое течение, которое можно назвать “философской лирикой”. Вместе с тем, это течение свободно от абстрак­тной мудрости Востока. Характерны в этом отношении поэмы “Улыбка” Мустая Карима и “Поэт и шах” Назара Наджми. Обе они снабжены под­заголовком: “Восточная сказка”. Поучительный смысл этих сказок, повествующих о давней эпохе, не умещается ни в рамки “древности”, ни в сюжетные. В условиях критики культа личности эти поэмы зву­чали как подлинно современные.

Если поэмы-сказки Мустая Карима “Улыбка”, “Тайна” тяготеют к полуаллегорической поэзии Востока, то поэма “Черные воды” близка к поэзии Запада. Наряду с утверждением патриотизма и стойкости советских людей, их верности в любви и героизма, поэма бес­пощадно клеймит жалкую участь труса. Невеста Якупа, десять лет ждавшая пропавшего на фронте жениха, узнает, что судьба его из­вестна только поэту. И, закутавшись в черную шаль, дождливой но­чью с последней надеждой спешит женщина к нему. Ответ-монолог по­эта и составляет основную часть поэмы.

В раскрытии характеров и поступков героев большую роль играют образы природы. Уже начальные строки поэмы навевают чувство грус­ти и тревожной неопределенности:

Льет дождь. Льет днем и ночью дождь.

Подряд неделю льет.

Как будто слился, рухнув вниз,

С землею небосвод.

Но где же солнце и луна?

И звезды не видны...

На свете жить — что без любви,

Без солнца и луны.

(Перевод Елены Николаевской.)

Значение двух последних стихов раскрывается только в конце поэмы: героиня долгие годы тщетно ждала пропавшего на фронте жениха.

В поэме нет громких антифашистских лозунгов, но даже пейзаж пронизан ненавистью к фашизму, презрением к войне — его порож­дению.

Живое утверждает жизнь;

И жаждой жизни все полны.

Струит береза аромат —

Да что ей до твоей войны!

Все — во имя жизни. Но, оказывается, есть и противоборствующая с жизнью сила, имя ей — фашизм.

Здесь хлеб посеял человек, —

Как плодородна здесь земля!

Идет, терзая землю, враг, —

А что ему твои поля?

Процитированные строфы воспринимаются не только как картины войны, но перерастают в художественные символы, определяющие сущ­ность смертельной схватки двух миров: вечно живой природы и ее заклятого врага — фашизма, несущего смерть и разрушение. Образному выражению антагонизма между жизнью и смертью способствует удачно найден­ная развернутая антитеза: “Да что ей до твоей войны!” — “А что ему твои поля?”

Читатель проникается сочувствием к гордой женщине, и в тяжелую годину не потерявшей веры в любовь и человечность. И когда поэт говорит о Якупе: “Его могилы нет средь тех, кто удостоен похорон”, — мы даже начинаем искренне радоваться за невесту. Но, оказывается, напрасно: Якуп — трус и изменник, поэтому земля от­казалась дать ему последний приют... Не вдаваясь в подробности, автор описывает только два эпизода: показывает Якупа на поле боя и в тылу врага. Идет жестокая схватка с врагом.

Вдруг вижу: кто-то повернул из нас

Назад,

И тень бежит с ним рядом что есть силы,

Упал он, и метнулась тень тотчас,

Чья пуля на бегу его скосила?

Упал на землю он — и скрылась тень...

О, я узнал хозяина той тени!..

Это был Якуп, для которого поэт находит меткие характеристики: “тень, хозяин тени”. Сам раненый, поэт, пересиливая боль, спешит на зов о помощи. Узнав же Якупа, он еле сдерживает гнев. Но побеж­дает чувство жалости к раненому, и поэт решает спасти его.

Двенадцать суток, надрываясь, нес он по вражескому тылу особой тяжестью тяжелую ношу. Но вот “спутник” вдруг заговорил:

Нет! На коленях пусть — но жить,

Но жить — пусть сдавшись в плен!..

Что толку, коль достанусь вдруг

Я коршуну на ужин?..

Ненужный самому себе,

Моей любимой нужен я,

Любимой — слышишь? — нужен!..

От этих слов душа поэта “опять обледенела”. Променявший нас­тоящую жизнь на жалкое существование, Якуп готов жить, пресмыка­ясь перед врагом. И когда изможденный поэт засыпает, Якуп ползет навстречу фашистам, чтобы сдаться в плен. С поднятыми руками, на коленях, он надеется сохранить жизнь. Но —

Передний танк подмял его, как червяка...

— И след его кривой исчез.

Терпеливо слушая рассказ, женщина как будто онемела. Придя в себя, она со стула молча поднялась, шаль “черным зверем на пол поползла”. Избавление героини от черной шали, символизирующей горе, воспринимается как освобождение ее от тяжести чувств, пе­режитых за долгие годы ожидания Якупа. Больше того: “Прошла она по черной шали, и воды черные впитались в пол”. И снова — сопос­тавление двух картин: на фронте трус гибнет бесславно, раздав­ленный танком, а здесь — его бывшая невеста, “женой не ставшая вдова”, избавляется от своих тяжелых чувств, связанных с пере­живаниями за Якупа, — растаптывает их.

Подтекст поэмы “Черные воды” содержит глубокие философские размышления о смысле жизни. Несмотря на созданный крупным планом отрицательный образ, поэма звучит как гимн настоящему человеку. Через образы лирического героя и женщины автор ярко отразил чувства нашего народа.

В произведениях Мустая Карима последних лет философичность ста­новится еще ярче. Нейтральным произведениям, написанным под влиянием “теории” бесконфликтности, поэт противопоставляет стихи, прославляющие борьбу, взволнованность и даже, можно ска­зать, жажду жизни. Высокие общественные требования Мустай Карим предъявляет прежде всего к себе. Он пишет:

Ты говоришь, чтоб я себя берег

Для нашей жизни. Ты всегда в тревоге,

Но я всю жизнь, как конь, не чуя ног,

Скакал на скачках по степной дороге.

А смерть придет — я смерть не обвиню.

Не первый я, и некуда мне деться.

Вот мне тогда упасть бы, как коню

На состязаньях, от разрыва сердца...

(Перевод Михаила Дудина.)

Не удивительно, что эта поэтическая миниатюра стала бытовать как народная.

Мотивами жажды жизни пронизано также стихотворение “Другу”. Прославление романтики подвига решается здесь через раскрытие сложности жизни. Поэт слегка журит своего друга за неуемность желаний. Его постоянная неудовлетворенность имеющимся даже как будто начинает пробуждать в читателе отрицательные эмоции. И вдруг стихотворение заканчивается неожиданно крутым поворотом:

Много нужно сердцу твоему —

Ты ни в чем не хочешь знать отказа...

...Но коль все ненужным станет — сразу

Станешь сам не нужен никому.

(Перевод Елены Николаевской.)

Удивительно просто и глубоко раскрывает поэт психологию сытых обывателей, которые ставят перед собой маленькие цели и поэтому всем довольны. Диалектическое рассмотрение понятий—“жадность” и “воздержанность” позволило автору буквально сделать открытие: по­казать положительные аспекты жадности и отрицательные — воздержан­ности.

Как идейно-эстетическое дополнение стихотворения “Другу” вос­принимается другое — “Мне страшный сон приснился...” Лирическому герою приснилось, что он “как будто с плеч всю ношу сбросил прочь”: все долги перед людьми — оплачены, все обещания — выпол­нены, все добрые дела — свершены. Кажется, этому надо только радо­ваться, но:

И слышу я: “Ну что, брат, все доделал?

Коль так — чего ж торчишь на свете белом?

(Перевод Елены Николаевской.)

Эти два стихотворения, как и все творчество поэта, утвержда­ют жажду жизни.

В произведениях Мустая Карима важное место занимает проблема неразрывности слова и дела. Главная идея драмы “Неспетая песня” — “быть, а не казаться” — находит отражение также в его лирике. В стихотворении “Обещаний не давай” (1963) поэт сравнивает не подтвержденное делами обещание с оторванной от земли новогодней разукрашенной елкой, утверждает, что даже маленькие дела важнее пустых клятв и больших обещаний (вспомним хотя бы хрущевское обещание коммунизма к 1980-му году или демагогию современных мо­лодых, ретивых горе-реформаторов).

Не обещай! Довольно обещаний!

Их запросто давали мы вчера:

Ведь обещанье часто — обнищанье

Души, когда ей действовать пора!

(Перевод Елены Николаевской.)

Мустай Карим — поэт народный. И его глубоко содержательные стихотворения и пронизанные острым драматизмом и теплым лиризмом поэмы давно уже стали духовным богатством народа. Поэтому-то он вправе сказать:

И в ясный день, и вечером морозным,

Чернее сумрак или зной лютей,

Я путь определяю не по звездам,

А — как по звездам —— по глазам людей,

По радостным, печальным и серьезным…

Гляжу в глаза, чтобы с пути не сбиться,

Чтоб в песне не солгать, не ошибиться.

(Перевод Елены Николаевской.)

В одной из своих статей Мустай Карим назвал Салавата Юлаева “Первым башкиром, превратившимся в символ своей нации”. Перефра­зируя эти слова поэта, можно сказать, что Мустай Карим сам явля­ется Первым башкиром современности, превратившимся в символ талантливости нации. Не случайно литераторы братских республик России и всего бывшего СССР нередко называют Республику Башкор­тостан “Страной Мустая Карима”.

Нам, жителям Башкортостана, повезло: один из самых выдающих­ся поэтов современности Мустай Карим живет рядом с нами, щедро даря нам свою самобытную поэзию и большую человеческую доброту.

 Из архива: июнь 1999 г.