Владимир Угрюмов. Монолог для Гоголя

...вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь...

С.Т. Аксаков

Вы были правы, Николай Васильевич, когда говорили, что после смерти Пушкина писать стало не для кого. Но вы писали и сделали нас героями. Вы обессмертили посредственность, увековечили пошлость, оправдали страждущих не на шутку и терпящих друг от друга самодовольных всезнающих глупцов и гладко выбритых стеснительных воришек. Вы оправдали непомерную сытость и вульгарность, как единственный способ существования; «вечную желтую краску» наших домов и «какой-то особенный лакейский запах», носящийся по улицам. Вы собрали воедино всех посредственностей «надувательной земли», то есть всех живущих по средствам, в меру безразличных, в меру функционирующих, ни то ни се, не горячих и не холодных, задумчивых сидней «по своим надобностям», байбаков, разбросанных закоулками. Вы говорили о себе: «Прежде я был толстяк, а теперь болен», – болен своими героями. Вы изобразили нас «приятными во всех отношениях», но мы – «черная точка» в вашей душе, «глухие могилы вместо людей». Ваша искренность не нравилась никому, вызывала раздражение, плутовство принималось за действительность, замкнутость оскорбляла. Вы, как ваш художник, «вырывали что-то живое из жизни», годами переписывали свои сочинения, «уничтожали гениальное», посвящали нам свои сны. Именно за это вас так долго спасали от смерти, брили, стращали страшным судом, ставили к носу пиявки, насильно сажали в горячую ванну, поливали холодной водой, обкладывали горчичниками. Мы были «чертовски энергичны», мы любили вас, но вы умерли так же нелепо и неожиданно для нас, как родились. И нам, вашим героям, стало страшно без вас, и мы засмеялись, как никто не умеет смеяться в мире, засмеялись над собой, чтобы не была так «грустна наша Россия».

Через 200 лет после вашего рождения, Николай Васильевич, город NN не изменился. Я прогуливаюсь по улицам и с удовольствием вижу, что дома выкрашены той же «вечною желтою краской». Как прежде, на улице стоят мужики, философствующие в пустоте: «Вишь ты, вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?». Скажут и ухмыльнутся такой усмешкой, как если бы «человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался в положении человека, собирающегося чихнуть». И в каждом обсуждаемом автомобиле сидит наш новый Чичиков «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтоб слишком молод». Рядом с ним, на сиденье, вместо заветной дорожной шкатулки красного дерева, которая была будто жена вашего Чичикова (в сущности, не знающего женщин), тщательно оберегаемая пухлая барсетка – новый символ жены или тонюсенький ноутбук, будто закадычный дружок, спасающий от скуки в трудную минуту. Я думаю, возможно, именно этот наш Чичиков, как некогда ваш Тентетников, обдумывает, слава Богу, сочинение, которое «долженствовало обнять всю Россию со всех точек – с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность – словом, большого объема», сочинение, своевременность которого в нашей стране, как вы бы могли заметить, всегда актуальна. Словом, все-таки мы изменились, мы стали многочисленнее и образованнее, а «пошлость образованного человека не имеет себе равной».

Я иду по городу, где все поделено на казенное и ворованное. Я знаю, что, зайдя в любую организацию, я, по примеру Чичикова, буду выспрашивать швейцара «большой ли подлец их хозяин», и мне ответят: «О, большой, сударь, мошенник». Я иду по вашему, Николай Васильевич, городу NN, словно читаю ваше сочинение. Вот бежит молодой человек «с покушеньями на моду», бежит и растворяется в воздухе; вот рекламный агент «живой и вертлявый до такой степени, что даже нельзя рассмотреть, какое у него лицо»; вот Коробочка с сумками широкого размера и содержания, которыми в России с любовью, пользуются «известного рода» рыночные торговцы, и даже государственные мужи, имеющие, в часы государственного досуга, кокетливую слабость ко всяким «грибкам, пирожкам, скородумкам, шанишкам, блинкам, лепешкам с припеками». Вот размышляющий о себе Манилов с супругой, Ноздрев в казино, дама – «просто приятная дама», а рядом более везучая подруга – «дама приятная во всех отношениях», и они переполнены новостями, благородными чувствами, состраданием и желанием быстрее полюбить ближнего. Я оглядываюсь на витрины магазинов, где красуются «безделушки позднейшей роскоши», «грошевое чтиво» с глубокомысленными глазами психоаналитиков на обложке, обещающих исправить все, что у нас есть, к лучшему; элитная водка «Пушкин» и ветчина «Моцарт»; бесконечные скидки на золото, бесконечная пошлая пробирающая действительность, в которой «все по десять». А с рекламного плаката на меня смотрит какой-то успешный молодой пошляк, белокурый и довольный собой. И я вспоминаю, что такой же преуспевающий весельчак убил поэта Пушкина.

Я думаю о том, что вы, Николай Васильевич, в сущности, любили Россию. «Если же и музыка нас покинет?..» – вопрошали вы и прислушивались, как «раздается немолчно», «хватает за сердце» русская «беспредельная песня», как запевает ее «здоровый, свежий, как девка, детина, третий от руля». «Здесь ли, в тебе ли не зародиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» – вопрошали вы «могучее пространство». Но перед вами стояла беззвучная река нашей действительной жизни, «по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын – разумеется, птица, а не человек» и, «поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленье виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу». Мы и есть ваши молчаливые мартыны, покинутые музыкой, и различаемся только тем, что одни уже поймали рыбу, другие же пристально глядят на поймавших.

Вы часто и неожиданно уезжали от нас, подняв высокий воротник шинели, и в своих странствиях, скучая о России, могли одним росчерком превратить другую страну в шутку, допустим, в нос: «Это уже известно всему свету, что когда Англия нюхает табак, то Франция чихает».

Я всматриваюсь в идущие навстречу носы, желудки, шинели, лица, перечеркнутые улыбками, души с покушеньем на жизнь, чиновников и служащих «нельзя сказать, чтобы очень замечательных, низенького роста, несколько рябоватых, несколько рыжеватых, несколько даже на вид подслеповатых, с небольшими лысинами на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным», всматриваюсь в ваших бесчисленных Сысоев Пафнутьевичей и Макдонольдов Карловичей.

Я ищу вас, Гоголь, как вы искали того, кто «одним чародейным мановением мог бы устремить на высокую жизнь русского человека», вы искали Россию и верили в нее как в птицу-тройку, как в Живую душу.

Из архива: ноябрь 2014г.