Анатолий Черкалихин. Две медали

Когда Василий Иванович впервые увидел лицо своего соседа Петьки в профиль, он понял, что оно ему почему-то знакомо. Нет, конечно, он лицезрел его и раньше. Скажу больше, Пётр был давним дружком Василия, даже учились они вместе. Именно в школе одноклассники и «наградили» приятелей парным прозвищем – «Чапай и Петька». Но, во-первых, было это очень давно: стал Петька лыс, только большой лоб и чуть вздёрнутый нос говорили о его былой привлекательности. 

А во-вторых, он всего лишь несколько месяцев назад вернулся с «северов», где «оттрубил» почти что четверть века. Все эти годы в родных Малых Хохряках он появлялся лишь наездами – то на свадьбу, то на похороны. Выйдя на заслуженный отдых, он решил, наконец, вступить во владение состоянием, оставшимся ему от родителей.

Состояние заключалось в двухоконном домишке с завалившейся и изрядно просевшей крышей, отчего порой она походила на лихо заломленную шапку, грузового мотороллера красного цвета «Муравей» да бодливой козы Нюськи, заботливо сбережённой матерью Василия для законного владельца. Правда, «Муравей» уже лет семь не вдыхал паров бензина и в былых битвах за урожай потерял все четыре колеса вместе с запасным, а Нюська давным-давно стала ходячим синонимом некоего среднестатистического козла, от которого, как известно, молока не дождаться. Всё это богатство любой российский мужик счёл бы непомерной обузой, но Петька, у которого где-то у семидесятой параллели осталась панельная «трёшка» и горячо нелюбимая мать его сыновей-балбесов, обрёл в этом неблагополучном окружении долгожданный покой и возможность тихого наслаждения жизнью.

На седьмом десятке лет он вдруг понял, что ему всегда нужны были лишь родной дом, отец да мать, а вовсе не пресловутый длинный нефтерубль, которому он посвятил почти всю свою не слишком путёвую жизнь. А теперь, когда родителей не было не то что рядом, а и на всём белом свете, остались у него одни воспоминания. И ещё стихи Лермонтова, великое множество коих он знал наизусть и цитировал – всегда по поводу и безо всякого надрыва.

Когда-то Пётр страшно гордился своими наградами. Он частенько вспоминал, как один из членов брежневского Политбюро лично приколол ему на лацкан пиджака рядом с юбилейной ленинской медалью ещё одну – «За освоение недр Западной Сибири». Рассказывая об этом, Пётр всегда вворачивал что-нибудь пафосное, вроде «Мне было свыше то дано!». Впрочем, в последние годы наград он почти не носил, говоря, что разошёлся с прежней властью по идейным соображениям: «Всё, что я чувствовал тогда, Те думы – им уж нет следа…».

И тому были причины. Случилось так, что в августе 1991 года ехал Петька в родную деревню. Аккурат девятнадцатого числа оказался он в Москве, где его, как позже сам говорил, «замела ментура». Правда, произошло это вовсе не перед Белым домом, а возле гостиницы «Ленинград», которую вдрызг пьяный гость столицы почему-то принял за Казанский вокзал. Проведя ночь в вытрезвителе, ошибку свою он осознал, но шикарный финский костюм был потрёпан настолько, что не хотелось смотреть на себя в зеркало. Зато из газеты, оставленной вышедшим в Сызрани соседом по купе, он узнал о ГКЧП и о событиях перед зданием правительства.

Легендарный замысел в его не вполне свежей голове созрел не сразу: до возникновения и укрепления идеи прошло время, по счастливой случайности совпавшее с тем, которое необходимо было для приобретения дюжины бутылок «Таёжного» и употребления их содержимого. Петра сильно вдохновляло то, что ударить в грязь лицом перед земляками было никак нельзя. Уже в деревне некоторые отчаянные головы требовали послать в Москву запрос о награждении односельчанина третьей медалью – «Защитнику Свободной России». Но их необоснованную горячность разрушило одно-единственное, хотя и не совсем понятное поборникам справедливости, скептическое замечание бывшего северянина: «Известно, в славе нет блаженства… Я выше и похвал, и славы».

***

На втором году нового тысячелетия имела место в Малых Хохряках невиданная катастрофа: майское половодье превратило деревню в большой обитаемый остров. Хилый мост, выстроенный ещё при Георгии Максимилиановиче Маленкове, напора вешних вод не выдержал, рухнул и уплыл в сторону Каспия. Случилось так, что в тот самый день у Петьки кончились лезвия для безопасной бритвы. Когда же пришедший с очередной «обалденной», хоть и утратившей актуальность ещё в прошлом году статьёй в «Правде», верный друг Вася-Чапай предложил ему свою электробритву, Петька неожиданно категорически отказался:

– Отвергнул он обряд чужбины, не сбрил бородки и усов.

– Какой чужбины? – удивился Василий.

– Отвянь, обрастать буду, – прозой окончил разговор Пётр.

Две долгих недели прошло, пока возобновилась связь с большой землёй. Когда подошёл день пенсии, Петька напялил пиджак с медалями и пошёл в город. Тётки на почте, с трудом сличив его паспортное изображение с представленным в натуре, заявили, что с бородой и усами гражданину «как будто даже лучше». Замечание неразумных дам пенсионер пропустил мимо ушей и по давно установившейся традиции после почты отправился прямо в парикмахерскую. Но когда и там давнишняя Петькина приятельница – пышная крашеная блондинка по имени Михайловна – предложила лишь подровнять бородку и усы, в голове пострадавшего от стихийного бедствия вдруг обнаружился червь сомнения. «Делай как знаешь», – махнул он рукой. И Михайловна сделала: коротко стриженные волосы дополнила изящная бородка в стиле лекаря начала ХХ века. Не хватало разве что тросточки да пенсне.

…Правительственные награды ослепительно сверкали на майском солнце. Не слабо сиял и лысый Петькин череп. Как из-под земли вдруг вырос Вася-Чапай:

– Здорово! Ты это чего – в ихние благородия записался? На агронома нашего Семёна Ильича стал похож. Ну точно Ильич. А ну-ка, поворотись, – и здесь Василия Ивановича словно огорошило: он съёжился, даже скрючился, а уж затем робко и искательно перевёл взгляд своих почти выцветших за шесть с лишним десятилетий глаз на грудь приятеля. Точнее, на жёлтенький кружок медали «В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина». Ещё несколько секунд он туповато смотрел на чеканный профиль вождя мирового пролетариата, затем робость покинула его субтильное тело, и он, торжествующе улыбаясь, произнёс:

– А помнишь, я говорил, что ты сбоку мне кого-то напоминаешь? Так я и думал – Ильич! Вылитый Владимир Ильич!

Рассказывают, что после этого некоторые ехидные языки пытались приклеить Петьке новое прозвище, но оно не прижилось. Да и бородку Пётр сбрил. Друзья по-прежнему неразлучны, только вот «героическое» их прозвище почему-то стало забываться. Вроде и «Чапаева» по телевизору крутили не раз, и в учебниках-то он остался, но ушла харизма. И обращаются нынче к Петьке не иначе как по имени-отчеству – Пётр Кузьмич. Неспроста же его приглашают почитать Лермонтова даже в школу, где он умудряется из самых непутёвых недорослей выжимать слезу на словах: «Когда я буду умирать...». И, как и во времена лихой сибирской молодости, на груди чтеца сияют честным трудом заработанные медали.

Из архива: март 2011г.