Михаил Смирнов. Простой человек

ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК

— Дядь Валера, привет! — раздался в трубке голос племянника Ивана.

— Здорово, Ванек! Что названиваешь в такую рань? Случилось что-нибудь? — спросил у него.

— Нет. На рыбалку хочу позвать. Отец велел тебя найти. Узнать, поедешь ты на рыбалку с нами или нет. Мы с отцом пруд нашли. Случайно наткнулись. Прикинь, дядь Валер. За три часа — четыре сазана. От килограмма и до пяти. Завтра опять собираемся. Поедешь? С мужиком там познакомились. Умора. Поглядишь, как он рыбачит.

Заинтригованный его рассказом, я согласился. Новые места, новые знакомства. Меня всегда тянуло к поискам безымянных озер и стариц, старых, заброшенных прудов. Их у нас великое множество. В любую сторону поезжай. Наткнешься или на озеро, или пруд. Старицу разыщешь неизвестную. Незаметные глазу, находятся они где-нибудь в низинке, заросшие по берегам камышом. Редкий рыбак доберется до них. Лишь случайно можно наткнуться на такое озеро или пруд.

С вечера все приготовив, утром мы выехали. Километров через 30-40 свернули на проселочную дорогу. Вскоре, по едва заметным приметам, съехали с дороги и затряслись по бездорожью. Петляя между холмами, мы забирались все дальше в глубь степей и холмов, покрытых серебристым ковылем. Часа через два в низинке меж холмами засверкала вода. Пруд был почти идеально круглой формы, в зеленом обрамлении камыша. В дальнем от нас конце — плотника и небольшой ручеек, воробью по колено. В стороне, за холмом, виднелось несколько дворов, оставшихся от некогда, видимо, большой деревни. Вот почему мы не знали про этот пруд. Исчезают деревни, села. Уезжают люди. Вместе с ними исчезают озера и пруды, заброшенные людьми. Подъехали к плотине. Разгрузились. Пасмурная, но теплая погода обещала хорошую рыбалку. Небольшой ветерок, набегая, рябил сероватую воду. Достали спиннинги, оборудованные как донки. Груз, два поводка, крючки с коротким цевьем. Наживил их горохом — и в воду. Закрепил в рогульках. Подбросил прикормки. Все. Я к бою готов. Брат и Ванек рядом тоже забросили снасти. Сидим, тихо разговариваем. Не хотелось нарушать эту сонную тишину. Спросил у брата:

— Славик, как вас сюда-то занесло? Поехали в одну сторону, а вернулись с другой стороны.

— Да плутали, плутали меж холмами. Столько бензина сожгли — ужас! Короче — заблудились. А потом во-о-он с того холма сюда, в пруд, чуть не улетели. Еле остановился. Бампером застряли в камышах... Мужик тут был, так он из-за нас едва в пруд не заскочил. Ты не удивляйся, когда увидишь его. И как он ловит рыбу.

В этот момент раздалось «треньк-треньк». Затрещала моя катушка. Леска быстро стала уходить в воду. Бегу к спиннингу. Подсекаю и чувствую тяжелые рывки сопротивляющейся рыбы. Сазан не хотел сдаваться. Выпрыгивая из воды, кувыркаясь, он затягивал леску в камыши. Быстренько подматывая леску, я отходил в сторону, стараясь гасить все его развороты. Славик уже стоял с подсаком в воде. Еще минута, и сазан с ходу в него попал. Золотисто-коричневый красавец, килограмма на три, перекочевал в садок.

Снова наживил. Забросил. Только установил удилище на рогулю, как затрещал второй спиннинг. По рывкам определил, что сазанчик маленький. Не обращая внимания на сопротивление, подвел к берегу и вытащил на траву. Раза в два меньше первого сазана. Следом затрещали катушки спиннингов у брата с Иваном. Рыбалка началась...

Вытаскивая из воды очередную добычу, я от неожиданности чуть не сел на землю, когда позади меня раздался густой бас:

— Нам оставили рыбы, мужики? А то делиться придется.

Резко развернулся и уперся носом чуть ли не в живот какому-то гиганту. Ростом метра два с лишним, голова взъерошена, босые ноги в дорожной грязи. В руках он держал две толстые палки. Не удочки, а палки. На них намотана толстая леска с тяжелым грузом и здоровенными крючками. На каждой палке привязано по куску пенопласта. Рядом стоял парнишка лет пятнадцати с сумкой в руке. Они поздоровались с нами и начали готовиться к рыбалке. Петр, так звали нового знакомого, стал сматывать с палок леску и укладывать ее кольцами около ног. Потом на крючки насадил штуки по 3-4 горошины. В ладонь, сплошь покрытую броней мозолей, аккуратно сложил конец лески с грузом и крючками, размахнулся и зашвырнул все это далеко на середину пруда. Леска, свернутая кольцами, быстро ушла в воду. Тем же способом он забросил вторую снасть. Палки бросил на берег, а сам уселся рядом с нами. Я его стал осторожно расспрашивать:

— Петр, а что ты не сделаешь себе нормальные донки? Все удобней рыбачить, чем так-то.

— Была охота деньги тратить на эти ваши игрушки. Не для меня они. Еще сломаю ненароком. Палка надежней. Меня батя так приучил рыбалить. Сейчас вот его учу.

— Не боишься, крючок в руку засадить, когда забрасываешь?

— Хе! Насмешил. Поглянь на мои руки-ноги. Я обувку сбрасываю, только снег сойдет, и до зимы так хожу. А что рука? Я ей гвоздь забью, и ничего не будет. Батька поздоровше меня был, я хилее. А сын вон совсем дохляк. Мельчает народ, мельчает.

— Петр, как вы здесь живете? Народ-то есть еще в деревне?

— Был народ, да весь разъехался. Кто в райцентр, кто в город подался. Женка тоже зовет. У нее брательник в городе живет. Обещал нам помочь... Хочется уехать, и жалко эти места оставлять. Кто тогда за стариками ухаживать будет да за прудом? Отец глядел, я сейчас гляжу. А если съедем, некому станет. Одни старики останутся, и пруд без меня чужаки выгребут.

— А что, чужаки-то наведываются?

— Да, были... Года два назад. Пришлось мне их.... Сынок! Готовься, раздевайся быстрей!

Увидел, как его палка медленно сползала в воду. Петр быстро схватил ее, размашисто подсек и бросил в воду. Палка, то ныряя, то опять появляясь на поверхности, начала быстро удаляться в камыши.

— Ты почему ее бросил? Не стал вытаскивать? — спросил у него.

— А что зазря силу тратить! Пущай он тратит — сазан. Сейчас натаскается с палкой, устанет. Его голыми руками возьмешь.

И правда. Не прошло и четверти часа, смотрим — его сын из камышей тащит сазана килограммов на пять-шесть. Петр опять забросил снасть и продолжил разговор:

— Вот так я ловлю. Мое дело — забросить и подсечь. А сын потом его из камышей принесет. Сазан так устает, что как ручной становится. В траву заходи и бери его спокойно.

— Что дальше с чужаками-то было?

— А-а! Они сетями здеся весь пруд опутали, а я им не дал. Драться полезли на меня. Хе! Я их за это слегой по холмам погонял, быстро успокоил. В машину еле успели запрыгнуть, а сети забыли. На прощанье им гостинец передал. Легонечко слегой стукнул по крыше. Заднее стекло вылетело, крыша помялась сильно. Даже не стукнул, опустил слегу сверху, и все.

— Больше они не приезжали?

— Нет. Видно, дорогу забыли. Аль боятся. Сетки их в сараюшке валяются. Из чужаков — вы первые с тех пор появились. Рыбачьте. Хе! Но не балуйте. Пруд жалко. Если выгребут, что в нем останется? Карасишки да лягухи квакать будут, и все. А так — я себе рыбы поймаю да старикам тоже наловлю. Пускай едят. Одни остались. Родни нет. Кроме меня, кто позаботится? Жинка запилила. Ехать и ехать. Не поеду! Здесь с ней останусь, а сына к ее брательнику отправлю. Пущай пока учится там. Потом, глядишь, женится, сюда вернется. Подмогой мне будет. Может, и друзей переманит к нам. Дома им поставим. Оживет тогда деревня.

Слушал я его и думал. Простой человек. А сколько в нем заботы и добра! Не о себе думает. О соседях-стариках, о деревне, чтобы она снова ожила. О пруде, за которым его отец приглядывал, а теперь и он. Простой деревенский человек. Простой хозяин на родной земле.

НАПРОСИЛСЯ

От Васькиных проделок, а ему всего было лет пятнадцать, не более, плакала и смеялась вся деревня. Безо всякого злого умысла он мог обмануть любого – и с таким серьезным видом, что жители легко попадались ему на крючок. Не думая о последствиях, сами подталкивали Ваську на эти проделки.

В зимнее время лучшим местом для всяких разговоров был деревенский клуб, где можно и кино поглядеть, и посплетничать. Не успел еще за собой Васька закрыть дверь в клубе, как к нему подскочил Иван — мужичок небольшого росточка, но его вредности и ехидства на пятерых хватало. Увидев его, Васька шарахнулся в сторону, но не успел. Тот цепко ухватился за его рукав и начал над ним зубоскалить:

— Васька, плут! Сельчане жалуются на тебя, что ты любого объегорить можешь. А что же ты меня не трогаешь? Боисси?

— Отстань от меня, дядя Вань! Не боюсь я тебя, а они сами виноваты. Пусть меньше пристают.

— Я тоже пристаю, а ты боисси. Знаешь, что я совладаю с тобой. Ты трус, Васька! — захихикал Иван противным голосочком, — я хоть и мал клоп, да вонюч! Так загоняю на работе, что продыху тебе не будет.

—Ты и так уже загонял, — огрызнулся Васька и добавил, — тебя самого в кузницу загнать и дать в руки молот. Вот уж я бы над тобой посмеялся — клоп!

И, вырвавшись из цепких рук, он пошел к выходу, услышав, как позади него громко начали смеяться мужики.

— Ванька-клоп! От Васька-то отбрил тебя! Теперь ты его берегись. Отыграется Васька, крепко ты ему насолил.

— А что он сделат-то? — захорохорился Иван. — Так вкалывать будет, что ноги таскать не сможет.

— Ты, Ваньша, его уже загнал в кузню. Дальше некуда. Идтить далеко, да махать тяжело — пупок надорвешь, — не унимались мужики, смеясь над ним.

— Неча мне этого сосунка бояться. Покуда я власть на деревне — всех могу наказать. Во как! — храбрился Иван.

Той зимой снегу навалило как никогда много. Метели заметали дома под самую крышу. Ни дорог, ни тропинок — чистое поле. Утром в сильную метель Васька торопился в кузницу. Укрываясь от снега, не заметив, он столкнулся с Иваном. Схватил тот Ваську и, ухмыляясь, спрашивает:

— Ну что, Васька? Когда же ты надумаешь меня облапошить? Видать, что кишка тонка супротив меня переть, — ехидно говорил он Ваське. — Я чать как никак, а начальство!

Васька, вырываясь от него, говорит:

— Дядь Вань! Отпусти меня. Некогда мне с тобой лясы точить. Я к дяде Прохору за подмогой бегу.

— А чтой-то случилось? От меня обороняться будете вдвоем?

— Ты разве еще не слыхал? У бабки Фени из-за снега крыша провалилась на избенке. Печь рухнула. Замерзает бабка. Сейчас позову дядю Прохора, и пойдем к ней. Помочь нужно.

Вырвался от него и побежал дальше.

— Ах ты.... Ядрена-матрена! Что делать-то? Я же всех лошадей за сеном отправил. Как мне теперь туда добираться? О-хо-хо, придется пешим тащиться!

Как ни не хотелось Ивану идти к ней, но надо. Все-таки родная тетка. Если не идти, тогда Васька впрямь опозорит перед односельчанами. А идти-то как далеко! Тетка в соседнем селе жила, а до него верст пять — если напрямки. По дороге вообще больше выйдет. И лошадей нет — всех угнал.

Почесал затылок, постоял и пустился по снегу напрямую, чтобы туда быстрее Васьки с Прохором добраться. Сам в тулупе, валенках, — тяжело. Тут еще метель в лицо да снегу чуть ли не по пояс. Тулуп запутается под ногами, упадет в снег, — ругается. Выкарабкается и дальше бредет, проклиная все на свете.

Обед уж давно прошел, пока он добрался до села. Взопрел весь — мокрый. Подходит к ее избе.... Что такое? Крыша на месте, из трубы вьется дымок. Ввалился в избу. Смотрит, а тетка за столом и не торопясь, чаек пьет из блюдечка. Мельком взглянул на печку. Целехонькая стоит — ни трещинки.

— Ваньша, племяш! За тобой что ли черти гнались в таку непогодь, как жеребец взмыленный? Аль чтой-то случилось?

Тут-то и дошло до него, как Васька его объегорил, а признаться тетке стыдно, что мальчишка обманул.

— Да я... Я по делам здеся был. По дороге к тебе заглянул, давненько не проведывал.

— В таку непогодь, и пешим? Видать, у тебя сурьезные дела, если притащился без лошади.

Кое-как смог отболтаться Иван. Чай с ней попил, поговорил, а время-то идет! Нужно возвращаться. А назад-то еще столько же идти!

Собрался с духом и тронулся в путь, обещая тетке еще при случае зайти в гости. Опять поплелся напрямки. Хорошо хоть ветер в спину дул — подталкивал. Всю дорогу костерил Ваську. Что он его такого-сякого при всем народе кнутом отлупит за обман.

В потемках добравшись до деревни, Иван сразу направился в клуб. Зная, что Васька сейчас должен быть там. Влетел туда взбешенный, а сельчане, увидев его, расхохотались во все горло.

— Слышь, Иван! Наладил-то крышу бабке Фене, а? И даже успел печку починить? Ну, ты молодца! Вот уж уделал так уделал тебя малец!

С той поры Ивану проходу не давали в деревне — особенно когда шел снег. Каждый встречный со смехом ему предлагал:

— Ну что, Ваньша? Пойдем к бабке Фене крышу чинить, а? Все же она тебе тетка родная — нельзя отказывать старому человеку.

Ну, а Васька.... Васька продолжал работать молотобойцем. Дальше кузни его уже некуда было посылать.

ШУТНИКИ

— Палыч! У тебя есть свободное время? — спрашивает его свояк Толик, заходя в квартиру.

— Есть. А что ты хотел? Куда-нибудь съездить надо?

— Да. Моя Катерина ковер захотела купить. Желает, чтоб красиво было дома.

— Какой ковер? Они же вышли из моды?

— Я ей об этом говорил. Но она уперлась. Танком не сдвинешь, — и передразнил: — «Я ковер желаю! Повешу над кроватью. Глядится красиво, и спать теплее...»

От себя еще добавил:

— Где она в ковре нашла тепло? Не укрываться же им? Ты, Палыч, знаешь Катюхин характер. Что взбредет ей в голову, то вынь да положь. С ней спорить опасно. Под горячую руку попадешь — мало не покажется. Что не по ее, то сразу оплеуху заработаешь. Не я — она хозяин в доме.

— Ладно, Толик. Выручу. Поехали. Машина у подъезда.

По дороге, заехав к Толику домой, прихватили его жену Катю и – быстро в магазин. Там она сразу направилась к коврам. Уплатила деньги, и Палыч с Толиком загрузили ковер в машину. Дома Катерина властным жестом указала на стену, где она хотела видеть злосчастный ковер. Толик ласковым голосочком ее просит:

— Катюшенька, солнце мое! Ковер-то обмыть треба. Иначе порвется, потрется. Одним словом — испортится.

— Ты, сморчок! Повесь его сначала, а потом заикайся про магазин. Ишь ты! Не успели привезти, а ему уже подай! Подам так, что не обрадуешься. Быстро за молоток – и на стену! Кому сказала?

Толик, схватив молоток, начал с Палычем вешать ковер. Все сделали, но ей не нравится. Закрывает розетку. Вилку воткнешь, а ковер оттопыривается. Некрасиво!

Палыч ее успокоил, что к приходу из магазина все будет сделано на «отлично». Дождавшись, когда за Катериной захлопнется дверь, Палыч предложил свояку:

— Слышь, Толян! Давай над твоей Екатериной «Великой» подшутим?

— Как? А плохо нам от твоей шутки не будет?

—Да ну — «плохо»! Шуток, что ли, она у тебя не понимает? Дай-ка мне консервную крышку. Зачем? Сейчас увидишь.

И Палыч начал мастерить. В крышке проделал два отверстия. Прицепил ее к ковру. В отверстия воткнул вилку. Взглянешь со стороны — розетка и розетка. Лишь вблизи можно было рассмотреть, что это крышка.

Сидят, ждут Катерину из магазина. Она в дверь, а Толик ей уже показывает:

— Катюша, глянь, как ловко придумали мы с Палычем. Дырку в ковре аккуратно прорезали, и вон, видишь, торчит наружу твоя розетка. Даже сунули в нее вилку. Мучиться тебе не....

Толик не успел договорить, как Катя, охнув и уронив сумку на молоток, упала в обморок. Толик с Палычем перепугались.

— Катенька, котеночек ты мой ласковый! Что с тобой? Палыч, зараза, из-за тебя все это произошло! Неси нашатырку быстрее!

Тормошили, совали под нос нашатырку. Лежит, не шевелится. Толик к телефону:

— Алло, алло! «Скорая»? Приезжайте срочно. Жена потеряла сознание. Из-за чего? А я почем знаю. Зашла в квартиру, охнула и упала. Бледная вся лежит и не шевелится. — И бросил трубку.

«Скорая» примчалась быстро. Засуетились вокруг нее. Уколы делают. Привели в сознание. От этой радости Толик ей говорит, что они над ней пошутили, и снял крышку с ковра. Врачи им:

— Да вы что, ребята! Так у человека может случиться инфаркт. Шутники!

Екатерина оказалась крепкой женщиной. Не только характером, но и силой. От услышанных слов она подскочила к Толику, от всей души влепив ему затрещину. Но ей этого показалось мало! Екатерина, размахнувшись, нанесла еще удар. Толик же — умудренный житейским опытом — ловко увернулся от ее тяжелой руки. И она со всего размаха попала по дверному косяку. Заохала-заахала и уселась на пол, прижимая к себе руку. Слишком быстро произошла эта битва на глазах врачей, которые даже не успели выйти из квартиры. Опять подскочили к ней. Осмотрели, ощупали руку и заявляют:

— Женщина! Собирайтесь. Поедете с нами. Зачем? Да у вас пальцы сломаны.

Забрав ее, они уехали.

Толик, держась за распухший нос, поспешил к валяющейся на полу сумке. Поднял и услышал, как в ней зазвенели осколки от бутылки.

— Да-а-а, Палыч! Вот мы пошутили так пошутили. Обмыть ковер нечем, нос разбила, у самой сломаны пальцы. Хороша шутка! — и, задумавшись на минутку, узнает у Палыча: — Слушай, а ты завтра чем заниматься будешь? Ничем? Катюха хотела в магазине купить еще стенку. Приедешь помогать?

ОТЕЦ

После уроков Володя, уложив тетрадки и учебники в холщовую сумку, заторопился домой.

Сегодня суббота и отец, может быть, расскажет продолжение очередной истории о войне, если у него будет настроение.

Выбежав из школы, Володя быстрым шагом направился в конец поселка, где стоял их барак.

Ребята, обгоняя его, закричали:

— Вовка! Пошли с нами в карьер. С гор кататься.

— Не могу я. Домой тороплюсь. Скоро папка придет. Нужно уроки до него сделать. Я с вами завтра покатаюсь.

И пошел по узкой тропинке вдоль дороги, на ходу растирая зябнущие уши.

Отец по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя любил подражать отцу. Его неторопливой, тяжелой походке. Тому, как он по любому морозу ходил без рукавиц и шапки. Володя во всем хотел походить на отца, перенимая все его привычки. Ох, и попадало ему от матери, если замечала на улице в расстегнутом пальто и без шапки!

Сегодня он торопился. Суббота — это их с отцом день.

Вечером мать уложит младших братишек и сестренку спать, а они вдвоем останутся сидеть на низкой скамеечке у раскаленной печки.

В комнате темновато от сумерек, отблески огня будут освещать лица, играть на стенках небольшой кухоньки. Отец, задумчиво глядя в огонь, начнет рассказывать окончание истории, как он раненый выходил из окружения. Володя, притулясь к его крепкому, надежному плечу, внимательно станет слушать, ловя каждое слово и представляя себя на месте отца. Это у них было заведено давно. С тех пор, как отец вернулся с войны. Правда, первое время Володя не мог упросить отца что-нибудь рассказать. Отец не любил вспоминать о войне. Хмурил густые брови, отмахивался и отправлял Володьку учить уроки, а Володя не понимал, почему отец молчит. У других как выпьют, так начинают сразу хвалиться, стучать кулаком в грудь, рассказывать о разных своих героических подвигах. Отец же молча уйдет в комнату, присядет у открытой печки и курит одну за другой свои самокрутки да папиросы. Или ляжет на кровать, отвернется к стене и тоже молчит, вздыхает... Мать в такие минуты никого из ребят к нему не подпускала, говоря, что отцу сейчас трудно.

Задумавшись, Володя не заметил, как дошел до барака. С трудом, распахнув промерзшую дверь, он оказался в длинном коридоре. Редкие тусклые лампочки освещали с обеих сторон закрытые двери и висящие на вбитых гвоздях корыта, детские ванночки и старые вещи. За одними тишина. Из другой комнаты доносилась музыка патефона. Из третьей слышалась брань подвыпившего соседа. Володя шагал в конец барака, где была их квартира. Повсюду были запахи. Кто-то варил щи из квашеной капусты. Кто готовил пирожки с калиной. Ее запах забивал все остальные. А у кого-то пахло жареной картошкой на настоящем сале. У него заурчало в животе. Хотелось есть. Распахнув дверь, Володя почувствовал едва уловимый запах чего-то вкусного, – так может пахнуть только копченая селедка, которую отец очень любил.

У порога Володя сбросил с ног старенькие подшитые отцом валенки. Забросил шапчонку на полку. Мать качала на руках маленького пищащего Славика. Приложив палец к губам, она, кивая, показала на стол у окна. На нем под холстинкой дожидался обед. Володя, растирая красные от мороза руки, поспешил к столу. Откинув полотенце, он увидел черный хлеб, картошку в мундире, несколько луковиц и блюдечко с янтарным подсолнечным маслом.

— Мам, а куда же ты селедку-то положила?

— Тише, Володенька, тише. Славик приболел. Пока картошечку так поешь, помакай в маслице. А отец придет, достанем и селедочку. Вот уж он обрадуется! Нам сегодня из города гостинец, селедку копченую, привезли. Ты поешь и садись за уроки. Батя с работы придет, устроим маленький праздник. Ладно, сынок?

— Ладно. Чего уж там. Конечно, папку подождем. Как без него ужинать-то? Нельзя.

Он почистил пару картошек, отхватил ножом краюху хлеба. Круто ее посолил и начал есть, стараясь жевать долго, чтобы было вкуснее. Закончив, ладошкой сгреб со стола крошки и кинул в рот. Отец всегда делал так. И обратно накрыл холстиной кастрюлю и хлеб. Все, обед закончен.

На край стола он выложил книги и тетрадки. Достал ручку, чернильницу-непроливайку. Пора приниматься за уроки. Несколько раз прочитал про себя басню. Повторил тихо шепотом, рассказал матери с выражением. Мама кивала, улыбаясь. Старательно выводя буквы, выполнил упражнения по письму и взялся за примеры. Пришлось труднее. Над задачками Володька сидел долго. По нескольку раз пересчитывая каждый пример, пытаясь сообразить.... Но все-таки и с ними справился. Не зря отец научил, как нужно пользоваться таблицей умножения на пальцах. Этот способ его не раз выручал. Выучив уроки, Володя сложил книжки и тетрадки в сумку, повесил на вешалку, чтобы сумку не достала малышня.

На улице похолодало.

Стекла внизу покрылись морозными узорами. Словно вырос еловый сказочный лес с белыми узорчатыми, кружевными елочными ветвями, нарисованными на стекле. Он дотронулся до них губами. Ух, как холодом обожгло! Он подышал на стекло, образовалось круглое окошко наружу. Через него было видно, как по протоптанной в снегу дорожке торопятся редкие прохожие, закрывая варежками нос и щеки. Ветви деревьев и кустов, растущих рядом с бараком, покрылись пушистым инеем. Летняя печка, стоящая в палисаднике, обзавелась толстым снежным одеялом. Везде снег.

В сараюшку нужно сбегать. Угля на вечер принести. Отец любит, если в комнате тепло, печка раскалена. Ему нравилось, когда все улягутся спать, присесть у растопленной печки и глядеть на живой огонь. Володя заметил, что в такие минуты у отца на лице исчезали морщинки, уходила из глаз задумчивая печаль. Он сидел, подолгу глядя, как на кусках угля играют язычки пламени, перебегая с места на место. Володя присядет рядом, прижмется к теплому боку отца и сидит, не шевелясь, словно боясь спугнуть отцовские воспоминания. Бывало, что, сидя с ним вдвоем, они говорили о домашних делах, о новых покупках, школе. Володя в такие минуты чувствовал себя взрослым человеком, раз с ним советуется отец. Он с гордостью посматривал в угол, где стояла кровать малышни. Вот, мол, как мы о вас с отцом заботимся!

Задумавшись, не заметил, как подошла мать:

— Сынок, сбегай в магазин за хлебом и папиросами для отца. Там, наверное, уже наша очередь подошла. Встанешь за дядей Колей. Он для себя и для нас очередь занимал. Славик заболел, и я не смогу сходить. А Юра с улицы прибежит, я его за уроки посажу, а потом проверю, как он выучил. Хорошо?

— Ладно, мам. Я быстро слетаю. Потом приду, нужно воды и угля натаскать. На улице морозит, ночью совсем холодно будет. Нужно печку сильно протопить, а то за ночь все тепло уйдет наружу.

— Ах ты, маленький мой хозяин! Ну, весь в отца. И лицом, и характером. Молодец, сынок.

Володя гордый, что его назвали хозяином, быстро одевался. Пальтишко нагрелось, стало теплым. Надвинул валенки. Нужно было их поставить поближе к печке. Взял шапку, авоську. Открыв дверь на улицу, охнул от мороза. Холодный воздух перехватывал дыхание. Не глядя по сторонам, он торопливо побежал по скрипучему снегу, закрывая ладошками уши.

У магазина услышал глухое роптание толпы. По обрывкам разговоров понял, что хлеба на всех не хватит. Изворачиваясь, он змейкой скользнул внутрь. Приметив соседа, протиснулся к нему, радуясь, что успел. Еще два-три человека — и все, остался бы без хлеба. Продавщица тетя Аня, увидев Володю, хрипльм голосом крикнула:

— Малец! А что мамка сама не пришла? В такой мороз тебя прислала?

— Она со Славкой дома осталась. Заболел, сильно температурит. Сказала, чтобы я за хлебом сходил. Вот я и пришел.

— Ну и зря. Тебя затискают. Хлеба привезли мало, а народу много.

И крикнула, что хлеб кончается. Поднялся крик. Люди, простоявшие снаружи полдня на морозе, ломанулись в магазин, тесня друг друга. И с такой силой прижали Володю к прилавку, что он закричал. Ребра заболели. Дышать стало трудно. Он дергался во все стороны, стараясь освободиться, вдохнуть, но становилось только хуже. Толпа сильнее и сильнее прижимала его к краю прилавка. Теряя сознание, Володя, словно сквозь вату, услышал крик тети Ани. Чья-то рука дернула его вверх на прилавок. Над ним, махая гирей, стоит продавщица и кричит в толпу:

— Разойдись! Мать вашу! Расступись, собаки! Мальца чуть не задавили. Кто сейчас дернется, сразу гирей прикончу! Бугаи чертовы. Пацана не пожалели.

Наклонившись к Володе, она спросила:

— Ну что? Очухался? Давай твою авоську, я ваш паек складу.

— Теть Ань, а как я отсюда теперь выберусь?

— По головам полезешь. Ничего, ничего! Выдержат. Смогли придавить, теперь пусть терпят. Ничего с их дубовыми головами не случится. Держи-ка свою авоську покрепче. Бабы, разойдитесь, у Малаховых четверо, мал мала меньше.

Да как толкнет Володю сверху на толпу! Люди его, словно мешок, передавая с рук на руки через головы, вынесли на улицу. Володя оказался в сугробе, крепко прижимая к себе авоську с хлебом. Стараясь не стонать от боли, медленно пошагал домой.

В этот момент он представлял себя на месте отца. Тогда отец целый день, раненный в плечо, один выходил из окружения. Падал. Поднимался. Из последних сил шел к своим. Вот уж ему было больно! Намного больнее, чем мне сейчас. Он шел и думал об отце, не замечая, что ручонки, торчащие из коротковатых рукавов, замерзают. Дрожь пробегала по телу. То ли оттого, что случилось в магазине, то ли от холода, который, кажется, становился все сильнее и злее.

Не говоря матери, что случилось, стараясь не показывать боль, он пошел за водой к колонке, вокруг которой образовалась большая наледь. Оскальзываясь и падая, Володя с трудом ухватился за рычаг. Отдышался. Налил в ведро воды и, осторожно присев на корточки, съехал с пригорка.

Затем пошел в сараюшку за углем. Здесь было отцовское и Володино царство. В нем они пилили, строгали, мастерили для дома и соседей всякую мелочевку. Вешалки для одежды, скамеечки, а то и табуретки, если кто попросит. Даже для малышни кровать соорудили. Загляденье. Крепкая, из горбылей. Володя работал с отцом на равных! Отец его приучал к работе. Объяснял, показывал, работая вместе с ним. Стружки пахнут замечательно, вкусно. Володя с усердием старался все перенять, запомнить.

Поглядел на заготовки лыж, зажатые в струбцинах. Погладил их рукой. Еще недельку так полежат, а потом начнем их дальше делать. Отец всегда говорит, что ни к чему деньги тратить, если что можно сделать своими руками. Хорошо здесь. Деревом пахнет, смолой. Едва уловимый запах скипидара в воздухе. Уходить не хочется. Еще раз по-хозяйски огляделся и, набрав в закутке в ведро брикеты угля, пошел домой. Скоро должен прийти отец.

— Мам, мам! Давай папке сюрприз устроим? Он домой придет, сядет ужинать, ты ему огурцы и картошку поставь – и все. А потом селедку положим, когда он уже кушать начнет. Ох, как он ей обрадуется!

— Тогда беги в сарай. Набери из бочки огурчиков и капусты. Соседка немного маслица постного дала, капусточку заправим. Устроим нашему отцу праздник. А ты сиди, уроки повторяй. Пробегал по морозу. Еще не хватало, чтобы заболел, как Слава.

Вовка отправился в сарай. С трудом открыл примерзшую крышку люка и спустился по лесенке в холодную темноту. На ощупь набрал в кастрюльку капусты, огурцов. Вылез наружу. Взял огурчик для себя, не утерпел. Ух, как он был хорош! Холодный, хрустящий, вкусный, аж зубы ломит. Крепкий. С привкусом укропа, смородиновых листьев, кореньев. Огурцы хранились в бочке, сделанной отцом. Соседки завидовали матери, говоря, что им бы такого мужа. Нет уж! Он один у нас такой.

— Мам, можно я возьму папину книжку поглядеть?

— Володенька, осторожней с ней будь. Не порви. Ты же знаешь, как отец ее бережет.

Володя об этом знал. Эту книгу, как делать всякую пищу, отец привез с войны. И очень берег ее. Книжка была большая, толстая. Старая книга, некоторые слова с твердым знаком на конце. Но главное — картинки. Сколько всякой красивой еды там было нарисовано! Володя сел за стол около окна. Раскрыл и осторожно начал перелистывать, подолгу останавливаясь на страницах с рисунками. Хмуря брови, как отец, он шевелил губами, стараясь правильно прочесть и понять незнакомые слова. Он решил, что скоро научится готовить красиво и много, когда будут в магазине разные продукты. Вот отец обрадуется! И братишки, и мама, и все-все.

Иногда, под настроение, отец детей баловал. Съездит в город, привезет с рынка кусочек мяса и начинает колдовать у плиты. В такие моменты он не подпускал к себе никого, даже мать. Сам моет, режет, отбивает, жарит, парит. Из выдвижного ящичка в стареньком буфете достанет какие-то порошки, травки, корешки. Мурлыкая под нос, перемешивает, пробует, чмокая губами. По комнате разносятся ароматы – язык проглотишь. Наконец приглашает за стол. Расставит тарелки, ложки разложит. Медленно несет большое закрытое крышкой блюдо, торжественно ставит на середину стола. Откроет. Ребятишки, притихнув, ждут. Отец не торопясь разложит еду по тарелкам. А сам сядет у печки, жмурясь и улыбаясь, наблюдает, как ребятишки жуют, счастливо поглядывая на него.

В такой день отец редко садился за стол. Все делалось для ребятишек и мамы. Для отца было большой радостью видеть, как они все съедали, а потом старательно возили корками хлеба по тарелкам, собирая вкусную подливку. Отец немного печалился, потому что, поев, дети не вылезали из-за стола, а долго и молча, изредка облизываясь, смотрели на него. Отец кивал, вздыхал и разводил руками. Хорошая еда почему-то очень быстро кончается. Потом сгребет всех в охапку, повалит на кровать и начинает рассказывать свои нескончаемые сказки да истории. Редко ему удавалось устраивать такие праздники. Работал он много, а с продуктами в семье было туговато. И все же хоть чем-нибудь, но отец всегда старался нас побаловать. Принесет пять яиц. И напечет их в печке, в золе. Коричневые, вкусные...

Володя мельком взглянул на окно.

Темнеет.

Нужно печку посильнее растопить. Нагреть воды, чтобы отец помылся после работы.

В печку, вниз, подложил щепок и бересты, а сверху небольшие кусочки угля. Огонек весело побежал по щепкам, береста скручивалась. Совком с длинной ручкой набросал на нее уголь, огонь с каждой секундой набирал силу. Вскоре в печке загудело, распространяя вокруг жар и горьковатый запах угля. Володька подбросил брикетов, поставил на плиту ведро с водой.

Мать собирала на стол. Вареная в мундирах картошка, три пупыристых огурца, на боку одного прилипла веточка укропа. Капуста с маслом и две очищенных луковицы. Черный хлеб крупными ломтями. В солонке — соль, крупная, серая, хорошая. Отдельно на газете — копченая, словно позолоченная, селедка. Две длинных темных молоки пластами лежали отдельно — это только для отца. Отец любит селедку. Сколько мать его ни просит похлебать хоть немного супа, так нет. Дай картошку! И все тут.

В коридоре послышались шаги, шум, топот. С грохотом на своей тележке с подшипниками проехал дядя Семен, инвалид. Соседи по бараку возвращаются с работы, а дядя Семен из пивнушки. Хлопали двери. Гомон, ребятишки бегали по коридору. Барак оживал. Со звоном упал с гвоздя таз. Это безногий дядя Семен сшиб его. Такая у него привычка.

Володя прислушивался к шагам. Отца он сразу узнавал по его походке. Вот раздались неторопливые тяжелые шаги. Так мог ходить только его отец. Подождал, когда шаги приблизились, распахнул дверь. Вошел отец, держа на руках закутанных по самые глаза малышей Галинку и Шурку.

— Пополнение принимаете? — раздался веселый голос отца.

— Так точно! Принимаем!

Володя вытянулся в струнку, стараясь говорить солидно, басом.

— Докладывай, заместитель. Что произошло в мое отсутствие? — продолжал шутить отец. — Все ли в порядке? Не было ли каких происшествий? Вольно!

— Все на месте. Потерь нет. Уголь и воду натаскал. Уроки с Юркой выучили. Паек получил. Только Славик у нас заболел. Температурит. А так больше никаких происшествий не произошло.

— Мать! Слышишь? А почему, Володь, не расскажешь, как тебя в магазине чуть не задавили? Выдержал атаку?

— Мелочи, товарищ командир. Все заживет как на собаке. Все трудности преодолены.

— Геро-о-ой, — улыбаясь, сказал отец. — Представим к награде. — Он вынул из кармана конфету в красном фантике. — Вот тебе.

— Володенька, сынок, а что там произошло? Почему мне не сказал? А я тебя еще после этого в погреб да за водой... Где болит?

— Нормально все, мам. Чуть-чуть прижали, делов-то. Я прорвался!

— Мать, мне сейчас продавщица рассказала вот что. Если бы не она, то нашего Володьку бабы там могли задавить, как котенка. Анка схватила гирю, бросилась на них, защитила пацана. Выручила. Отчаянная баба. Не побоялась. Не зря на фронте в разведке была. Молодец она! А ты, Вовка, в другой раз будь осторожней. Понятно? Не лезь на рожон, соблюдай тактику и стратегию.

— Есть соблюдать тактику и стратегию! Пап, давай я ребят раздену, а ты пока помойся. Вон вода на плите, ведро. Сейчас я тебе полью.

Скрестив руки на груди, мама с улыбкой глядела на них. Володя развязал путаные узлы, размотал шали, стянул с ребят пальтишки и отправил их в дальний угол на лавку, чтобы не мешались.

Отец, раздевшись по пояс, стоял, наклонившись над тазом. Володя подождал, пока он отмоет от мазута руки, сменил воду и принялся осторожно тереть мочалкой его спину, покрытую кривыми шрамами. Темно-бурые рубцы шли от самой шеи, изгибались и заканчивались на середине спины. Володя не представлял себе, как с такими ранами, без воды и еды папка весь день по жаре брел по бездорожью. Лишь бы добраться к нашим, а вокруг стрельба, взрывы. Танки подбитые горят. Дым валит из них черный. Шальные пули свистели вокруг. А он шел, не обращая внимания, что творится вокруг. Вот он у нас какой, отец! Володя смыл пену теплой водой, подал отцу полотенце. Тот растерся, накинул на плечи рубашку, медленно прошел в комнату. Сел во главе стола:

— Ну, главнокомандующий? Чем войско кормить будешь? Чувствую, пахнет вкусно.

Мать откинула холстинку со стола, но при этом оставила копченую селедку прикрытой.

— Э, Аннушка! А что ты там от меня такое прячешь? Давай-ка, выкладывай на стол. Показывай, не скрывай.

Увидев селедку, отец зажмурился от предвкушения.

— Вот уважила, так уважила. Где же ты ее достала? Из города привезли? Кто? Ух, ты хозяюшка моя, — сказал он и приобнял мать. — Молодец, порадовала! Да еще с молоками... Ты у нас просто героиня — добытчица.

— Ты ешь, Ваня, а ребят я после накормлю, что останется. Пусть пока поиграют. Наиграются вдоволь, набегаются. Проголодаются, и я их покормлю. Сейчас ты ребят не заставишь сесть за стол.

— Не заставишь, говоришь? Гляди, Аннушка, как их нужно заманивать кушать. Даже звать не придется. Сами мигом прибегут. Ставь табуретки к столу.

Он начал приготовления.

Аккуратно очистил картошку. Ладонями раздавил головку лука, и в комнате сразу образовался резкий, вкусный запах. Селедку порезал крупными кусками. Взяв один, начал есть, аппетитно причмокивая и обсасывая каждую косточку, рассматривая ее. При этом хрустел огурцом, луком. Откусывал от ломтя хлеба куски. Заедая все капустой, отец охал от удовольствия.

— А молоки — это для наших деток!

Малыши не выдержали. Увидев, с каким аппетитом ест отец, они быстро забрались на табуретки, стоящие у стола, и стали уминать все подряд, что под руку попадалось. Молоки исчезли моментально. Володя терпел, терпел и тоже не выдержал. В животе урчало от запахов, и он вместе с ребятами принялся за еду.

— Ну что, Аннушка? Видишь теперь, как надо их заманивать? А ты говоришь, что не хотят. Им на стол сейчас положи булку хлеба с солью, так они и ее вмиг сметут. Глазом не успеешь моргнуть. Здесь главное не что ешь, а как ешь. Понятно?

Наконец, отвалились от стола, оставив после себя пустые тарелки и горки мусора. Ребятишки побежали играть в свой угол.

Володя сказал матери, что все уберет сам. Мать пошла нянчиться со Славиком, а отец сел на скамеечку около печки, закурив папиросу.

Шумы жизни в бараке стали затихать.

Соседи загоняли расшалившихся ребят по комнатам.

Пора было готовиться ко сну. Мать занималась с ребятами, укладывая их в кровать.

Сегодня отец обещал рассказать продолжение истории про войну. Пока он ушел к малышне с очередной сказкой, Володя выключил свет, сел на отцовское место у печки. В ту же позу, в какой обычно сидел отец: облокотясь на одно колено и задумчиво глядя на огонь. Он с нетерпением ждал, когда отец доскажет сказку малышам. Потом поднялся, сел на лавку у окна и стал смотреть в окно; там была темнота. Два фонаря освещали тусклым светом пустынную улицу. Отец прошел на свое место у печки. Володька повернулся к нему. Ожидая, позовет его отец или нет. Отец молча, не глядя на Володю, прикурил папиросу, и по кухоньке поплыл резкий запах табака. Курил и, как обычно, глядел на огонь, задумавшись о чем-то своем. Бросил недокуренную папиросу в печку, повернулся к Володе. Тот не шевелясь сидел на лавке. Отец внимательно поглядел на него и жестом руки позвал к себе. Володя понял этот жест. Сердечко его затрепетало, и он медленно пошел к отцу.

— Садись, — сказал папа. — Ну, так вот... Когда мы...

— Наши доблестные шахтеры... — говорила черная тарелка.

— Аннушка, мать! — сказал отец. — Выключи радио…

МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

Заехав к матери, чтобы достать из кладовой с антресолей какие-то банки, я наткнулся в дальнем углу на тяжелую коробку, завернутую в холстину. Взяв банки, я прихватил и этот сверток – посмотреть, что в нем находится. Отдал его матери и спросил у нее:

— Слушай, мам, что за клад ты спрятала в кладовке? Я что-то не видел раньше.

— А, этот? Это от бабы Дуси осталось. Я уж старая и забыла о нем. Много лет он лежит у нас. Я его с глаз подальше убрала, чтобы вы ненароком не сунулись в него, — ответила мне мать.

— Какая баба Дуся?

— Ты должен ее помнить. Маленькая такая старушка, на первом этаже в угловой квартире жила. Помнишь?

— Что-то не очень...

— Сын у них был старше тебя — Женька. Их отец умер, когда ты еще пацаненком был. А баба Дуся после работы ходила по подъездам, мыла полы. Подрабатывала, чтобы сыну отправить все деньги. Он в институте где-то учился.

— Подожди-подожди... — задумавшись, перебил я ее, — это она таскала постоянно ведра с водой по подъездам? У нее еще привычка была угощать малышню со двора конфетами, да?

— Да. Ребятишки ее любили. Как увидят, что она вышла из подъезда, так сразу к ней бежали. Знали, что у бабы Дуси всегда есть карамельки в кармане. Тихая была, спокойная, — напоминала мне о ней мать.

— А сын, Женька, здоровый такой был парень. Он же куда-то уехал учиться, да? — спросил я про него.

— Уехал... Как уехал в институт, так больше ни разу не появился. А она горбатилась, чтобы его там содержать. После ее смерти я сколько раз писала ему о том, что мать оставила для него этот сверток на память, а он так ни разу не отозвался, — с горечью в голосе проговорила она. — Ты же тогда с Пашкой помогал нашим мужикам со двора гроб на машину поднимать. Вспомни...

Я после этих слов вспомнил и бабу Дусю, и ее похороны...

Тихая и незаметная старушка с лицом, иссеченным морщинами. Постоянно в одной и той же юбчонке, латаной кофточке и линялой косынке, а зимой в старой, побитой молью шали.

Она неустанно, с утра и до вечера, мыла подъезды наших домов. Мороз или снег, дождь или жара, а баба Дуся тащила в очередной подъезд тяжелые ведра с водой. Убирала мусор и отмывала бетонные полы от грязи. И сколько я вспоминал бабу Дусю, она оставалась в моей памяти маленькой, сухонькой старушкой, словно время не касалось ее.

Умерла она в конце марта. Умерла так же тихо и незаметно, как и жила.

Мать, возвращаясь из магазина, зашла к ней, чтобы оставить молоко и хлеб, и увидела, что она лежит на диване, будто решила отдохнуть немного от этих тяжелых ведер. Мать тихо прошла на кухню. Оставила на столе покупки и хотела выйти, чтобы не потревожить бабу Дусю. И вдруг что-то почувствовала — подошла к дивану. Свернувшись калачиком, баба Дуся не дышала, а рядом с ней лежали старый, потертый альбом с фотографиями, тетрадный лист, и в пальцах была зажата ручка.

Ее хоронили всем двором. Хоронили на собранные соседями деньги. До последней минуты ждали ее сына. Хоть он и прислал телеграмму, что приехать не может и просит соседей, чтобы похороны прошли без его участия.

Бабу Дусю хоронили в промозглый, холодный мартовский день. Сильный ветер гнал по небу низкие серые тучи, из которых сыпал то сырой снег, то мелкий, похожий на водяную пыль, дождь. Под ногами чавкало серое, грязное месиво из снега и воды. Дома стояли сырые и мрачные. По окнам которых, словно слезы, стекал тонкими струйками снег вперемежку с дождем. Казалось, что проливала слезы даже природа, прощаясь с ней...

Женщины в черных платках, мужики с хмурыми лицами заходили в квартиру проститься с бабой Дусей и, выходя, вытирали украдкой покрасневшие глаза. За много лет я первый раз увидел ее в новой, чистой одежде, купленной соседками.

Читали молитвы старушки в темных одеждах. Пахло ладаном, какими-то травами и еще чем-то неуловимым и непонятным тогда для меня. Запахом тлена...

Меня поразило ее лицо. Морщинистое, уставшее от постоянной работы, оно было чистым. Куда-то пропали, разгладились все морщины. Ушло с лица выражение постоянной заботы, и казалось, что она отошла от всех этих мирских дел, хлопот и находится где-то там — далеко от всех нас...

На подъехавшую с открытым кузовом машину осторожно поставили небольшой гроб с легоньким телом бабы Дуси. Дождь, попадая на ее желтовато-восковое личико, стекал по краю глаз тонкими полосками. Словно баба Дуся плакала, прощаясь со всеми, уходя в свой последний путь.

Машина медленно поехала по двору, и все соседи тихим шагом пошли за ней, неся в руках венки из искусственных цветов. И лишь на грязном снегу остались лежать живые ярко-красные гвоздики...

— Мам, а можно посмотреть, что в свертке? — попросил я разрешения.

— Смотри...

Я осторожно развернул холстину. Потертый альбом с пожелтевшими фотографиями и еще один сверточек. Открыл его — и застыл... Передо мной лежали потускневшие от времени два ордена Славы, орден Красной Звезды, несколько разных медалей, среди которых — «За Отвагу» и «За взятие Берлина». А рядом с ними — старенький открытый конверт и неровно оторванный тетрадный листочек, на котором было написано корявым почерком: «Женечка, сыночек! Я тебя очень прошу, выбери время, приезжай в родной дом. Чувствую, что мне мало осталось жить. Оставить тебе на память мне нечего, кроме альбома, где мы с отцом и ты маленький, да наших наград. Больше у меня ничего нет, кроме этого. Приезжай. Так хочется тебя увидеть в после дни...»

Письмо оборвалось, оставшись недописанным...

Из архива: август 2008 г.